Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

• Название: Хемлок, или яды
• Автор: Габриэль Витткоп
• Жанр: Современная проза

---

Вкрадчивый Сент-Круа в совершенстве владел искусством тонкого намека, умел вставить в нужный момент, казалось бы, невинную фразу, имевшую далеко идущие последствия. Разнеженная Мари-Мадлен, с засосами на шее и груди, слушала его, растянувшись на смятых простынях, с бокалом мальвазии в руке. Он подчинил ее себе полностью, но она об этом и не догадывалась.

Тем временем маркиз де Бренвилье довел свои финансы до такого состояния, что Дрё д’Обре забил тревогу. Мешкать он не любил и через пару недель добился, чтобы Мари-Мадлен получила право самостоятельно распоряжаться своей частью имущества. Не ведая о подлинной натуре своей дочери, Дрё д’Обре не мог предвидеть, какое применение найдет она этой вновь обретенной свободе. Вечно сидевший без денег Сент-Круа обиняками дал понять, что материальная помощь была бы ему весьма кстати. Тогда Мари-Мадлен осыпала его подарками. Серьга с бриллиантом или часы с драгоценными камнями, жемчужная шкатулка, а на следующий день - воротничок, манжеты либо кружева «малин», и при каждом удобное случае - столбики золотых монет. Она подарила ему такую же, как у себя, коляску с двумя красивыми лошадьми, а затем, посчитав подарок слишком скромным, хотела уж купить карету, но Сент-Круа отговорил, намекнув, что согласен взять его деньгами. Она отдавала все, что могла, с той безудержной жертвенностью, с какой отдавалась сама, словно извлекая подарки из собственного тела - одновременно преподнося золото и пот, драгоценности и ту обжигающую жидкость, что сочилась из лона.

— Иметь возможность давать - вот истинное счастье, - сказал Сент-Круа. — Но эта благодать знакома лишь тем, кто обладает большим состоянием или имеет виды на крупное наследство. Чем же мне отблагодарить тебя, нежный мой друг?

— Ты даешь мне гораздо больше, чем я дарю тебе, - тихо сказала она и, взяв обе его руки, поцеловала их.

На лето она увезла Сент-Круа в Оффемон: распахнутые окна заполнила изумрудная парковая листва. Мари-Мадлен была счастлива, улыбалась, не размыкая губ, и ее лазоревые глаза блестели влагой. Она была красива, как никогда. Вот из протянутой негритенком корзинки Мари-Мадлен берет гроздь мускатного винограда - такой ее вскоре запечатлеет Анри Бобрен[119]: окаймленное спиральными локонами лицо; бриллиантовые заколки в волосах; высокий плоский воротник из венецианских кружев, раскрывающийся, подобно цветочной чашечке, обнажая корсет из кремового Дамаста, вышитого серебром и мелким жемчугом; выглядывающие из широких пышных рукавов с опаловыми застежками руки - одна поднята в объясняющем жесте (что она хочет объяснить?), а другая еле удерживает мускат, на который зарится из-под приподнятого пурпурного занавеса обезьяна-капуцин. Художник изобразил ее с небесно-голубыми глазами и четко очерченным ртом: утолки незримо, но явно искривлены в презрительной ухмылке, о которой можно догадаться, как о притаившейся в листве змее.

Чуть ли не каждый день Мари-Мадлен резалась в карты и, если случайно выигрывала десяток пистолей, не останавливалась до тех пор, пока не выигрывала пятьдесят, затем начинала мечтать о пятистах и вскоре проигрывала все. Она упорствовала, а тем временем с каждым проигрышем таяли ее душевные и материальные богатства, и сама она постепенно исчезала, точно брошенный в воду кусок натрия, который с шипением вертится по кругу, пока полностью не растворится. Порою в тусклом свете зари, когда в садовой листве просыпались первые дрозды, ее сознание ненадолго прояснялось, озаряя жестоким пламенем разверзшуюся пропасть. Мари-Мадлен чувствовала, что все это к чему-то ведет - к грозному будущему, роковой, трагической развязке. И спасения ждать не от кого - она одна, как перст. Но наперекор всему она верила в любовь своего двойника и, заблуждаясь, не хотела знать правду. В страхе будила Масетту, просила принести вина, а затем забывалась тяжелым сном на подушках, с которых вставала лишь для того, чтобы встретиться с Сент-Круа.

В его неистовых объятьях Мари-Мадлен забывала обо всем -даже о скребшейся от страха крысе, словно проваливаясь вместе с любовником в звездную бездну средь вращавшихся солнц и кружившихся галактик. Тем не менее, она слышала его негромкие сетования на то, что ему нечего ей дать, ведь для этого требовалось большое состояние или виды на крупное наследство. Она поскорее затыкала ему рот и расщедривалась пуще прежнего, всегда опасаясь, что одного подарка будет мало. Так она и содержала Сент-Круа, а заодно и Элизабет, оплачивала их семейные расходы и старалась заделывать беспрестанно возникавшие бреши.

