Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 2

• Название: Избранные произведения. Том 2
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1954

В настоящее двухтомное издание я включил часть произведений разных лет, которые, как мне кажется, отображают мой путь в советской литературе.

В первый том входят повести «Партизаны» и «Бронепоезд 14–69», три цикла рассказов: о гражданской войне, о недавних днях и о далеком прошлом; книга «Встречи с Максимом Горьким» и пьеса «Ломоносов».

Второй том составляет роман «Пархоменко» о легендарном герое гражданской войны.

---

Он повернулся к отцу и спросил:

— И беднякам надо земли?

— Конечно.

— В собственность?

— Предпочитаю — в собственность.

— Но если большевики обещают им земли не в собственность, а обещают для пользования, и много, и потом еще добавят землю, отнятую у кулаков, у собственников, вряд ли мужики будут бороться вместе с анархистами за их довольно сомнительную собственность?

— Не будут бороться.

— Так в чем же дело?

Отец сказал решительно:

— Вот и нужно советскую власть спутать с анархизмом! Чтобы сам черт не разобрался. А затем: анархия — мать порядка, и крышка, всяк имеет свой кусок!

Отец указал на прислугу:

— Тоже красивая! Вообще вся жизнь у тебя красивая.

— Всей жизнью не буду хвастаться.

— А что?

Эрнст помолчал. Немного погодя он спросил:

— Значит, вы анархист?

— Угадал! — широко раскрывая большой рот с бурыми остатками зубов, прокричал отец.

— Удивительно!

— А чему удивляться? Мне надо землю и землю навсегда, в собственность. Вот почему мне не удивительно, что весной прошлого года у Махно было двадцать человек, в сентябре — четыреста, а сейчас, я думаю, тысяч сорок!

— Ну?

— Ей-богу. К половине года и до полумиллиона развернет! — сказал отец и беспокойно захохотал.

Глава восемнадцатая

Стукнула входная дверь. В коридоре послышались голоса: возбужденный и в то же время тревожный голос Веры Николаевны и тоже возбужденный, но уверенный мужской голос. Этот голос был знаком Штраубу, но трудно было припомнить, кому он принадлежит. Штрауб встал.

Не успел он обойти стол, как в дверях, задев серые балаболки портьер, показалась Вера Николаевна. В руках она держала большой торт в зеленой коробке.

Торт изображал нечто расплывчатое, весеннее, а сверху был украшен большой красной розой из сахара.

— Красиво! — воскликнул отец, всплеснув руками.

Вообще в движениях отца чувствовались сильнейшее беспокойство и азарт, как будто он ставил какую-то большую ставку, не очень-то надеясь сорвать банк. Штрауб ухмыльнулся и спросил:

— А вы, папаша, в карты играете?

— Никогда!

— Обожаю — в три листика, — послышался уверенный голос из-за спины Веры Николаевны, и теперь Штрауб узнал его. — Три листика, да, знаете ли, в минуты ожидания, да если время от времени по рюмочке пропускать, не знаю, существует ли что-либо более божественное.

Вера Николаевна поставила торт на буфет. В дверях стоял Быков. Он был в серой, доходившей почти до колен гимнастерке, туго перехваченной узеньким пояском. На носу его вместо пенсне лежали золотые очки. Лицо у него было румяное, в особенности румяны были крылья носа и мочки ушей, и Штрауб неизвестно почему подумал: «Значит, опять морозит», и затем ему стало крайне противно смотреть на круглую голову Быкова. Он вяло пожал ему руку и сказал:

— Устраивайтесь.

Быков сел, оглядел комнату так, как он всегда все оглядывал, — хозяйственно, деловито, с таким лицом, что, мол, где тут можно лечь спать и где кушать. Найдя себе место на диване, он прошел туда, сел и так же деловито оглядел Штрауба-отца, затем перевел взор на лицо сына и спросил:

— Это родитель? — и, подняв палец, строго сказал: — А вы, родитель, крендельков нам не родите ль? То есть за крендельками не сходите ль?

Штрауб-отец даже побледнел от негодования. Быков, кивнув головой на отца, сказал Штраубу-сыну:

— Серьезный у вас родитель, наверно в детстве зверски порол. — И он все так же небрежно, но строго проговорил: — Право, пошли бы. Это в ваших интересах. Легко может случиться, что меня завтра комендантом города назначат, и тогда как вам пропуск получать?

Тогда Штрауб-отец повернулся круто, по-военному, быстро оделся и, стараясь не хлопнуть дверью, вышел. Быков пожевал губами, протер очки и, вздернув их на нос, сказал Вере Николаевне:

— А ты, Верочка, ушли куда-нибудь прислужницу. У кого большой бюст, у того и язык длинен, как утверждает Шопенгауэр.

Когда хлопнула дверь в кухне, Быков насмешливо посмотрел на Штрауба и, чуть скривив губы, проговорил:

— Вы на меня, господин Штрауб, не обижайтесь. Отношения у нас, как говорится в письмах, совершенно служебные.

