Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]

• Название: Шанс, в котором нет правил [черновик]
• Автор: Ольга Чигиринская
• Жанр: Научная Фантастика

Вторая книга цикла «В час, когда луна взойдет».

---

Но такое безупречное, чистое, белое лицо он впервые увидел не то что у японцев — ему и среди русских такой иконописной красоты видеть не доводилось. Арефьев мысленно добавил женщин — не помогло. Неторопливо идущий на них японец выиграл бы и в сравнении с женщинами. Одно подгуляло — росточек. Мелковат, даже по японским меркам.

Тем временем красавчик оказался совсем рядом — а Арефьев так и не заметил, как он двигался. Словно во сне, сверкнул золотом погон, усмешка исказила тонкое бледное лицо, луной блеснул изгиб лезвия…

Упырь развернулся и раздался характерный глухой лязг столкнувшихся клинков: Захарьин бросился на врага с саблей. Арефьева отпустило оцепенение, он поднял револьвер — но пальцы от холода одеревенели, и все никак не получалось нажать на тугой спуск.

Арефьев перехватил револьвер двумя руками, но тут луна опять ухнула в тучу, и понять где кто, стало невозможно.

— Who are you? — спросил японец в какой-то момент.

— Неважно.

А вот Захарьина он понял… даже не разумом, костями черепа, наверное. И вообще костями. Потому что оно сквозь кости и шло, раздраженное «неважно» пополам с «вон отсюда».

Снова посветлело, Арефьев взял было японца на прицел — и тут хрустнуло железо. Противники отскочили друг от друга; точней, отскочил японец — именно его клинок, переломившись пополам, частью остался в руке хозяина, частью — взлетел, рыбкой блеснул в лунном луче и канул во мрак. Арефьев понял: вот он, момент — и выстрелил.

Он целил в белое личико офицера — но тот все-таки двигался слишком быстро, и пуля пробила ему только шапку. Арефьев видел, как головной убор сбился на сторону. Он выстрелил еще несколько раз, и Захарьин прянул вперед в глубоком выпаде — но японец уже исчез в тумане. Захарьин очертя голову кинулся за ним. Арефьев попытался последовать его примеру — но подвернул ногу в первой же рытвине и шлепнулся на сырую каменистую землю.

Стрельба Арефьева привлекла внимание обеих сторон. И японцы, и русские дали по несколько выстрелов наугад, где-то застрекотал пулемет, из русских траншей выстрелили осветительную ракету. Арефьев прижался к земле, радуясь туману, который совсем недавно раздражал до зубовного скрипа.

Потом все стихло.

Захарьин вернулся минут пять спустя.

— Вы что здесь… — сказал он злым шепотом, — войну-то никто не отменял. Подстрелят же.

— Ногу подвернул, решил не дергаться.

— А, давайте помогу.

Силы кавалерист, несмотря на рост и девичье сложение, был богатырской, это уже давно разъяснилось. Так что тому, что ротмистр легко принял на себя немалый арефьевский вес, удивляться было нечему. Добрались до воронки.

— Да, вывих, пустяки. Сейчас вправим, немного отдохнем и обратно.

— Вы его догнали?

— Куда там. Но он не вернется.

— Господин Захарьин, — переведя дыхание, спросил лейтенант. — Насколько я смог разглядеть, погоны на господине упыре полковничьи. При этом он очень молодо выглядит, очень быстр и силен. Господин Захарьин… вы тоже сильны, быстры и молодо выглядите.

— И по тем же самым причинам, что, по-моему, очевидно, — пожал плечами кавалерист, — Хотя я существенно моложе нашего гостя, примерно этак вдвое. И слабее раза в полтора.

— И вы… питаетесь на японских позициях?

— А где же еще? Мне хорошо, противнику все равно. Но я это делаю много реже и осторожней, так что он обо мне не знал.

— А когда нет войны?

— А когда у нас нет войны? Да и тогда — есть ночное ворье, грабители, разбойнички, прочая сволочь… Это несложно — нужно только места знать. Да и требуется это мне не так уж часто — шесть-восемь раз в год. Нашему гостю — даже меньше, он старше. Он так много резал не потому, что голоден был. Я же объяснял. Это еще и помогает. Убить сложнее, раны быстрее заживают, они вообще быстро заживают, но со свежей кровью… ему, наверное, прямое попадание из вашего любимого калибра не повредит. Этот человек относится к себе с большим уважением.

Я схожу с ума, думает Арефьев. Я брежу романом Стокера, которого и не читал вовсе — так, пересказывали. Со мной в снарядной воронке сидит упырь и рассказывает про упырячьи обычаи и нравы. И мне совсем не страшно. Я точно знаю: он меня записал в свои и не тронет…

— И что он теперь станет делать?

