Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2012)

• Название: Новый Мир ( № 10 2012)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Слушал с интересом. Хрущева давно сняли, и ругать его «волюнтаристские» замашки не возбранялось. К «шестидесятникам», привносящим в одряхлевшие партийные догмы свою молодость, свой талант, стройность и убедительность поэтических формул, отношение тоже изменилось. Роберта, например, в честь пятидесятилетия Октябрьской революции наградили орденом, так что... Попрошу лучше стихи для газеты…

Он протянул одно, второе, потом принес пачку отпечатанных на машинке листков:

— Почитай — может, подойдет… Только это не стихотворение — поэма. А стихотворение в омской газете уже было, в самом начале войны, — но ни строчки припомнить он не смог.

 

Сложностей с поиском стихотворения не возникло: в «Омской правде» за 8 июля 1941 года увидел заголовок: «Фашистам не будет пощады!»

 

С винтовкой мой папа уходит в поход.

Желаю, любимый, побед!

И мама зеленую сумку берет,

Уходит сестрой в лазарет.

Я тоже имею и ловкость, и силу,

Чтоб в бой на фашистов идти,

Но мне: «Подожди, — говорит Ворошилов, —

Учись, закаляйся, расти».

Хотя мне сегодня десятый лишь год,

Стрелять научусь я как надо.

И пусть только Сталин мне скажет: «В поход!» —

Фашистам не будет пощады!

 

Все складывалось как нельзя лучше, смущало разве упоминание Сталина. Реабилитация «организатора наших побед» исподтишка уже шла, но фамилию «вождя» пока упоминали только в определенном контексте. Оставил в очерке о детстве поэта два четверостишия [9] .

Обошел молчанием также неточности. Подписали стихотворение: «Роберт Петкевич, ученик III класса школы № 19, 10 лет», — а ему было на год меньше, и перешел он во второй класс. Ошибка случилась скорее всего из-за строки: «Хотя мне сегодня десятый лишь год…». Роберту за два дня до войны исполнилось девять лет, но слово «десятый» кто-то «округлил». Остальное понятно. Тогда в школу принимали с восьми, и раз ему десять, значит, перешел в третий класс.

Зато обратил внимание на то, что строчки юного омича появились в газете почти одновременно снаписанным Леонидом Мартыновым обзором стихотворной почты [10] ,из чего сделал вывод, что он, может быть, и предложил опубликовать их.

Выглядело красиво: вроде как сам Мартынов дал девятилетнему поэту путевку в жизнь. Позднее узнал: прочитав очерк, Роберт позвонил Леониду Николаевичу. Знакомы они были, но накоротке не встречались. Решили наверстать упущенное, тем более что повод представлялся уважительным: у литературного крестного объявился литературный крестник. И — наоборот. Вспомнили Омск, войну, посудачили о поэтических делах, а когда я приехал в Москву, меня ждал сборник «Сын Веры», на титульном листе которого прочел: «Марку — с огромным спасибом! От души. Роберт».

Тогда же Роберт сказал, что июнь сорок первого застал его в пионерском лагере.

Много позже узнал подробности. Позвонили из профессионально-технического училища. Сообщили: один из преподавателей, Сигизмунд Казимирович Шиманский, работал воспитателем в том лагере и отвозил стихотворение Роберта в редакцию.

При встрече Сигизмунд Казимирович уточнил: не в лагере — в детском санатории.Первый их разговор был примерно таким:

— Ты чем увлекаешься?

— Люблю сочинять.

— Получится что-нибудь — покажи.

Вскоре Роберт принес несколько листочков из блокнота. Посмотрел — стихи. Посоветовал кое-где подправить. Роберт так и сделал, спросив при этом:

— Можно другой фамилией подписать? — и назвал какую-то.

Шиманский возразил:

— Подписывай той, под которой тебя знают в школе.

Когда Шиманский отвозил стихотворение в газету «Ленинские внучата» [11] , встретил Марка Юдалевича [12] , однокашника по литературному факультету пединститута. Тот предложил заглянуть сначала в «Омскую правду».

Сигизмунд Казимирович добавил еще: напечатали стихотворение с небольшими изменениями. Первая строчка, например, в оригинале выглядела иначе: «С винтовкой мой папа уходит на фронт».

 

Но вернемся в шестидесятые. Поставив точку в очерке о Рождественском, наблюдаю, как редактор «Молодого сибиряка» Владимир Николаенко [13] читает его. И тут же примеряет к тем или иным местам разложенные на столе фотографии. Потом, собрав их, сообщает: «Разверстаем в следующем номере на полосу». Но я не встаю из-за стола — прошу уже не прочитать, а послушать другой материал. Точнее — стихи. Еще точнее — «Поэму о разных точках зрения»…

 

Я по улице иду —

удручен.

В магазинах

                нет вопроса:

                                «Почем?»

На вокзалах нет вопроса:

                                 «Куда

непонятные

               ушли

                      поезда?..»

Этот сон

           приснился в пятницу мне

(может, он —

                 к деньгам,

а может —

к войне).

Я попал на заседание вдруг

Академии

Серьезных

Наук.

Академики —

                 дотошный народ

(сорок лысин,

восемнадцать бород) —

при параде,

при больших орденах —

обсуждают

вопросительный знак.

Рассуждают

               о загадках

                            его.

Говорят, что он

                    немножко…

                                   того…

Не умеет

эпохально звенеть…

Заставляет временами

                            краснеть…

Не зовет,

не помогает в борьбе...

«Задается» —

                значит, мнит о себе…

Если даже и ведет

                       иногда,

то заводит

неизвестно куда… [14]

 

Стихотворение называлось «Сон», но это была такая явь, которой не требовалось дополнительного освещения. Я не оговорился, сказав «стихотворение». Предполагаю, некоторые главы поэмы на авторском берегу были стихотворениями, но после того, как стало очевидным, что предъявлять их цензурев таком виде бессмысленно, у Рождественского, вероятно, возникла идея представить написанное в качестве допустимых как будто в полемике«разных точек зрения». Что не многое меняло. Поэма так и осталась собранием стихотворений, связанных не столько сюжетом (меньше всего сюжетом), сколько личностью автора и подспудным «сквозным действием» . В одном издании ее сопровождала дата — 1965 год. Нет возражений: тогда была поставлена точка. Однако писалась она, уверен, раньше — под впечатлением от «исторических встреч руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции». Отсюда —неприкрытая ирония, беспрерывно поддерживающий максимальное напряжение ритм, пафос отрицания, наконец, в кульминационной точке которого возникал извечный российский вопрос: «Зачем живешь, человек, — / если так живешь?..» Кстати, передавая поэму мне, Роберт заметил: первое ее название — «Зачем живешь?», только он от него отказался. «Слишком в лоб и требует ответа».

На комментарии в кабинете Николаенко, однако, не отвлекался.От главы к главе набирал голос. Это был уже не «рождественский» стих, а мой. Будто я его написал. Поэма говорила, спорила, кричала как раз о том, о чем мы с Робертом так умно молчали на его кухне и чего с лихвой хватало, чтобы почувствовать сопричастность к авторской точке зрения. Но была еще одна причина, делавшая стих Рождественского осязаемо близким. Будь я поэт, наверняка использовал бы те же слова, похожие обороты речи. По крайней мере, вездесущие «может», «значит», «очень», «конечно», «даже», «это» непременно присутствовали бы в моих текстах. И ругался бы я «по-рождественски», и тире ставил бы не реже, а вопросительный знак пущей важности ради сопровождал бы многоточием. Мы росли в одной языковой среде, с детства впитали в себя эти слова, эти паузы — голос и говор своего времени, своего города.