И, постукивая каблуком о каблук и глядя в землю, а в то же время слушая, что происходит в кухне, где Вера Николаевна переставляла какую-то посуду, он продолжал:

— Уголь Советская Россия имеет теперь только в подмосковном районе, да и всего угля этого миллионов десять пудов. Пишут, что в прошлом году добыли двадцать. Не верьте, враки. Нефти совершенно нет, так что врать об ней даже и чернил не нужно. Металлу в декабре добыто только шесть процентов, да и то как добыто-то? Разыскивали забытый на складах…

— Я все знаю. Вы мне можете не докладывать, — сказал Штрауб. — Как вы сюда попали? И зачем?

Вошла Вера Николаевна и остановилась в дверях. Вид у нее теперь был слегка виноватый, — должно быть, возбуждение схлынуло, и только глаза блестели остатками задора. Она как-то дергала плечом и поэтому накинула на плечи шаль, стояла, кутаясь в нее, положив руку на голубенькие обои, точно рука горела. Быков взглянул на нее, кивнул головой и продолжал:

— Как я попал сюда? Не стоит рассказывать, такая дребедень. А вот зачем я попал сюда, это уже дело более серьезное. Попал я сюда затем, — и он, поглядывая на Веру Николаевну, стал откладывать на пальцах; пальцы у него были толстые, короткие, и Штрауб вдруг со стыдом поймал себя на мысли, что Вера Николаевна могла и целовать эти пальцы, — …затем, что желал вам помочь, — первое. И отчасти Верочке. Вы не обижайтесь, что я ее называю так по старой памяти.

— Я не обижаюсь, с чего вы взяли? — грубо сказал Штрауб. — Но вы же сами обещали говорить совершенно служебно. Кроме того, извините, но в хорошее семейное чувство русского офицерства я уже давно перестал верить.

Штрауб понимал, что все это дурно и грубо, но остановиться он не мог и даже каким-то фальцетом прокричал:

— И в чувства ваши к родине не верю! И вообще вам не верю!

Быков, не поднимая глаз, снял очки, протер их:

— Да, я полагаю, мы покончили с психологией и перешли к психотерапии. Следовательно, вам известно, что происходит в Советской России?

— Хорошо.

— Даже хорошо? Следовательно, вам известно, что Шестой съезд Советов принял решение об отказе от комитетов бедноты, то есть что большевики склонны договориться с середняком или, говоря точнее, средний мужичок нашел более выгодным для себя поддерживать советскую власть?

— Да.

— Просто превосходно. — Он быстро повернулся к Мере Николаевне и сказал: — Нельзя ли, Верочка, устроить чайку, пока мы занимаемся тут теорией?

Вера Николаевна повела было плечом, чтобы выйти, но Штрауб проговорил:

— Чай подает прислуга. Вера Николаевна — моя жена, а не подавальщица в трактире!

Быков посмотрел ему в глаза нехорошим взглядом.

Взгляд этот и злил Штрауба и в то же время радовал. Штрауб понимал, что необходим Быкову и что Быков все снесет.

— Странный шпион нонче пошел, — сказал раздельно Быков.

— Да, шпионаж сейчас принимает заметно иные формы, — таким же вызывающим тоном ответил ему Штрауб.

— Какие же такие иные формы?

— Раньше шпионаж занимался кражей военных сведений, теперь же одновременно он организатор заговоров в самом широком смысле.

— Раскройте этот смысл.

— Организация заговоров — это значит организация и поддержка определенных политических партий, выгодных нам.

— Не исключая и анархистов?

— Не исключая.

Быков не спеша достал из кармана крошечную коробочку из папье-маше. Он медленно раскрыл ее. В ней лежали маленькие таблетки. Штрауб отвернулся.

— Извините, — с легким смешком сказал Быков, — это не кокаин. Просто иногда я люблю пососать мятные лепешки.

Он положил на кончик широкого языка таблетку и весь, казалось, погрузился в это несложное наслаждение.

— Мне кажется, они помогают от хрипоты. Я ведь шел через Днепр. Ветер, сырость, полынья, вообще рвет и теребит тебя. Тьфу, гадость! Одно из несчастий революции — это то, что она вас на каждом шагу сталкивает с грубостью природы, лицом к лицу с первобытностью, с голодом, холодом, с ветром.

К столу подошла Вера Николаевна. Она взяла таблетку и положила ее в рот.

— И верно, мятная, — сказала она, удивленно раскрыв глаза. — Вот чудеса!

Дососав лепешку, Быков вытер губы платком.

— Так на чем же мы, сударик, остановились? Ага, на анархизме. Между прочим, вам известно, как уже подписывается Григорьев? «Командир первой бригады заднепровской советской дивизии, атаман партизанов Херсонщины и Таврии».

Он взглянул на Штрауба и рассмеялся.