Захарьин пожимает плечами.

— Будет жрать своих или китайцев, пока не начнется штурм.

— А вы что же… — проговорил Арефьев. — Не хотите… готовиться?

— Нет, — Захарьин смотрит ему прямо в глаза. — Вы не сочтете это странным?

Арефьев коротко беззвучно смеется. Да. Это может показаться странным — вампир, не желающий даже в преддверии штурма подсократить число врагов и увеличить свои шансы на жизнь. Но с другой стороны, на фоне собственно существования вампиров все прочие странности как-то блекнут.

— Я так думаю — у вас есть причины.

— Есть, вы правы. — Вы же видели здешних курильщиков опиума… а ведь им зелье не продлевает жизнь, а укорачивает.

— У нас вам бы туго пришлось, — улыбается он.

— Так потому я и не во флоте, — вздыхает Захарьин. — Хотя очень хотелось. Господин Беринг в свое время произвел впечатление. Пойдемте-ка обратно.

О вылазке своей они никому ничего не говорили, однако, неведомым образом среди нижних чинов прошел слух, что они охотились на упыря и так здорово его напугали, что соваться на наши передовые позиции без всей армии он уж более не отважится…

За спиной Арефьева шептались и переглядывались — скорее удовлетворенно, чем испуганно, всякий хороший моряк, ясное дело, немножко колдун. Впрочем, скоро все это забылось.

Очень скоро.

Потому что на третий день после этой вылазки случился штурм…

* * *

…Понять, как ему так не повезло, Арефьев не мог. Снаряд разорвался прямо перед ним. По всем правилам, от него должны были остаться одни клочья. Потом — этого он уже не видел и не слышал — что-то еще сдетонировало, и в развороченных помещениях просто не должен был выжить никто. А его еще волокли до госпиталя под обстрелом. И доволокли же.

На свое счастье он не помнил, как это было. Он вообще почти не приходил в себя — и несколько раз его уже принимали было за мертвого при очередном обходе, а потом врач подносил к его губам зеркальце и видел, что оно слегка туманится.

Арефьев слышал, как справа и слева умирали люди. Умирали, крича от боли, проклиная весь мир, в Бога-душу-мать и далее по тексту — или же отходили тихо, как гаснет керосинка. Госпиталь содрогался от близких разрывов, не осталось целого стекла, окна занавешивали одеялами и брезентом — и все равно было холодно, холодно и темно, как в склепе. Потом снова стало светло ненадолго: японский снаряд обрушил стену. Погибли сестра и несколько раненых — а он, Арефьев, остался почему-то жив.

Он не удивился, не огорчился и не обрадовался этому. В минуты просветлений он не мог мыслить — только фиксировал происходящее, как фонограф. Но когда его перенесли в уцелевшее помещение — он понял, что видеть свет было приятно. Впрочем, наверное, валик или пластинка тоже испытывает некое удовольствие, запечатлевая звуки…

Других удовольствий не было и не предвиделось. Тело не подчинялось Арефьеву. Он мог видеть, слышать и понимать, но слушались его только ресницы, да еще немного получалось глотать жидкую пищу. Врачи старались не разговаривать при нем, но в этой сумятице трудно было уследить за словами, и Арефьев быстро понял, что улучшений не предвидится. Это его тоже не слишком огорчило — боли он не чувствовал, а жить долго в этом виде ему не придется. Он читал про такие случаи и знал, что любая простуда для него теперь может обернуться — и непременно обернется — воспалением легких, а уж тут о выздоровлении говорить не приходится. Жалко было только труда врачей, но у них свой воинский долг — отстаивать каждого раненого так же, как все остальные отстаивали не менее обреченные крепость и город. Смысл в этом был — простой и понятный.

С каждым днем его раны заживали. Если бы не паралич — он, возможно, уже встал бы. Врачи изумлялись. Он должен был умереть от потери крови или от сепсиса, он мог подхватить прямо здесь, в госпитале, пневмонию или тиф, но ничего подобного не случилось. Вот, бывают же иногда чудеса — говорили врачи, когда думали, что он не слышит… Арефьев мысленно жал плечами — это чудо было ему совсем не нужно. Он не держался за жизнь. Мать его умерла вторыми родами, сестра, недоношенный болезненный младенец — два месяца спустя. Отец, крепко запивший после этих потерь отставной военный, три года назад скончался от апоплексического удара. Больше у Арефьева никого не было. Никто не ждал его на земле, никто не тосковал о нем. Умереть от сепсиса, совершенно неизбежного при таком количестве дыр в кишках — что могло быть проще и естественней? Но его организм не хотел сдаваться. Как Артур.