Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

• Название: Свобода в широких пределах, или Современная амазонка
• Автор: Александр Бирюков
• Издательство: Магаданское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7581-0064-1

Холодный ум, расчетливость, целеустремленность, постоянный контроль разума над чувствами — такими не женскими качествами наделена героиня романа «Свобода в широких пределах, или Современная амазонка», давшего название пятой прозаической книге Александра Бирюкова. «Амазончество» по Бирюкову — это воинствующий женский эгоцентризм, возникший как результат ежечасных сражений современной женщины за дом, любовь, работу — за самореализацию, сражений, в которых безвозвратно разрушается надежда «на чудо счастья и любви».

Герои повести «Неизвестный Вам Антон» — люди «маленькие», неприметные — оказываются вовлеченными в круг вполне авантюрной истории с шантажом, вымогательством и тайной связью с заграницей. И тихий абсурд их заурядного существования неожиданно озаряется светом высоких чувств: любви, истинного благородства, жертвенности и прощения.

---

Было это почти сорок лет назад, все с тех пор десять раз изменилось (Дунькины косточки уже, наверное, где-то давно сгнили), а название сопки сохранилось — теперь уже навсегда, потому что вряд ли кому-нибудь придет в голову переименовать сопку, коль скоро этот участок тела так много потрудился. А ведь извлекать песок оттуда было нелегко и противно даже — стоит только представить холодные острые крупицы на собственной нежной, чуть тронутой пушком коже. Бедная Дуня!

Но Софьюшка уже стучит крышкой термоса о камень: общий сбор! Конец второго раунда. Теперь чаепитие — с бутербродами и разговорами, конечно. Но хоть бы она прикрылась чем-нибудь, черт побери, сколько можно этой белой тряпкой светить, всякий аппетит от такого безобразия пропадает. Отбросил бы Лампион свою ангельскую кротость и показал зубы — умеет ведь не только улыбаться.

Сначала тихо, смиренно даже, попиваем чаек, но не в этом, как говорится, счастье — куда важнее утолить жажду общения, и нужно сначала за что-то зацепиться, вспомнить что-то, представляющее общий интерес. Дунька тут не пригодится… Лампион, конечно, молчит, у него выдержка железная. Нине кажется, что на животе, под трикотажной обвязкой спортивной куртки, остались две или три те самые песчинки, и теперь они царапают кожу и отвлекают. Но Софьюшка момент для выступления, надо полагать, не упустит. Ага, ну вот и «А скажите, Сергей Захарович!» — что и требовалось.

— А скажите, Сергей Захарович, — говорит Софьюшка, — может ли истинный художник работать по заказу?

Ну вот, ничего умнее не нашла. Лампион только плечами пожимает.

— Надо ли мне напоминать вам, скажем, о Бахе или Моцарте, Рембрандте или Серове. Вы ведь и Пушкина, наверное, помните: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Так что, простите, не понял.

— Отчего же не поняли? — не соглашается Софьюшка. — Все вы прекрасно поняли, почтенный мистификатор, — (ну это она уже слишком, Лампион шуточек над собой не выносит). — Но где в заказе грань, отделяющая ремесло от проституции?

— Грань? — удивился Лампион (сейчас он ей поддаст). — А разве проституция не ремесло? Древнейшая профессия, так сказать.

— Но не у нас же! — кричит Софьюшка.

— А у нас, вы полагаете, люди иначе устроены?

— Несомненно, — твердо говорит Софьюшка, — сформировался новый тип. Об этом на всех углах говорят, книжки пишут.

— А что значит «новый»? — спокойно придавливает ее Лампион. — Опять-таки апеллирую к вам как к учителю. Может ли быть на земле что-нибудь принципиально новое? Я имею в виду человека, конечно. Разве не было прежде праведников и страстотерпцев, альтруистов и ригористов? Да вспомните вы хотя бы русский раскол, тысячи последователей старой веры жгли себя на собственноручно приготовленных кострах, а точнее — прямо в избах, банях, не щадя ни жен, ни маленьких детей.

— Так это и сейчас буддийские монахи себя жгут во Вьетнаме или Камбодже, — сказала Софьюшка. — И что это доказывает?

— А именно то, что я и говорю: мир стар, и придумать в нем что-то принципиально новое невозможно. И в вашем вопросе ответ тоже лежит на поверхности: если художник талантлив, он сумеет преодолеть рамки заказа, или приспособить их к собственному замыслу, или каким-то другим образом оплодотворить бюрократическую идею и создать шедевр. Если же нет, то выйдет ремесленное произведение, но оно у него и без заказа таким бы получилось, если таланта нет. Ясно, кажется?

Ух ты, какой искусствовед в штатском!

— А как же творческий поиск, — не унималась тем не менее Софьюшка, — свобода и прочее?

— А это сколько хотите, — спокойно позволил Лампион. — Ищите да обрящете — так, да? Разве мало их, свободных художников, было во все времена? Вспомните Рембо или Хлебникова, Теодора Руссо или Бородина, постаравшись, мы назовем имен тридцать-сорок, хотя было таких личностей — пруд пруди, то есть тех, кто не вставал в очередь у государственного окошечка, не надеялся на вспомоществование.

