Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

• Название: Новый Мир ( № 9 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

— Как с университетом?

И осекся, увидев плотно сомкнутые Колины губы. Шея с обмотанным вокруг клетчатым кашне откинута назад. Коля молчал, будто вопроса вовсе не было. Последнее время Лючин чувствовал постоянную неприязнь к себе, исходившую от Коли. Конечно, Евгений Бенедиктович мог ошибаться, но возможно, тот просто недолюбливал евреев — теперь со многими так было. Машина уже сворачивала на Пресню, и серый длинный дом противу зоопарка, дом, в котором помещалось Министерство геологии, а Лючин по привычке говорил — комитет, светилось всеми окнами. И это министерство работало по ночам.

— Спасибо, вы свободны, Николай Викторович, — с облегчением сказал Лючин. — Я домой сам доберусь.

Он вылез из машины и, привычно проверяя в кармане перчатки — не забыл ли? — шагнул к подъезду.

— Евгений Бенедиктович!

Это Коля, он догнал его. Щека дергалась, но глаза глядели спокойно.

— Зачем вы спросили меня про университет?

Какой я идиот, значит, опять, верно, у него сорвалось, и с вечерним тоже сорвалось… Вот несчастье!

Пробормотал:

— Простите. Честное слово, я не хотел вас обидеть!

— Тут должно быть ясно, — сказал Коля. — Меня контузило. Потом плен, но я немцам не сдавался. Моя совесть чиста! Но теперь я не могу поступить никуда. То есть не могу вернуться к тому, чем занимался, кем был. Я вожу вас на работу и с работы, Евгений Бенедиктович, а потом Аню на рынок и Алексея Павловича на дачу. И это еще лучшее из всего, что могло бы случиться со мною.

— Я понимаю вас, — поспешно прервал Лючин. — Я правда понимаю.

— Вы? — Узкие глаза Коли теперь еще уже. — Это уже совсем странно. Жалеете, наверное?

— Почему? — наврал Лючин. — Вы так молоды! У вас еще будет много всего. И потом, я думаю, должно как-то перемениться. И в вашем деле тоже. Мне кажется, скоро.

— Откуда такие сведения? Даже смешно. Вы старше меня ну от силы лет на восемь, а говорите со мной как с ребенком. Мне этого не нужно, поверьте! “Должно перемениться” — глупость, Евгений Бенедиктович. Я вам как несостоявшийся историк говорю.

— А я как состоявшийся читатель. Да, да. Толстый мальчик без мамы и много-много книг. Разных. У моего отца была до войны потрясающая библиотека! Когда вернулся из Кыштыма, отца нет, и книг вполовину поубавилось. Зато соседи. Знаете, Коля, я уважаю вас, и мне неприятно, когда вы считаете, что я скрывался от армии, ловчил…

— Почему? Вы хороший специалист, все знают. Вы заслуженно получили бронь.

— Не так, не так! У меня просто… — тут уже Лючин занервничал, — в общем, не очень нормальное сердце, оно передается по наследству. В народе говорят — бычье. Моя мать умерла внезапно. Молодой. А я уже пережил ее. И если бы не это, пошел на фронт, как и вы. — Он с трудом договаривал, чувствуя, что краснеет. Неудержимо. Краска приливала к лицу, и пот выступил. Руки стали мокрыми, и лоб защипало от пота.

Коля смотрел на Лючина с каким-то новым выражением. То было не презрение, как могло Евгению Бенедиктовичу показаться еще несколькими минутами прежде. Скорее внимание, да, именно оно — Коля словно рассматривал Лючина внове, будто впервые увидел, и невольно это ощущение чужого разглядывания будто букашки какой, пригвожденной, прибулавченной, передалось и самому Лючину, и неуютно стало от Колиного взгляда; Евгений Бенедиктович, по обыкновению, засуетился, ища платок, а найти не мог сразу. До сих пор путался в этой форменной одежде. Хотя Лючин теперь оказался штатским подполковником, но папахи ему вроде не полагалось, а шапку из пыжика — конечно, Фаня достала — кажется, нельзя было носить. Но вообще-то никто не знал толком, можно или нет. И Евгений Бенедиктович мерз в фуражке. А Коля вдруг сморщился, отвел глаза, и шрам на его щеке обозначился стальною белизной. Через всю щеку шрам. Вот почему эта постоянная Колина небритость.

— Глупо все! — вдруг и с отчаянием почти крикнул Коля и, резко, по-военному, повернувшись, пошел к машине.

