Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

• Название: Новый Мир ( № 9 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

— Ты нарочно не слушаешь! Отключенец!

Она не знала, как еще укусить его, да, оказывается, Калерия не желала, чтобы они разводились.

Ответил спокойно:

— Скажи еще — отщепенец.

Но в этом мире они были парой, в некотором смысле брат и сестра: дочь лишенки и незнамо где сгинувшего отца, с этим “офф” и остзейскими баронами, и он, шарлатан, врачеватель, вернувшийся оттуда с подпиской о неразглашении и погубленной женой. А тот, разлучник — чужой. Верно, ее тянуло к чужим, она, может, хотела для них стать своею. И он потому жалел ее.

— Не будем больше выяснять отношения. Я оставлю тебе квартиру.

— Мне ничего не надо! — крикнула она.

Так ее воспитывала Викуся, сорвалось с губ, но он уже знал, что это не так. Они оба знали. Она, конечно, будет делить коллекцию. Имеет право, и не только юридическое. Теперь немало из того, что висело на стенах, было высмотрено, выменяно, выкуплено ею. Но сейчас пригрозила только:

— И знай, я не брошу практиковать.

Вот тут она не лукавила, она была способная ученица, но она еще не ставила точку:

— И я обучу его.

— Кого? — Он прекрасно понял, но не мог отказать себе в мелкой мести. — Сына генерала Ольхова? Он, Лерочка, к этому генетически не способен!

С особым удовольствием сказал — генетически.

— Прости меня, Лера, но Виктория Карловна поняла бы.

Пожал плечами и ушел к себе, тихо, но плотно дверь затворил, а она осталась в гостиной, где висели оба ее портрета. Она возражала когда-то, чтоб они так были повешены, но Скворцов сам придумал композицию — яркая красавица в двойном ракурсе разных художников и лет среди почти монохромных российских пейзажей…

Но больнее он ничего и не мог сказать. Записка, обрубившая прежнюю жизнь, а передал через шофера отца, негодяй, конечно негодяй, и ошибки чудовищные, и почерк, Скворцов прав, но это была давняя, зимняя записка. Он назначал ей свидание. Она потому и сохранила, что он объявил на первом свидании, почему-то думал, у нее богатый опыт:

— Ты ведь знаешь, один раз ни к чему не обязывает. И я следую этим правилам. — И еще сказал: — Какая ты кошка!

И погладил шубу, в которой она к нему пришла.

Кошка! Идиот! — уже тогда подумала она, и эти его рассуждения — женщины бывают лисы, собаки, кошки… И еще спросил до всего — а ты кто? А теперь, прощаясь, — кошка!

А в записке было — кыська! Написал нежно, и одеколоном пахнуло, его одеколоном. И она сохранила, — зачем? дура! — а Скворцов нашел. Нет, он, конечно, не искал, да и не подозревал ее, он и не задумывался о начавшемся взаимном охлаждении, считал родом депрессии, у нее — после смерти Викуси, у себя — возрастное; конечно, тут Калерия права — может, он и придумал старость, но пресловутая записка сама, опять знак судьбы, выпала из стопки Викусиных писем, перевязанных ленточкой, которые Калерия держала в ящике бюро из карельской березы, но на ключ никогда не запирала. Эти Викусины письма! Они любили переписываться, такая привычка, и даже когда жили бок о бок, а уж когда Лерочка уехала на Патриаршие… Тогда он и предложил Калерии — пусть мама переедет к нам, я могу принимать не в кабинете, в гостиной. Записка выпала, когда она сама доставала Викусины письма, голос Викуси звучал в письмах ясно и успокаивающе, а Скворцов, как назло, вошел. Поднял, чтобы помочь ей. И увидал крупные лиловые буквы, и еще — она могла бы наврать о каком-то своем прошлом, но записка до сих пор пахла; пряные женственные духи. Могла бы наврать, но не смогла, не успела. И потом, у них давно было все не так, Орест Константинович как-то отошел от нее, а она это называла, злясь, — отполз: стал ночевать в кабинете, уходить спать раньше, чем она напьется чаю. А она всегда пила чай на ночь — так они всегда и поступали с Викусей. Они обе страдали бессонницей и, наверное, чтобы замедлить наступление ночного одиночества, пили чай. Вдвоем. И с медом, если был мед.

А потом втроем пили.

— Мальчики! Девочки! — звала Викуся. — Чаек будем пить?

— А я уже заварил! — Голос Орика. — Лерочка! Викуся!

Он и гомеопатии учил ее в эти чаепития.

— Не бросай меня! — потребовала Калерия. И еще пригрозила: — Ты пожалеешь.

