Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2013)

• Название: Новый Мир ( № 6 2013)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

К слову приходится рассказ о поездке на МАЗе за водкой. У брата родился сын, положено — обмыть, поехали в район, заехали в кафе, а там парни из другого села, ну и «зассорились ребята».

Посылают рассказчицу в магазин купить две бутылки водки и принести монтировку, она выходит из магазина — «гляжу, о-о-ой! у них уже потасовка! Брата моего двое бьют! И один как раз вытаскивает из сапога то ли отвертку, нож, что ли, или заточку — что там раньше было у пацанов...».

Далее следует рассказ, как девушка стукнула бутылкой по голове парня с заточкой, как брат, почуяв запах разлившейся водки, заорал: «Ты разбила бутылку полную?!», как она сунула брату монтировку и брат «монтировкой этой начал его охаживать...».

Я подобных рассказов слышала десятки, и во время студенческих фольклорных экспедиций, и во время студенческой же «картошки», и в период путешествий по России, которую (в молодости казалось) каждый русский должен обойти с рюкзаком за плечами, пользуясь сельскими автобусами и попутными грузовиками, и много позже, когда автомобиль отменяет попутку и автобус, а гостиница — сеновал в случайном доме. И вот что удивительно: деревня меняется, люди по-другому одеты, говорят по-другому, в домах телевизоры, теперь и мобильники, а рассказы все о том же: водка, самогон, выпили, показалось мало, поехали за новой (на мотоцикле, тракторе, грузовике), разбились (столкнулись с автобусом, с поездом, свалились в овраг, задели столб, опору, упали с моста в реку). Или: выпили — подрались. Кто-то схватил нож  (заточку, топор, утюг чугунный, кочергу, вилы, монтировку, охотничье ружье), убил (ранил, изувечил) — гостя, друга, зятя, тестя, жену и т. д.

o:p   /o:p

Белявский подвергает рассказ небольшому лингвистическому анализу. Выясняется, что Федя не очень хорошо представляет себе, что такое монтировка. И Белявский объясняет, что это такой изогнутый лом. «Особенно умиляет, когда кто-то кого-то стал монтировкой „охаживать”. <…> Что такое „охаживать” — это значит наотмашь, слева, справа, куда он бьет этим ломом? Лежачего человека. По голове? По спине, да? Ломом. Что при этом делается с тем, кого охаживают? С черепом, если по голове? С лицевыми костями? И главное, так мягко, нежно: „охаживает”, тю-тю-тю — это у нас игра, баловство…» o:p/

Федор, естественно, возражает, что в рассказе этом нет злобы, нет ненависти, это, мол, не в нашем национальном характере... o:p/

Белявский подхватывает: o:p/

«А злобы нет, зачем? Убьем, искалечим, кости переломаем, а в душе мы добрые, православные! „Охаживаем” полегонечку ломиком… Мы шалим.  Что-то было еще такое. <…> „Зассорились”, „ребятишки зассорились”. <…> „Пацаны”». «Что там у пацанов-то бывает? Ножик, „ножичек”, да? „Заточечка”, „потасовочка”, как по молодости-то обойтиться без потасовочек?.. Тю-тю-тю! Это мы так журчим, незлобивенько…» o:p/

Возникает еще один голос — молчаливой Лели, которая, желая защитить рассказчицу, произносит: «Эти все монтировки — просто часть жизни, это у нее входит в нормальную жизнь…». И дает тем самым хороший пас Белявскому. «Вот именно в этом и ужас, что такая и есть их нормальная жизнь! Вы глядите: родную мать у нее бык поднял на рога, что она говорит? Она говорит „неудобно проходы сделали”. <…> Поножовщина <…> просто нормальное бытовое явление! Может человек посмотреть и сказать: бог ты мой, в чем же мы все живем?!». o:p/

Скептик, циник и атеист Белявский в итоге будет автором осужден, православный Федя — поддержан. o:p/

Но пока по очкам побеждает Белявский. Потому что вопросы: в чем мы живем, почему мы столько пьем, почему мы принимаем насилие как должное? — это все существенные вопросы. И от них не отделаешься всякими книжными достоевскими соображениями об особой миссии русского народа-богоносца, до которых охоч Федор. o:p/

