Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

• Название: Хемлок, или яды
• Автор: Габриэль Витткоп
• Жанр: Современная проза

---

— Что же делать?

— Для начала подождать. Самое главное - не бросайтесь в волчью пасть: вы же знаете, что говорят о вас во Франции, - сказал он, аккуратно натянув перчатку. Маркиза покраснела, так как уже не раз подумывала вернуться в Париж инкогнито.

Лондонская жизнь оказалась еще дороже парижской, а бережливостью Мари-Мадлен никогда не отличалась, так что деньги утекали сквозь пальцы. Наибольшей роскошью стало вино: даже несчастное шампанское от мозолей на ногах или какое-нибудь местное красное, у которого с пиренейским понтаком общим было только название, покупались по заоблачным ценам. Мари-Мадлен продала парочку драгоценностей, а затем решила покинуть квартал Сент-Джеймс с его красивыми домами и гасильниками для факелов на дверных наличниках и поселилась в Саутуарке, у Лондонского моста - в просторном домине прошлого столетия, который склонял над зловонной улочкой свое чело, распухшее консолями, словно от менингита. Здание принадлежало бывшему торговцу кожами и шкурами Уильяму Крамблу. Этот кривобокий старик носил высокий пикейный колпак, низко нахлобученный на розовые насмешливые глаза и защищавший их от яркого света. Крамбл сдал Мари-Мадлен высокую комнату с красным плиточным полом и вечно сырыми стенами, которой придавал некое подобие изящества расстроенный вёрджинел[156] с продавленной сидушкой. Дверь вела в конуру, куда два-три раза в год заглядывало солнце. Там-то Мари-Мадлен и спала на обитой войлоком кровати, а Наплечница располагалась на тюфяке в углу. По воскресеньям звонили колокола церкви святого Спасителя, и ночью сизые крысы, прибывавшие на больших судах из Азии, устраивали баталии.

Навестив как-то Мари-Мадлен в Саутуарке, Тассило де Паван рассказал, что она занимает те самые комнаты, где жила Прекрасная Ирида - куртизанка, умевшая тайком выворачивать чужие карманы. Недавно ее нашли с перерезанным горлом и наполовину отрубленной головой в луже крови, которая, просочившись под дверью, вытекла на лестницу. Среди великого множества клиентов убийцу найти не удалось, и, поскольку все произошло при закрытых дверях, сильное подозрение пало на старого хрыча Крамбла, хотя никаких улик против него не было.

Не призрак ли Прекрасной Ириды трещал иногда половицами и громко дышал за дверью? Мари-Мадлен уже порядком задолжала Крамблу и потому не могла выходить незаметно: дрожа от страха, она закрывала отверстия в деревянной двери плащом.

— Вот, у меня ничего нет! - растопырив ладони, твердила она.

Все исчезло безвозвратно. Куда подевались пузырьки с рыжеватым раствором, порошки из шкатулки, пропитанные мышьяком рубашки, смертоносные перчатки? У нее не осталось ничего.

При мысли о том, что придется зарабатывать уроками менуэта, Мари-Мадлен расплакалась от досады, но кармелитка все же окольными путями передала ей деньги. Впрочем, немного, ведь хотя Анриетта научилась прощать оскорбления, она, как и все, кто презирает удовольствия, была порядочной скрягой.

Мари-Мадлен не решалась продать опалы. Она увязла в долгах и не умирала с голоду лишь благодаря приглашениям на обеды, а Наплечница перебивалась подобранными на рынке объедками.

Как-то вечером, по возвращении из Спринг-Гарденз, у маркизы выпал зуб. Она приблизила лицо к запотевшему от дыхания зеркалу - как в детстве, когда, запыхавшись от беготни по коридорам, внезапно сталкивалась с собственным бездонным взглядом. Мари-Мадлен вдруг увидела себя увядшей, беззубой, осунувшейся, с извивавшимися на лбу выбеленными морщинами и свинцовым налетом на коже - лишь глаза еще оставались прекрасными, а волосы блестящими. С тех пор она старалась прикрывать улыбку веером, хотя изредка все же забывалась.

Как-то вечером, сидя наедине с вином, пока Наплечница продавала свое тело морякам с Темзы, Мари-Мадлен написала безумную исповедь - исключительно для себя, ведь собственные несчастья и преступления - единственное, что у нее осталось. Написала, бросив вызов судьбе. Написала в горячке от винных паров. Всякая мысль о раскаянии или хотя бы смиренном признании была ей глубоко чуждой. Своим крупным, энергичным почерком с мужским нажимом, словно сохранившимся от предшествующей эпохи, Мари-Мадлен откровенно, однако без лишних подробностей составила мрачный многостраничный перечень своих злодейств. Она признала себя виновной по шести пунктам: в том, что лишилась девственности в восемь лет (больше стыдясь своих невзгод, нежели преступлений, она не указала, как именно это случилось), в отравлении отца и братьев, в попытке отравления сестры, в поджоге, в кровосмешениях и абортах. Она с горечью вспомнила Сент-Круа. «Я признаю себя виновной в том, что помогала этому человеку материально, и в том, что он меня разорил». Но все описанное происходило помимо ее воли, словно преступления совершала другая - какая-то вселявшаяся в нее незнакомка.