 

ХII

 

Дина была татарка. Диана — было бы правильно, но все звали Динка. Ее маленькое смуглое личико в меховом капоре казалось совсем крошечным, и еще зубов не было. “Не растут! Витаминов не хватает!” — это Динка. Как взрослая объясняла. Вот у Ксаны — бронхит, гулять можно, но в школу — нельзя. “Прогульщица!” — это опять Динка. Ксана не обиделась, ей все сегодня прыгать хотелось, она прыгать любила, особенно как поглядела “Слон и веревочка”, и она взяла Динку за руки, и они запрыгали в одинаковых тупоносых калошах, надетых на валенки; еще холодно было, и лед на лужах потрескивал, когда они так скакали, держась за руки, и помпоны от Динкиного капора прыгали тоже. Это был мой капор, узнала Ксана, его бабушка Нина из своего воротника мне шила. Летом. Я еще читать не умела. Но Ксана этого не сказала. Она понимала, это не говорят. И потом, Динкин папа работал с ее отцом. Только у Ксаниного папы был кабинет и секретарь тетя Лариса, а Динкин папа сидел в котельной.

— А правда, что твоего папку снимают?

Динка перестала прыгать. Замерла, как при игре в штандер.

— Правда! Правда! Все говорят! И машину отберут. И квартиру. И все-все! И пайка у вас не будет. И колбасы копченой! И белой булки! И пирожных в корзинке!

И выдохнула. И показала язык. Малиновый. Острый, как у зверюшки какой-то. И черные бусины глаз, выглядывающие из-под великоватого для Дины капора, стали блестящими от возбуждения.

Ксана не знала, что означает — снимать, но догадалась, что обидно и плохо.

— Не ври!

Динка, вообще, была врунья. Обманщица. Ее даже в прятки не брали водить — она подсматривала. Эта же Динка рассказала Ксане, как получаются дети, и даже рисовала картинки в песочнице, потому что ее взрослый брат Адик женился, и она, Динка, теперь точно знает, потому что Адькина жена ходила голой. А теперь вот опять врет.

— Не слушай Динку, Ксана.

Это другой Динкин брат, Мухтар. Он был старше сестры и выше, но во дворе его звали Мухой.

— Ты же не веришь Динке? — сказал Муха и улыбнулся.

Он очень нравился Ксане — зубы у Мухи были ровные, белые, а глаза черные, но ясные, совсем не такие, как у Динки. И еще он лучше всех играл в волейбол.

Ксана покачала головой, и тут же увидела неуклюже продвигающуюся между двумя рядами осевших сугробов отцовскую машину, тяжелый “нэш”, и Лючина разглядела на заднем сиденье, и закричала-запрыгала:

— Лючин! Лючин!

А это был вправду он, и он уже вылезал на присыпанную песком дорожку с весенними наледями.

— Ты что, все не в школе?

И Лючин пальцем погрозил, улыбаясь. А шофер Коля не вышел, остался сидеть в машине, достал книжку, стал читать — как обычно.

— Лючин! Лючин! — радовалась Ксана. — Ты к папе? Да?

— К папе. К Алексею Павловичу.

— И обедать с нами будешь? — не отставала Ксана, прыгая вокруг Лючина, спешившего к подъезду с большим кожаным портфелем, почему-то расстегнутым.

— Обедать не буду. Будем работать!

— А мама котлеты жарит. Вот! — сообщила Ксана Лючину, когда тот, уже не задерживаясь, вошел в подъезд. — Лю-чин! Лю-чин! — никак не успокаивалась Ксана. — Лю-чин! Китаец! Лю-чин!

— Он не китаец, — сказала Динка мрачно. — Он — жид!

— Неправда. — Это уж Ксана. — Он не жадный.

— Все равно жид! Жи-ид!

— Динка! Перестань!— велел Муха.

Но Динка как заведенная:

— Жид! жид! Лючин — жид! — И капор съехал…

Как это произошло? Но только Коля, тихий, отсутствующий обычно, Коля возник вдруг рядом с Динкой и, схватив за воротник, приподнял над землей, так что Динкино мелкое и курносое личико оказалось как раз, стык в стык, против небритого темного Колиного, и шрам забелел.

 

На ранах от пореза ножом — примочки из Стафизагрии, при колотых ранах — Ледум 6.

 

Ксана навсегда удержала этот внезапно обозначившийся шрам через красивое даже, с правильными чертами лицо Коли, а бабушка Нина Васильевна, кстати, всегда повторяла, вздыхая почему-то: у Коли лицо совершенно иконописное, и Ксане тогда не очень понятно было. Держа девочку на весу, Коля произнес яростно и отчетливо: