Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2013)

• Название: Новый Мир ( № 2 2013)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Он был о двух этажах, и верх его обвивали, извиваясь, золотые виноградные лозы немыслимой красоты и силы, все в крупных резных листьях, и виноградные гроздья уже созрели, как в горячем окончании щедрого южного лета.

Между тем дело было Рождественской ночью, в середине зимы, хоть южной, но неприютно холодной. И когда раздвинутся ветки и густая листва, откроется глубина, а там скрывался тот самый вертеп в Вифлееме, где нашла приют семья плотника из Назарета — сам плотник и Мария, жена его, и Младенец, который вот-вот родится».

 

Л. И. Сазонова. Память культуры. Наследие Средневековья и барокко в русской литературе Нового времени. М., «Знак», 2012, 472 стр. («Studia Philologica»)

Исследование известного русского медиевиста Лидии Ивановны Сазоновой посвящено нехарактерному для нее на первый взгляд предмету — русской словесности двух предшествующих столетий. Однако ничего необычного тут нет: накопив знаний в своей области, ученые часто заходят на «соседнюю территорию», и заходят, как правило, недаром: взгляд стороннего специалиста обычно оказывается проницательным и точным. По крайней мере, в данном случае так и получилось.

Сазонова смотрит своим особенным, средневековым взглядом на произведения Пушкина, Гоголя, Булгакова, на поэзию Серебряного века — и видит там то, что не видели и не могли видеть другие: отражение реалий далекого прошлого, которых тем не менее не могли не знать писатели прошлого, которые находились не только намного ближе к ним по времени, но и, что еще важнее, в рамках единой, непрерывной традиции.

Наиболее убедительные примеры такого «допонимания» Сазонова дает в главе, посвященной пушкинским «Повестям Белкина». Так, если посмотреть на вывеску, расположенную над лавкой гробовщика, не с современной точки зрения, а с учетом многолетней эмблематической традиции, активно продолжавшейся в восемнадцатом веке, то «дородный Амур с опрокинутым факелом», изображенный на ней, окажется вовсе не абсурдом, как считает сегодняшний филолог, а именно эмблемой, вполне здесь уместной.

Благодаря исторически точному истолкованию изображения на ее печатке становится понятнее и поведение Марии Гавриловны в «Метели»; получает свое объяснение, отличное от общепринятого в пушкиноведении, и черное кольцо с черепом Берестова в «Барышне-крестьянке» и т. д. и т. п. В общем, читая книгу Сазоновой, еще раз убеждаешься в правоте М. Гаспарова, утверждавшего, что понимаем лишь малую часть из написанного Александром Сергеевичем. Но при этом можем понимать больше — если применим для этого научную оптику.

Автор помогает также подобрать ключи к «садовым» стихам поэтов Серебряного века, апеллируя к знакомой им больше, чем нам, средневековой символике сада; высказывает интересные варианты расшифровки загадочного образа птицы-тройки из «Мертвых душ», дает свою версию использования Булгаковым в его знаменитом романе «демонологического мифа» и многое другое.

При этом Сазонова не забывает и своих любимых авторов, особенно Симеона Полоцкого и Кариона Истомина, книги которых она издавала: каждая глава книги начинается с обширных экскурсов в европейское и русское литературное Средневековье, содержащих богатейший и труднодоступный даже специалистам фактический материал.

Механизмы сохранения и передачи культурной памяти — вот, по мнению ученого, главная тема книги. Вне всякого сомнения, для нас сегодня, в эпоху усиливающегося давления на культуру во всех ее формах и проявлениях, это оказывается особенно актуально.

 

Екатерина Дмитриева. Н. В. Гоголь в западноевропейском контексте: между языками и культурами. М., ИМЛИ РАН, 2011, 392 стр.

О Гоголе, в том числе о связях его творчества с западноевропейской культурой, написаны десятки, а возможно — сотни статей, диссертаций и книг. Однако исследование Екатерины Дмитриевой отличается от того, что до нее написано.  И благодаря ее книге мы узнаем массу нового не только об уникальном положении уникальной творческой личности в западноевропейском контексте, но и о самой этой личности в самых разнообразных ее проявлениях.