— Глупо, конечно глупо, — повторил Лючин, вытирая пот, платок наконец был найден, повторил с каким-то отчаянием и нежностью внезапной к долгорукому, долговязому Коле в его поношенном пальто, в котором тот ходил всегда, не снимая, то есть зимой, весной, осенью, с тех пор как поступил на работу личным шофером к Алексею Павловичу, и сидя на стуле между двух кабинетов, его, Лючина, и Алексея Павловича, рядом с секретаршей Ларисой Ивановной, которая, кстати, уже на третьей работе со своим начальником, и ей вечно жарко в розовых легких кофточках, а вот Коля — в пальто, и когда заезжал за Алексеем Павловичем, а того всегда ждать приходилось подолгу, ждал в пальто, так что Лючин и представить не мог Коли без этого, верно вывезенного из Германии, пальто в рубчик. А чувствовал так, что нет еще у Коли пристойной “мирной” одежды. Тем более удивился, однажды узнав на сундучке у Лели в прихожей знакомое пальто, и, еще не сразу понимая, к чему оно тут, вошел в столовую вслед за Ниной Васильевной — они тогда во МХАТ собрались на “Последнюю жертву”, Тарасова играла, — и увидел Колю, шофера Колю в затейливо латаной, мать-то рукодельница, пестрой фуфаечке, она и вязала, конечно; из-под шерстяной поделки как-то по-школьному высовывались Колины руки, даже запястья были видны, и Евгений Бенедиктович впервые понял тогда, как юн Коля, которого он церемонно звал по имени-отчеству. Впрочем, и Леля тоже.

Коля пил чай, а напротив сидела Леля и задумчиво крошила печенье — была у нее такая манера.

— Женя! — Леля вспыхнула, улыбаясь своими пляшущими у рта родинками. —Я думала, рано еще! — Вскочила. — Я сейчас! — И ушла.

А Коля встал и молча наклонил голову… Они видались сегодня, к тому же Лючин тогда еще не замечал Колиного недоброжелательства. И потом, в этом доме ему так хорошо было, а сияющая и в новом платье — и стало понятно, зачем Коля приходил, — Нина Васильевна так расположена, что и думать не думалось ни о чем неприятном, и, блаженно улыбаясь, ожидая Лелю с Лелиным же котом на коленях, вполуха слушал, как Нина Васильевна настойчиво спорила с Колей в передней о цене за шитье, наконец, дверь входная хлопнула, и в комнату влетела Леля еще в домашней кофточке, в которой и застал ее Лючин, и, внезапно нагнувшись к нему, так что распушившаяся прядь волос пролетела рядом и родинки заметались, схватила у него с колен кота Чика и прижалась к Чику лицом.

— Фу, дикая какая! — сказала Нина Васильевна и пожаловалась: — Ангелина Степановна прекрасно шьет, но с деньгами каждый раз проблема. Называет какие-то копейки. Понимаю, это из-за Коли. Алексей Павлович всегда пытается помочь… — и, почему-то понизив голос, — учился у Колиного отца. А Колю и шофером нигде не брали… Но неудобно, право!

И это почему-то всплывало в памяти Евгения Бенедиктовича, когда он глядел на Колю, а тот строевым, таким привычным ему шагом шел в трофейном пальто к трофейному же автомобилю, и тяжелые американские ботинки вязли в мартовском московском снегу. Сутуло пригнувшись — а Коля вообще сутулился сильно, и одно плечо было выше другого, — залез в приземистый “нэш”, и тот, как всегда, не завелся сразу, и Коля выходил из машины, подымал капот, но на Лючина не оглянулся, а Лючин, напротив, смотрел — смотрел на него, по обыкновению шаря по своим карманам. Теперь уже и платок был не нужен. Он искал картонный цилиндрик со сладкими шариками, наконец нашел, каждый раз забывал, куда кладет, а ведь брал с собою специально, чтобы нужного часа не пропустить.

Коля наконец уехал, а Евгений Бенедиктович Лючин отсчитал семь шариков, забросил в рот и теперь ждал терпеливо, когда они растают, перед дверью бывшего комитета, нынешнего министерства, потому что там, когда войдешь, всегда надо сразу с кем-то здороваться.

День кончался, но именно к вечеру съезжались начальники главков, совминовские кураторы, и, конечно, из профильного отдела ЦК.

Так уж повелось — Хозяин не спал ночами.

 

Если бессонница — симптом другой болезни, то следует лечить коренную болезнь.

 

Лючина приняли поздно. Около одиннадцати он вошел в кабинет. Но Скробов в кабинете был не один; хотя уже обвыкся и даже как-то вальяжно сидел за столом Саакянца, а у шкафов расхаживал другой, в очках, и еще Лючин заметил, что на ногах неизвестного — бурки. Перед Скробовым лежала папка, и промокашка чистая, свежая, без следов чернил, она прикрывала эту папку.

Верно, личное дело, и мое, догадался Лючин — большой конспиратор, однако, товарищ Скробов!

— Член коллегии, — представил Скробов и назвал фамилию, но странно, в голове Лючина, так въедливо памятливой, не удержалась фамилия. Не о том думал. Возникла ночью, когда проснулся; у него последнее время стало плохо со сном, засыпал по-прежнему легко, но почти привычка образовалась: просыпался и ворочался до самых дворников, и в конце обозначилось в голове — Бышковец. И удивился сам себе, что на бычью фамилию не отреагировал. Хотя, может, она не от быка вовсе, а от башки… Ясно только, что не слышал раньше о таком Бышковце. Но сейчас много новых появилось в министерстве.