Владимир Зазубрин - Два мира (сборник)

• Название: Два мира (сборник)
• Автор: Владимир Зазубрин
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9533-346

Гражданская война — самая страшная и жестокая из всех, что придумало человечество. Рушатся все нравственные и этические устои, отцы убивают родных детей, а одни верующие сжигают других прямо в церквях. И каждый ищет свою правду.

Роман «Два мира» (1921) — первое масштабное произведение о Гражданской войне, получившее огромную популярность и переиздававшееся при жизни автора более 10 раз!

Беспощадная борьба двух мировоззрений вызвала к жизни одну из самых страшных репрессивных организаций в истории — ВЧК. Ее сотрудники, искренне убежденные в правоте своего дела, в величии нового, «пролетарского» мира, буквально утопили Россию в крови, борясь за ее светлое будущее. А потом и сами, ненужными «щепками», были выброшены на обочину истории.

Повесть «Щепка» (1923), или «Повесть о ней и о ней», явилась первой правдивой и страшной в своей подлинности картиной «классовой революционной борьбы», показавшей ее изнанку.

Автор этих выдающихся произведений, Владимир Яковлевич Зубцов (1895–1938), был расстрелян. Реабилитирован посмертно.

---

— Нельзя, сынок, не идти. Все, кто может, должны идти.

— Папа, не ходи, тебя убьют.

— Может быть, и убьют, сынок, а идти нужно. Ты, может, и не поймешь меня, но я скажу тебе, родной, что мы, рабочие, должны идти, чтобы в будущем по крайней мере хоть детям нашим, вам вот, жилось лучше. Ну посмотри, сынок, как жили мы до сих пор? Всегда впроголодь, день и ночь на работе. Квартира — вот подвал этот. Захвораешь, как собаку выгонят, рассчитают. Теперь счастье улыбнулось нам. Мы захватили власть, и мы должны ее удержать и укрепить.

Жесткая рука Вольнобаева задевала за мягкие волосы Мити.

— Мы, сынок, зла никому не желаем. Мы и воюем-то только потому, что господа заводчики и фабриканты не захотели помириться со своим новым положением разоренных богачей. Мы хотим, Митя, так жизнь устроить, чтобы все были довольны, все были богаты, у всех было всего вдоволь. Мы хотим, чтобы все жили в больших, светлых, просторных комнатах, домах, чтобы люди работали не восемнадцать часов в сутки, чтобы они все свободное время могли бы провести по-человечески.

Жена стала всхлипывать совсем тихо. Митя слушал отца, не отрываясь смотрел в маленькое пыльное окно.

— Если мы разобьем всех наших врагов, то я смогу быть спокойным, сынок, за твою судьбу. Я буду знать тогда, что ты не станешь надрываться на фабрике с утра до ночи. Нет. Ты пойдешь учиться. Двери школы будут для тебя открыты.

Мальчик забыл, для чего он подошел к отцу, его детское воображение было возбуждено мечтами взрослого человека.

— Папа, у меня будет много книг? И с картинками?

— Много, сынок, много всяких, и с картинками, и без картинок.

— Ах, это очень интересно.

— Да, да, сынок, еще немного, и мы будем хозяевами жизни. Мы пойдем, мы, старики, пойдем, умрем, чтобы вам только, детки, жилось хорошо.

Вольнобаев вздохнул. Мать заплакала громко:

— Я с Митей на рельсы лягу. Коли поедешь, так через нас переедешь.

Вольнобаев встал, тяжело ступая, подошел к жене.

— Анна, не дури, много терпела, немного-то уж подожди. Вернусь — не пожалеешь, что съездил. Перестань реветь сию же минуту. Надо собрать кое-что в дорогу.

Утром рано пришло несколько товарищей Вольнобаева, записавшихся вместе с ним добровольцами на фронт. В комнате стало шумно и тесно.

— Ну што, Вольнобаиха, ревешь, поди? — спрашивал низкий широкоплечий Трубин.

— Хорошо тебе, лешему, зубы-то скалить, коли у тебя ни кола, ни двора, ни жены, никого нет.

— Може, у меня тоже кто есть; да што?

— Нечего, нечего лясы-то точить. Людям слезы, а ему смех.

— Очень даже это глупо с вашей стороны, товарищ Вольнобаева, плакать. Другая бы на вашем месте радовалась, что муж у нее такой герой.

Трубин ударил по плечу Вольнобаева, завязывавшего дорожный мешок:

— Ах, Степа, не понимают нас бабы. Нет у них этого кругозора, широты-то нет. Дальше своей юбки ничего не видят. Эх-хе-хе!

— Да, далеко еще до того времени, когда нас все поймут!

Степан с усилием стягивал веревки.

— А понять должны ведь, Степа. Когда-нибудь поймут, оценят. Не все же на нас будут плевать да дураками крестить. Правда, Степан?

Рыжий Мельников бурчал в угол:

— Нечего спрашивать, и так ясно.

Кудрявый Клочков сел на лавку.

— Стоит ли, товарищи, говорить о том, что понимают нас или нет. Пусть кто как хочет, так и смотрит на нас. Мы свое дело знаем и доведем его до конца.

Вольнобаев кончил сборы, разогнул спину, потянулся.

— Два мира, товарищи, сошлись в смертельной схватке. Сомнений нет — победит новый. Мы, мы, товарищи.

Рабочий подошел к сыну, еще не вставшему с постели:

— Ну, прощай, сынок. Будь здоров, жди отца. Приеду, вернусь, заживем с тобой на славу. Ты в школу будешь ходить по утрам, я на работу, а вечером читать вместе будем, в театр пойдем, в клуб. Идет?

— А книг привезешь, папа?

— О, сынок, книг будет много, каких только хочешь.

— Я хочу, папа, учиться, паровозы делать.

— Хорошо, сынок, приеду, всему научимся. Все будем делать. Делать нам много надо, родной. Мир весь, жизнь всю заново строить. Ну, прощай, подрастешь — все поймешь.

Вольнобаев поцеловал мальчика. Рабочие стали выходить из комнаты, затопали по лестнице.

— Прощай, Анна! Провожать не ходи: лишние слезы.

Анна прижалась к мужу:

— Степа, отпиши поскорее, пропиши, где будешь, да на побывку приезжай.

Женщина говорила слабым, упавшим голосом.

Город еще спал. Крепкий стук сапог будил утреннюю тишину улиц. Лица были строги и серьезны. Добровольцы пошли в ногу, сомкнулись плотней. Город спал.

Глава 13 ГЕНЕРАЛЫ И ПОЛКОВНИКИ — КОММУНИСТЫ

После крупных боев на участке Н-ской дивизии наступило затишье. Люди отдыхали. Первый Н-ский полк стоял в дивизионном резерве. Мотовилов с Барановским лежали на солнце, около винтовок, составленных в козлы. Фома на костре кипятил чай.

Саженях в двухстах от офицеров плотное кольцо солдат окружило аэроплан, у которого возился авиатор-француз.

— Я, Иван, в германскую войну вольнопером служил, видал виды, но скажу тебе прямо, что так гадко, как здесь, я себя никогда там не чувствовал, так у меня нервы еще не трепались, — говорил Мотовилов. — Обстановка этой войны — сплошной кошмар. Черт знает что такое — вступаешь в бой и не знаешь, кто у тебя сосед справа, кто слева. Нет уверенности, что там устойчиво, что тебя не обойдут.

Аэроплан плавно поднялся вверх, разорвав кольцо солдат, треща мотором, полетел в сторону первой линии. Барановский молча курил, смотрел на облака, серыми клочками пуха плывшими по небу.

— Вообще ничего в этой войне нет похожего на ту. Артиллерии мало, о позиционной борьбе и речи нет, техника вообще слаба, но страху гораздо больше. Я никогда, например, в германскую войну не боялся попасть в плен, а тут холодею от одной мысли только засыпаться к красным. Какая тут к черту техника, обученность солдат, когда и мы, и комиссары во время боя стоим в цепи, расхаживаем, даже на лошадях ездим, и ничего. Попадают у нас очень редко. Нервность какая-то чувствуется у всех, стойкости почти никакой, панике все поддаются очень легко. Нет, тут, в этой войне, не оружие играет первую роль, а что-то другое, какие-то непонятные для меня скрытые силы. Все теперешние наши победы и поражения построены на чем-то внутреннем, неуловимом. Я прямо даже затрудняюсь объяснить, что это такое. Почему мы иногда бежим после двух-трех минут перестрелки, а другой раз держимся днями в самой отвратительной обстановке? Помнишь, под Шелеповом три дня в болоте лежали под каким обстрелом?

Барановский не отвечал. Фома снял котелок, стал разливать чай. Пили долго, молча. Мотовилов клал себе в кружку сахар по нескольку кусков. Аэроплан вернулся из разведки, с треском опустился на прежнее место. От нечего делать офицеры побрели к нему. Француз снял теплую шапку, стоял с открытой головой и, поправляя пенсне, рассказывал на ломаном языке обступившим его солдатам о своих впечатлениях во время полета:

— Видите пуль, пуль. Красный пуль!

Летчик показывал на крылья, сплошь изрешеченные пулями.

— Жаль, гранат не взял. Револьвер пук, пук!

Пухлая белая рука француза трясла черный браунинг с закопченным стволом. Авиатор вытащил из рукоятки пустую обойму.

— Все пуль пук, пук. Красных пук, пук. Жаль, жаль, гранат не было. Много красный можно было пук, пук.

Барановский брезгливо опустил концы губ:

— Не люблю я этих французов. Каждый из них приехал с собственным аэропланом, приехал, как на охоту, дикарей русских пострелять. Черт знает что такое. Видишь, его послали воззвания раскидывать на фронте, а он увлекся, стрелять стал из револьвера. Жалеет, что гранат не было, гадина упитанная. Не перевариваю этих жуиров, искателей приключений, охотников за черепами.

— Нечего здесь философствовать, Иван, — по-моему, чем больше с нашей стороны дерется, тем лучше. А как и кто, не все ли равно.

Солдаты разглядывали машину, щупали круглые дырки в тонких пленках крепких крыльев.

В обед офицеры поехали в штаб дивизии на доклад пленного командира красной бригады. По приказанию Мочалова пленный информировал офицеров о строительстве Красной Армии, об условиях жизни в тылу, в Советской России. Эти вопросы живо интересовали офицеров, и каждый с нетерпением ждал очереди своей группы. Ездили на доклад по нескольку человек, группами, так как всех нельзя было снять из части: Мотовилов ехал с Барановским в одном ходке, на собственной лошади, захваченной его ротой в последнем бою. Мотовилов ехал и злорадствовал:

— Вот, воображаю, порядочки-то у красных. Вот уж, наверно, балаган-то развели товарищи.

— Не думаю, — неопределенно возражал Барановский.

— Чего там «не думаю», — сердился Мотовилов, — забыл разве? Не жили, что ли, мы при них в 17-м году?