Так, рисунки и даже почерк Гоголя (например, переписчика пушкинской «Русалки» в 1839 г.) становятся в этом сочинении объектом пристального телеологического (одно из любимых слов автора) рассмотрения. Попутно Дмитриева полностью описывает рисунки писателя — чего, в отличие от пушкинской графики, до нее не делал никто. Столь же подробно и телеологично (то есть в непосредственной связи с литературным и жизнетворчеством писателя) описаны в книге такие, кажущиеся на первый взгляд случайными и необязательными вещи, как варваризмы писателя, сады Гоголя (и Плюшкина), круг чтения Гоголя (и Чичикова) и множество других важных «мелочей», через которые Дмитриева позволяет нам по-новому взглянуть на самые существенные особенности творческого мира писателя.

Но главное «ноу-хау» книги таится все-таки не в мелочах, а в предложенном и развернутом в работе новом взгляде на творчество и личность писателя под углом зрения новейших европейских подходов, и в первую очередь — теории культурного трансфера, предполагающей описание многообразия взаимодействий культур и языков, формирующих и направляющих в конечном счете каждую крупную творческую индивидуальность.

Именно с этой точки зрения в книге рассмотрены не вполне очевидные для непросвещенного взгляда подтексты немецкого романтизма и стернианства в малороссийских повестях, влияние на Гоголя эстетики барокко и католицизма, романтической истории «религии от искусства» и т. п.

Дмитриева убедительно показывает уникальность положения Гоголя «между языками и культурами» (и при этом — одновременно внутри них), которая и создает в конечном счете тот уникальный сплав, который мы называемым загадочным и неповторимым стилем (или, по Белому, «мастерством») Гоголя; с другой стороны, проникновение в механизмы культурного трансфера заставляет и автора (а вместе с ней — и ее читателей) принципиально по-новому взглянуть и на творчество Гоголя, и на весь русский девятнадцатый век в целом.

 

С. Г. Бочаров. Генетическая память литературы. М., РГГУ, 2012, 341 стр.

В отличие от двух предыдущих книг ведущего современного филолога Сергея Георгиевича Бочарова — «Сюжеты русской литературы» и «Филологические сюжеты» — его новый сборник отличает особая полемичность, а иногда даже публицистичность — вопреки привычной для этого автора академической сдержанности. При всей разноплановости включенных в книгу материалов (тут и собственно теоретические статьи, и работы, посвященные одному автору или произведению (собственно «филологические сюжеты»), и рецензии, и мемуарные очерки), все они объединены одной общей сверхидеей, вынесенной в заглавие: литература обладает особым свойством, которое Бочаров предлагает называть генетической памятью.

Соответственно, в обширной вступительной статье «О кровеносной системе литературы и ее генетической памяти» автор начинает с поиска единомышленников — и успешно находит их в лице Бахтина (с его «памятью жанра»), Бема, Михайлова, Панченко и Топорова (с его понятием «резонантного пространства»); в обзоре цитируется еще несколько авторитетных филологических имен и работ, показывающих органическую связь авторов и текстов разных эпох русской литературы, в том числе и парадоксально обратную (как, например, Достоевский «влиял» на Пушкина, Некрасов на Катенина, а Блок — на того же Некрасова и на Фета).

«Длинные, долгоиграющие сюжеты нашей словесности — не строятся, а рождаются. Они рождаются от беременностей, протекающих в лоне творческой памяти», — образно формулирует свою главную мысль исследователь. И во второй, основной части работы анализирует в свете этой мысли произведения Пушкина, Гоголя, Тютчева, Достоевского, Толстого, Леонтьева, Чехова, Ходасевича — вплоть до Андрея Битова.

Набор имен говорит сам за себя: все это авторы так называемой «классической» ориентации, для которых традиция важнее, чем «новаторство», если пользоваться сложившимся в советскую пору терминологическим инструментарием: на таком материале Бочарову, очевидно, проще показать и доказать свою главную идею. При этом он решительно противопоставляет ее внешне очень похожему понятию «интертекст», упирая именно на органичность, а не «выстроенность».

В книге множество виртуозных анализов, опирающихся на превосходное знание и понимание текстов и знакомство с самыми новыми исследованиями, — это тоже «фирменная» особенность работ Бочарова. Особенно хотелось бы выделить взвешенную, в высшей мере объективную статью о Константине Леонтьеве, в которой  Бочаров определяет точное место этого писателя и критика в истории русской словесности и объясняет, почему именно его проза и критические статьи оказали сильное влияние на русскую литературу и филологическую науку, а также статья о Синявском и в первую очередь — о его «Прогулках с Пушкиных» и «Голосе из хора», которые, по убеждению Бочарова, являются «дифирамбами искусству как единственной свободной силе в политической современности» — не больше и не меньше.