А теперь зададимся вопросом: можно ли вместо рассказа этой бывшей доярки поставить другой, где не отчим переворачивается на «кувыркучем» тракторе, а отец погибает от метилового спирта? Да сколько угодно. Дискуссия о насилии возникает в романе снова и снова. Ну хоть после рассказа врача в сельской больнице о том, как после двадцати двух операций за ночь анестезиолог сам упал в обморок. «Практически каждый день привозили — кого подрезали, кого расстреляли: из ружья, из гладкоствольного оружия очень много было ранений…». И снова Белявский говорит о будничности насилия, о том, что оно стало «элементом пейзажа»; «вон у нее соседка сидит, вон другая соседка — муж зарубил топором… Обычное дело: подумаешь, топором. Фигня какая». o:p/

Разговор о пьянстве тоже идет по кругу. В какой-то момент Белявский упоминает имя американского демографа Николаса Эберстадта, отметившего, что в России в последние двадцать лет наблюдается «сверхсмертность», — мужская смертность выше, чем в Эфиопии и Сомали, где идет война, и что «даже при всех недостатках России — при относительной бедности, при плохой экологии, медицине, при низком достатке — такие масштабы сверхсмертности необъяснимы…». o:p/

Реальные ли это проблемы? Более чем. Актуальны ли они? Несомненно. Имеет ли значение для читателя, вникающего в эти проблемы, что послужило отправной точкой рассуждений героя: смерть от топора или смерть от метилового спирта? Не очень. Имеет ли вообще значение для восприятия романа подлинность рассказанных в нем историй? Ну, если б завтра обнаружилось, что никаких таких социологических экспериментов Понизовский не предпринимал, а рассказы придумал сам, стилизуя речь «людей из народа» — что изменилось бы? Да ничего. Все проблемы — остаются. А читатель не обязан знать механизм работы писателя. К примеру: для историка литературы, для комментатора «Братьев Карамазовых» важно, что в главе «Бунт» Иван приводит в качестве примеров того, как мучают «деток», не вымышленные истории, а подлинные случаи. Что малышка, которую запирали родители в отхожем месте, пришла в роман из «дела Джунковских», которое Достоевский ранее подробно анализировал в «Дневнике писателя». o:p/

Но Достоевский писал роман не для комментаторов и литературоведов, и читатель, который не знает данного факта из истории романа, получает ничуть не меньшее впечатление от горячечной речи Ивана Карамазова. o:p/

Вообще мне кажется, что рецензенты, придающие этим невымышленным «рассказам» основную ценность, попадаются на удочку писателя. Это швейцарский студент Федя верит в своего профессора Хааса, который задумал изучать национальный характер («народную душу, ее загадку») по записям рассказов «простых» людей (к рассказам образованных он питает недоверие). Для каковой цели и получил «правительственный грант на сбор полутысячи образцов „свободного нарратива” в Сербии, в Боснии, в Косово, в Турции и в России». o:p/

«Грант» — тут очень важное слово. Гранты, случается, получают и под откровенную туфту. Я как-то, тому уж лет двадцать назад, выступая перед американскими аспирантами-русистами, удивившими меня хорошей подготовкой, была ошарашена вопросом рослой темнокожей девушки (кстати, хуже всех говорившей по-русски) относительно афрорусской литературы. Аспирантка, оказывается, уже подала заявку на грант для изучения афрорусской литературы и собиралась ехать в Москву. Мои уверения, что таковой литературы нет, на нее не подействовали: она слыхала про афрорусского поэта Пушкина и афрорусского поэта Джеймса Паттерсона. И, получив грант, надеялась во время пребывания в России обнаружить целую афрорусскую культуру. Не знаю — может, и обнаружила. o:p/

В какой научной дисциплине блистает Федин профессор? Сам Федя замялся, когда объяснял: «...профессор культурной антропологии <...> то есть антропологии национальной культуры».

Федя запутался недаром: то, что в англоязычных странах называется антропологией, во Франции называется этнологией. Этот термин по-русски кажется не столь многозначным. И дает более четкое представление о предмете науки. Этнология изучает преимущественно традиционные общества. Разумеется, эта наука все время видоизменяется и обрастает новыми отраслями, видами и подвидами, гениями и шарлатанами.

Когда Клод Леви Стросс, основатель структурной антропологии, проводит долгие месяцы в Бразилии, собирая рассказы индейцев из разных племен, — это приводит к созданию новой науки. Когда он возглавляет Лабораторию социальной антропологии в Париже и десятки молодых ученых разлетаются по разным странам мира, опрашивая представителей бесписьменных народов и традиционных обществ, — возникает научная школа. Когда же «культурные антропологи» начинают работать в России теми же методами, что и исследователи традиционных обществ и бесписьменных народов, и собирать «свободные нарративы» (непременно у необразованных людей, будто образование исключает человека из общности «народ») с целью исследовать загадку русской души, — это начинает напоминать проект лапутян об извлечении солнечных лучей из огурцов.