Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

• Название: Новый Мир ( № 9 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

долгий

на ветвях висит

 

               Место

В последнее время стали замечать,

что он зачастил в кладовку.

То безо всякой надобности,

как бы между прочим, порой и в шутку,

заглянет на миг — и обратно.

То придумает себе там

какое-нибудь пустяковое дело —

и так это все неотложно обставит,

что бывшие рядом случайно

испытывали неловкость,

а знавшие это за ним —

гадливость.

Он же не допускал вопросов.

Так дошло то того, что он мог

запросто вдруг исчезнуть,

без объяснений, в любой момент,

и все уже знали, куда —

в свою кладовку…

В конце концов

полезли посмотреть —

а у него там

место .

 

*      *

    *

Приснилась Лия Георгиевна, Пашина мама.

С ней был кто-то еще из недавно умерших.

Смерть исказила их лица.

Но сон изменил их — гораздо сильнее:

вдруг они стали недружелюбны.

Что-то они говорили мне, за что-то ругали.

И не хотели оставить с собой ни на минуту.

Сон закончился скоро.

Вряд ли он имел отношение к чувству моей вины перед ними:

не были мы близки, и ни в чем я не виноват.

Вряд ли сон был пророческим:

никогда я не славился интуицией, умру не скоро еще,

да и гнали меня, не звали.

Сон был простым — и проста его отгадка:

я боюсь смерти, только и всего.

 

 

               Техника речи

Переломать все кости в языке —

чтобы говорить свободно.

Одну все-таки оставить —

чтобы не лукавить.

 

 

*      *

    *

если бы у сердца были руки

оно бы тебя удержало

оно бы тебя приручило

но сердце мое безруко

сердце мое дыряво

оно тебя впустило

и вытолкнуло

с кровью

 

*      *

    *

Сбор грудной № 2:

листья мать-и-мачехи,

корни солодки,

листья подорожника большого.

Показания. Противопоказания. Побочные эффекты.

Сбор сердечный № 1:

седина матери,

улыбка дочери,

благодатный живот любимой.

Неприкаянность. Гиперчувствительность. Душевный непокой.

 

               Катаклизм

 

Три дня крутило и ломало,

упругий воздух лупил наотмашь,

дома содрогались в холодных ливнях.

На четвертый стихло.

 

Но люди…

Посмотрите, что с людьми!

Они просят прощения

друг у друга.

               Exegi monumentum

Я памятник. Я сам себе гранит.

Коль скоро время растирает камни

В песок, меня оно не сохранит.

Я весь умру. Сгорят мои слова

И в памяти чужой, и на бумаге —

В осенних парках тихая листва…

Угаснет спор меж прахом и душой —

Я пригожусь обоими по праву

Величины и в сумме небольшой.

Я жил как все. Как всякий, замирал

В толпе — с лица всеобщим выраженьем

(Так минерал похож на минерал

Одной породы). Я всегда мечтал

Быть ниже трав и тише вод безмолвных,

Точнее — ими быть, среди начал

И мира этого прекрасного основ —

Частицей малой, лучше самой малой.

И путь мой к этому блистательно не нов:

Пройти сквозь жизнь и сбросить, как пиджак,

Себя, приобретенного случайно.

А шаг из памяти — то мой последний шаг.

 

*      *

    *

…И когда подступает час

произнести самые главные слова,

на человека обрушивается тишина,

в которой всякая, даже совсем

незначительная, мысль

громыхает, как тысяча медных тазов.

Слушая этот шутовской набат,

человек понимает,

что время еще не пришло.

И речь к нему возвращается.

 

*      *

    *

серебром высочайшей пробы

звенели слова у меня в руках

говорили о жизни такие вещи

что горело сердце и щипало веки

я посмотрел за окно

а там

золото и туман и дождь

В четвертой семье

Бродский Михаил Яковлевич родился в 1934 году в Одессе. В период оккупации Одессы потерял мать, был спасен семьей известного одесского врача профессора И. А. Кобозева. После войны жил в Москве в актерской семье. Окончил Московский станкоинструментальный институт, работал в автомобильной промышленности. Живет в Москве.

Воспоминания о раннем одесском детстве “Мама, нас не убьют…” напечатаны в № 5 за 2012 г.

 

новые родители

 

Поезд медленно шел на север вслед за весной. Я лежал на верхней полке и неотрывно смотрел в окно. Там просыпалась от зимней неподвижности незнакомая мне природа средней полосы России. Темные леса расступались, пропуская поезд. Черный узкий хвост паровозного дыма растворялся в голубом небе. Поля уже освободились от снега; лишь кое-где на северных склонах оврагов чернели его подтаивающие пятна.

Поезд шел через Брянск. На станциях следы уже отшумевшей в этих местах войны были заботливо прикрыты праздничными первомайскими плакатами и парадными портретами вождя в маршальской форме. Ощущение огромности пролетающего за окном неизвестного пространства сплеталось с тревожным ожиданием новой жизни в чужом городе, в незнакомой семье. Мне недавно исполнилось всего одиннадцать лет, и жизнь заново начиналась уже в третий раз.

Утром третьего мая 1945 года одесский поезд под звуки бравурного марша подошел к перрону Киевского вокзала. Меня и Наталью Максимовну, жену отца, встретили Галина Нестеровна и Павел Георгиевич Мелиссарато. Перед ними стоял худенький мальчик, одетый, несмотря на теплую майскую погоду, в черную жеребячью шубку, из рукавов которой далеко высовывались тонкие мальчишеские руки. Шубка была куплена еще до войны, как говорилось — “на вырост”, и, хотя рос я медленно, за четыре года ее резервы были полностью исчерпаны. Вид, вероятно, был жалкий.

— Мишенька! — воскликнула Галина Нестеровна. В глазах у нее были слезы. — Ты стал совсем большой и, конечно, меня не узнаешь, я была у вас в Одессе, тебе тогда было четыре года.

В горле у меня стоял спазм, и я промолчал. Павел Георгиевич взял мой чемоданчик, и мы двинулись в город.

Дом, куда мы приехали, стоял на Большой Грузинской улице, на углу Курбатовского переулка. Когда-то, до революции, дом был трехэтажным, а при советской власти подрос еще на два этажа. В наше время переулок называется улицей Климашкина, дом снесли, на этом месте выстроили польское посольство, и весь район стал весьма респектабельным. А тогда переулки от зоопарка до улицы Горького были застроены невзрачными домишками, лучшие годы которых остались в прошлых веках. По Большой Грузинской ходил дребезжащий звонкий трамвай линии “А”, так называемая “Аннушка”, и окна дома выходили на трамвайную остановку. Лифта в доме не было, мы поднялись на четвертый этаж пешком и вошли в квартиру. Квартира была коммунальной; моя новая семья обитала в узкой тринадцатиметровой комнате, почти всю ширину которой занимала низкая турецкая тахта, придвинутая к окну. Остальное пространство было плотно заполнено небольшим старым буфетом, узким одностворчатым шкафом, круглым столиком, покрытым цветной скатертью, и тремя стульями светлого дерева, аристократически гнутые спинки которых свидетельствовали об их благородном, но древнем происхождении. В торце над дверью была сооружена антресоль, где хранились вещи не первой необходимости и книги.