Владимир Новиков - Русская литературная усадьба

• Название: Русская литературная усадьба
• Автор: Владимир Новиков
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: История
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91678-136-6

Книга кандидата филологических наук Владимира Новикова рассматривает уникальное явление русской культуры — дворянскую усадьбу — с точки зрения ее влияния на судьбы отечественной литературы. Пушкин и Михайловское, Грибоедов и Хмелита, Лермонтов и Тарханы, Лев Толстой и Ясная Поляна, Тургенев и Спасское-Лутовиново, Тютчев и Овстуг, Чехов и Мелихово, Блок и Шахматово, Северянин и Суда, Набоков и Рождествено… — эти имена и названия соединены неразрывно. Некоторые усадьбы известны благодаря своим гостям: в Остафьеве подолгу жил Карамзин, в Знаменском-Губайлове собирались поэты «серебряного века», Слепнево знаменито посещениями Гумилева и Ахматовой. Книга В. Новикова — своеобразный путеводитель, охватывающий двадцать шесть усадеб, без которых русская классика — от Державина до Бунина, — несомненно, имела бы совсем иное лицо.

---

Еще одним лицейским другом, с которым Пушкину посчастливилось свидеться, был Горчаков. Он уже сделал первые шаги на своей блестящей дипломатической карьере. Горчаков только что вернулся из Англии и по пути заехал в имение своего дяди Пещурова село Лямоново. Пушкин, узнав об этом, сразу же помчался в Лямоново, где провел целый день. Свидание с Горчаковым оставило у него смутное впечатление. 15 сентября он писал Вяземскому: «Горчаков мне живо напомнил Лицей, кажется, он не переменился во многом — хоть и созрел и, следственно, подсох»[39]. Через несколько дней он пишет ему же: «Мы встретились и расстались довольно холодно — по крайней мере с моей стороны. Он ужасно высох — впрочем, так и должно; зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гнием: первое все-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии, попроси его не говорить об них, не то об ней заговорят, а она мне опротивит, как мои «Цыганы», которых я не могу докончить по сей причине»[40].

В Лямонове Горчаков заболел, и Пушкин, сидя на его постели, читал ему отрывки из «Бориса Годунова», в том числе сцену в келье Чудова монастыря, где беседуют Пимен и Григорий Отрепьев. Горчаков вспоминает: «В этой сцене… было несколько стихов, в которых проглядывала какая-то изысканная грубость и говорилось что-то о «слюнях»… Такая искусственная тривиальность довольно неприятно отделяется от общего тона, которым писана сцена… «Вычеркни, братец, эти слюни. Ну к чему они тут?» — «А посмотри, у Шекспира и не такие еще выражения попадаются», — возразил Пушкин. «Да; но Шекспир жил не в XIX веке и говорил языком своего времени»… Пушкин подумал и переделал свою сцену»[41].

В Михайловском Пушкин пережил, пожалуй, самое страстное увлечение своей жизни. По эмоциональному накалу ни раньше, ни позже ничего подобного с ним не было. Длинен список женщин, в которых был влюблен Пушкин; но только две овеяны романтической легендой. Конечно, первой всегда останется жена — это бесспорно; но второй сразу же приходит на память А. П. Керн. Здесь причина не столько в посвященном ей хрестоматийном стихотворении. А. П. Керн была не только красива и обаятельна; она была талантлива — и именно своей незаурядной одаренностью обворожила не только Пушкина, но и Глинку. Достаточно прочесть ее мемуарные очерки, чтобы также проникнуться восхищением перед «гением чистой красоты».

По-видимому, Пушкин был готов перейти все границы. Осипова не на шутку встревожилась; она опасалась скандала, могущего только усугубить положение Пушкина. Она спешно отправила Керн в Ригу к мужу вместе со своей дочерью Анной. В день их отъезда поэт пришел в Тригорское рано утром и принес Керн в подарок неразрезанный экземпляр первой главы «Евгения Онегина», между страницами которого был вложен листок со знаменитым стихотворением. Впрочем, страсть поэта оказалась кратковременной.