Сент-Круа считал такое положение вещей естественным, рассматривал его как выгодную сделку, восполнявшую несправедливость судьбы. Внебрачный сын мелкого помещика и простолюдинки, он с детства испытывал неудовлетворенность, но как истинный гасконец поклялся любыми средствами выковать собственное счастье. Он так настрадался в те дни, когда на порогах кухонь ему выдавали миску гороха, так нарыдался в душе, когда его бедное платье забрызгивала грязью проносившаяся мимо карета, так часто скрипел на зубах песок, когда Сент-Круа стоял у дверей, куда не имел права входить, - что изливавшиеся теперь, словно из рога изобилия, блага представлялись лишь восстановлением справедливости. Он гнался за своей мечтой, воображая гасконский замок на скале - с подоблачными башнями и толстыми стенами над пенным потоком. Наступит день, и...

Он был прекрасно осведомлен о делах Мари-Мадлен, знал обо всем, что касалось семей д’Обре и Бренвилье, но вовсе не терзался какими-либо сомнениями. Хоть и устав от этой женщины, он по-прежнему ее желал, ведь она была его добычей - трофеем, захваченным у так часто глумившейся над ним знати. Сент-Круа казалось, что, обирая Мари-Мадлен, он обогащается сам и, чем больше у нее отнимает, тем сильнее прибавляет в цене. Ведь им руководила еще и озлобленность - скрытое осознание разделявшей их с самого рождения пропасти, выражавшейся в различных способах мышления, реакциях и даже расчетах. Все это вместе составляло гремучую смесь, которая уже сформировала так называемую привычку.

В рождественский вечер появилась на свет незаконнорожденная дочь Сент-Круа - Мари, и великодушно-безразличный Клеман де Бренвилье подарил ей свою фамилию. Правда, он любил пошутить на эту тему, не уставая удивляться монашескому имени, которое приняла свояченица:

— Вы знаете, как пожелала себя назвать в Кармеле мадмуазель д’Обре? Сестра Мари-Мадлен де ла Сент-Круа[120]! Вот так удивительное совпадение, - рассказывал он первому встречному, после чего обычно искренне смеялся.

Большеголовая Мари тоже часто смеялась наедине с собой: она была единственным ребенком, которого терпела и даже по-своему любила мать. Няня нередко забывала покормить эту втиснутую в детскую коляску медлительную жужелицу, оставлявшую после себя ручейки мочи. Тогда Мари недовольно повторяла что-то нечленораздельное. Изредка с ней играли восьмилетняя Луиза и семилетний Жан. Никто не осмеливался сказать, что она похожа на мать: все знали, как сильно ее мать похожа на ее отца. Сент-Круа поглядывал на девочку равнодушно - лишь однажды угостил карамелью с яблочной отдушкой, и Мари сломала об нее зуб.

На беленой стене, по обе стороны от большого распятия из слоновой кости и черного дерева, висели два эстампа с изображением девы Марии и Сретения Господня. Черно-белыми были и две женщины, стоявшие друг против друга в голой, вымощенной кирпичом комнате, где пахло воском, остывшим бельем и капустным супом.

— Принеси эту горесть в жертву Господу и утешься тем, что даже вдали от нас навсегда останешься одной из возлюбленных дочерей нашей святой матери Терезы.

Сестра Мари-Мадлен де ла Сент-Круа смиренно склонила голову перед сочувственно смотревшей на нее настоятельницей. Здоровье молодой монахини оказалось слишком хрупким для суровой жизни Кармеля, и духовник посоветовал ей вернуться в семью.

— Преподобная мать, вы позволите мне и впредь следовать уставу нашего ордена?

— Да, дорогая дочь, но запрещаю тебе соблюдать посты, ночные бдения и прочие виды умерщвления плоти. Что же касается нашей одежды, я тоже не могу позволить тебе в нее облачаться: коль скоро Господь призвал тебя обратно в мир, тебе подобает носить мирские наряды.

Под «мирским нарядом» Анриетта д’Обре понимала неизменную черную шелковую робу и низко опущенный на глаза чепец. Она удалилась в Пикпюс и, не выходя из своей комнаты, все время молилась, медитировала или читала душеспасительные книги -единственный ее взнос в домашнюю библиотеку. Ей вновь прислуживала уже постаревшая Дидьера, вполголоса перемывая косточки той, которую все называли за глаза «кармелиткой». Пикпюсский дом почти не изменился: в зеленой тени Нелюдимой чащи по-прежнему распускались белые луночки цикуты, на кухонном дворе отрубали головы уткам, а деревянную ногу рядом с чучелом грифа насквозь пробуравили жуки-точильщики. Еще был жив старик Зикас, который искривился, точно корень, от постоянного ухода за растениями, сам превратившись в одно из них.