Мари-Мадлен отложила перо и машинально взглянула на испачканные чернилами пальцы. Неожиданно затрещала лестница, и Мари-Мадлен прислушалась. В глубине шевельнулся давнишний страх.

«Однако милосердие, проявляемое государями к мелким правонарушителям, не распространяется на злодеев, заглушивших в себе всякие человеческие чувства...»

Шарль де Круасси в десятый раз перечитал письмо. Кольбер настаивал. По его словам, король официально требовал экстрадиции маркизы де Бренвилье. На письмо Кольбера Карл II ответил согласием, вместе с тем заявив, что английская полиция не вправе произвести арест. Стало быть, этим должны заняться французские власти. Посол удрученно посмотрел на окна, в которые молотил град, и призадумался. Его озадачило неожиданное осложнение, а упорство брата (скорее всего, повлиявшего на требование Людовика XIV) казалось чрезмерным и не совсем понятным. Сам бы он отпустил маркизу на все четыре стороны. К тому же посол вспомнил, как пару месяцев назад видел ее в Друри-Лейн[157] (если, конечно, его не обманули и это действительно была мадам де Бренвилье). В любом случае она показалась ему красивой - насколько можно разглядеть издали, да еще и в полутемном театре.

Что ж, придется самому убеждать Карла И, что отравительницу необходимо все-таки арестовать. Он вздохнул и положил письмо брата на пирамидку из горного хрусталя: та сверкнула бриллиантовым перстнем в настенном зеркале, которое послало радужный зайчик к потолку, где восседал на облаках прекрасно выписанный в перспективе Зевс.

В этом деле было много всякой суеты. Мари-Тереза использовала все свои связи, чтобы заполучить оффемонское поместье. В феврале, а затем в марте король дважды повелевал Клеману покинуть замок и удалиться от него на три лье, дабы вдова могла спокойно вступить во владение имуществом. Маркиз де Бренвилье сложил свои скудные пожитки.

— Я не предъявляю никаких письменных требований, - сказал он плачущей Луизе, - не составляю никаких судебных речей. Я лишь констатирую факты, дочь моя. И еще припоминаю, как на сен-жерменской ярмарке бродячие комедианты показывали тигра, который почему-то напомнил мне лицо твоей матушки, отраженное в странном зеркале. Словом, ничего красивее я не видел...

Клеман и его близкие погрязли в анонимном безденежье, впали в жалкую безвестность, с помощью которой обычно пытаются замять скандал. Они даже сменили фамилию.

После смерти Анриетты вдвое уменьшилась скромная пенсия в пятьсот ливров, которую получала Мари-Мадлен, и ей нередко приходилось занимать еще хотя бы пару гиней. Лондонские притоны были суровее и опаснее парижских, но маркиза умела мухлевать, и ей случалось выигрывать: пусть даже потом, в каком-нибудь вертепе, ее надувал другой шулер, который выкачивал половину выигрыша или даже добивался низменных услуг. Доводилось и возвращаться ни с чем, лишь зря потратив деньги на портшез или link-man - факелоносца, охранявшего клиента от воров (ну, или просто вступавшего с последними в сговор). Но даже если удавалось спастись от дерзких грабителей и необузданной золотой молодежи, любившей нападать по ночам на экипажи, колотить лакеев и наводить ужас на женщин, Мари-Мадлен все равно по колено забрызгивали грязью. Однако все эти превратности не пугали маркизу, и она оставалась дома лишь в тех случаях, когда не отваживалась выйти на лестницу, где маячила большая бесформенная тень, отбрасываемая невидимой свечой. Тогда Мари-Мадлен вспоминала об участи Прекрасной Ириды, а заметив у Уильяма Крамбла заячью губу, стала еще больше его бояться. Маркиза забивалась в угол, молча ловила малейший шум за дверью и прикрывала дрожащей рукой шею. Мари-Мадлен также страшилась предвечерних часов, когда плотная рыжеватая дымка, поднимаясь над землей, стелилась по мостовой, заволакивала стены, окутывала прохожих и экипажи.

Вскоре уже весь город утопал в этом липком бульоне, с легкостью призрака задевавшем кожу. Фонари в туманных ореолах казались далекими звездами, увеличившиеся в размерах предметы расплывались чернильными кляксами, а фасады запрокидывали крыши в непроглядную тьму. В такие вечера поблизости слышались вопли убиваемых жертв, от которых волосы становились дыбом.