Еще одним поэтом, помимо Дельвига, посетившим Пушкина в Михайловском, был Языков. Он учился в Дерпте и был приятелем Алексея Вульфа. Пушкин с самого начала хотел заманить его к себе, но Языков долго не ехал. Одной из причин стала природная лень, мешавшая певцу разгульных студенческих пиршеств сдвинуться с места. Другая причина была более глубокого характера. Поэты пушкинского круга всячески стремились подчеркнуть свою независимость и постоянно дистанцировались от признанного «главы русской поэзии». Для них это было внутренней необходимостью. Отсюда нелестные отзывы о «Евгении Онегине» и пушкинских сказках у Баратынского. Особенно упорно сопротивлялся его влиянию Языков, находя всюду у Пушкина недостатки и предпочитая ему Жуковского.

Только через два года, в июне 1826 года, Языков принял приглашение Пушкина и Алексея Вульфа и приехал в Тригорское. По его собственному признанию, он провел восхитительные и беззаботные шесть недель. Об атмосфере «поэтических пиршеств» вспоминает А. Вульф: «Сестра моя Euphrosine, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку: сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтобы она заваривала жженку… и вот мы из этих самых звонких бокалов, о которых вы найдете немало упоминаний в посланиях ко мне Языкова, — сидим, беседуем да распиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта сопровождали нашу дружескую пирушку! Языков был, как известно, страшно застенчив, но и тот, бывало, разгорячится»[42]. В жизни Языкова это был, может быть, самый яркий эпизод. Он отдал ему дань в большом стихотворении «Тригорское»:

Что восхитительнее, краше
Свободных, дружеских бесед,
Когда за пенистою чашей
С поэтом говорит поэт?
Жрецы высокого искусства,
Пророки воли божества!
Как независимы их чувства,
Как полновесны их слова!
Как быстро, мыслью вдохновенной,
Мечты на радужных крылах,
Они летают по вселенной
В былых и будущих веках!
Прекрасно радуясь, играя,
Надежды смелые кипят,
И грудь трепещет молодая,
И гордый вспыхивает взгляд!

Но такие светлые дни общения с близкими по духу людьми выпадали Пушкину крайне редко. В деревне он тосковал, временами даже доходил до отчаяния. Не удивительно, что у него возникали планы побега — один фантастичнее другого. Прежде всего Пушкин вспомнил, что у него врачи находили аневризм (расширение артерии); эта болезнь считалась в то время чрезвычайно распространенной и крайне опасной. Впервые он заговорил о своем недуге еще в Одессе, когда просился в отставку. В письме заведующему канцелярией М. С. Воронцова А. И. Казначееву поэт писал: «Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство какого угодно доктора»[43]. Трудно сказать, насколько Пушкин был искренним и существовали ли в действительности показания медиков.

В апреле 1825 года Пушкин решил направить прошение Александру I разрешить ему уехать за границу для лечения, ибо его аневризм, которым он якобы страдал более десяти лет, требовал немедленной операции. В черновике письма царю он писал об аневризме сердца, но впоследствии всюду речь стала идти об аневризме ноги — уже отсюда ясно, что все разговоры о болезни были надуманными. С Жуковским Пушкин был откровенен: «Мой аневризм носил я 10 лет и с Божьей помощью могу проносить еще года три. Следственно, дело не к спеху, но Михайловское душно для меня. Если бы Царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен»[44]. Друзья же встревожились не на шутку.

Многоопытный царедворец Жуковский не передал царю письма Пушкина. Вместо этого ходатаем за сына-изгнанника (по его совету) стала мать поэта. Она просила разрешения выехать Пушкину в Ригу для операции, но Александр I разрешил только Псков. Сюда по просьбе того же Жуковского согласился приехать из Дерпта и оперировать его знаменитый хирург Мойер. Пушкин был взбешен. В сердцах он пишет Вяземскому: «Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего Боже упаси) на моем месте, так, может быть, пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но все же мне не легче. Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, последним доводом за освобождение — и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, поневоле голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но черт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от нелечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию. Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование; выписывают мне Мойера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике; лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так!»[45] Пушкин полагал, что его друзья сделали именно то, чего нельзя было делать ни при каких условиях. Немного поостыв, он разъяснил Жуковскому, что всегда готов принять бесплатную услугу от него — собрата по лире, но никогда не согласится принять ее у Мойера — прославленного и дорогого врача.

Впрочем, друзья Пушкина простаками не были. Широко циркулировали слухи, что поездка в Ригу только предлог для того, чтобы Пушкин и Алексей Вульф (поэт с паспортом крепостного последнего) бежали бы за границу. План наивный, но приятели потратили достаточно времени на его обдумывание. В сложившейся ситуации и Жуковский, и Вяземский проявили как благоразумие, так и предусмотрительность.