— Но ведь так, — стремительно перепрыгивает а другое русло Софьюшка, — мы все что угодно оправдать можем: любой зажим творчества, любую полицейщину…

— Конечно, — усмехаясь, соглашается с ней Лампион, — можем, если они, упомянутые вами бяки, нас об этом попросят. А они этого делать не будут. И знаете почему? Да потому что они в нашей защите не нуждаются. Они спокойно существуют как внутренне отлаженные машины и будут существовать, пока не натолкнутся на какое-нибудь несокрушимое внешнее препятствие. А внутренний баланс, имеющийся во всяком более или менее совершенном государстве…

Что и требовалось. Нина любила рассуждения Лампиона. Как будто странно, да? Душой она была с несущейся, завихряющейся мыслью Софьюшки, а соглашалась в таких вот словесных поединках (впрочем, поединках ли, если он без особого труда одерживал верх?) всегда с Лампионом. Вероятно потому, что цель ее собственных устремлений была совсем не та, что у Софьюшки, потому что для ликующего и неудержимого натиска, прорыва и победы нужна была еще и лампионовская уверенность в том, что все эти институты стоят правильно и непоколебимо и нужно только уметь ими пользоваться, а если начнешь их расшатывать и, чего доброго, тронешь с места, то не будет тебе никогда кабинетика с полированной стенкой и хрустальной пепельницей на приставном столике. А это — отсутствие того, другого, пятого и даже десятого — будет означать полный крах жизненных планов, который Нина, конечно, допустить не может. Поэтому пусть умница Лампион говорит побольше, слушать его полезно.

— Да, — ворчала с досадой Софьюшка, залезая на свои камни, — спелись. Хорошо спелись. Но неужели ты, Нина, с такими взглядами собираешься вступать в жизнь? И тебе ничего не стыдно? И великая литература тебя ничему не научила?

Ты литературу оставь, ворона фиолетовая! И нечего на людей бросаться, если потерпела очередное фиаско.

По-человечески Софьюшку понять, конечно, можно: жизнь уходит, и последний близкий человек от нее почти ушел — не нужны ему уже ее тепло, отзывчивость, участие, жалость, если все у него так хорошо получается, что он теперь сам кого хочешь пожалеть может, только не будет, потому что характер не такой, разве что себя по головке погладит — что же ты, Витя, раньше думал, фокусы жизни показывал, столько времени на чепуху потратил? А у Софьюшки ничего не осталось — ей ли на белый свет не роптать? Только бесполезно это, ничего не исправишь. Нужно уметь проигрывать. Жестоко так говорить о лучшей подруге и жалко ее, но от правды никуда не денешься. А правда у блистательного Лампиона, который, скинув пижонскую — жокейскую, что ли, — кепочку, идет, вытирает взмокшую от мозговых, наверное, усилий лысину белым платком — так бы тебя и поцеловала в темечко, если бы не лень было вставать, да и страшновато как-то генерала целовать. Но ведь он умница какая! Все знает. И мамочка тоже хороша — такое сокровище в Магадане откопала. Кто бы мог подумать, что в Магадане такие люди остались!

Четвертым раундом было еще полежать, хотя, по идее, лучше бы пробежаться немного по теплой, хрустящей гальке, по жгучей от холода воде, еле плещущейся в эти часы, но лень, позволим себе немного расслабиться перед будущими испытаниями, тем более что предстоит еще обратный путь — в гору, по камням, по осыпи, та еще будет нагрузка, потому что и отяжелевшую от сна и горьких дум Софьюшку придется тащить, толкать ее перед собой, выпихивать на пологую вершину, где будут уже и дождь и ветер и, честное слово, могут и снежинки падать — вот такая в Магадане погода.

Поэтому пока самое время не торопясь понежиться, погреться.

Но сделаем еще один, довольно перспективный, вывод. Витя, о судьбе которого Софьюшка продолжает печься (о чем свидетельствует и только что состоявшаяся полемика), перестав быть дерзким охламоном, видимо перешел в амазоны, если такие все-таки существуют, потому что явно стремится к завоеванию мира или хотя бы ближайших окрестностей. А это уже кое-что значит. Ну, например, что может у них все повториться и состояться, только, конечно, не на чердачной лестнице — и не у первого (ближайшего) столба, хотя и не сейчас, не сейчас, конечно. А сейчас нельзя орать, парить и блаженствовать, потому что наступают первые и самые трудные испытания. Вот сдадим их (в смысле — завоюем), а там посмотрим.

Лампион убрался внезапно и даже как-то изысканно. Убрался — в том смысле, что получил свой окончательный убор, свое последнее убранство, и лежал теперь тихий, спокойный дядечка (отнюдь еще не старик) со светлым челом, воплощение истины, которая с его уходом стала гораздо дальше, но и гораздо дороже.

Запомнился еще один разговор — уже в начале зимы. Говорил Лампион.

— Вот вы без устали склоняете — Мандельштам, Бабель, Васильев… Как будто уничтожались самые талантливые и неподдающиеся. А это неверно. Да я вам десятки имен назову, вы их и не слышали никогда — а писатели тоже, но, скажем мягко, не такие талантливые, да и на своего же брата не прочь были капнуть, а так же сгинули, как и гении. Почему?