Эмиль Золя - Западня

• Название: Западня
• Автор: Эмиль Золя
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1962

В шестой том Собрания сочинений Эмиля Золя (1840–1902) вошел роман «Западня» из серии «Ругон-Маккары».

Под общей редакцией И. Анисимова, Д. Обломиевского, А. Пузикова.

---

— Оставь меня, Огюст, ты их разбудишь, — говорила она, умоляюще сложив руки. — Перестань, прошу тебя. В другой раз, не здесь… Не при моей дочери…

Он умолк, продолжая улыбаться, затем медленно нагнулся и поцеловал Жервезу в ухо, как он это делал прежде, чтобы раззадорить ее и опьянить. Тут силы покинули ее, голова пошла кругом, по телу пробежала дрожь. И все же она сделала еще один шаг, но тут же отскочила: возле кровати вонь была невыносимой, от отвращения Жервезу того и гляди вырвало бы прямо на одеяло. Мертвецки пьяный Купо спал беспробудным сном, рот у него был перекошен, тело неподвижно, как труп. Да приди сюда хоть весь город, чтобы облапить его жену, он и то не шелохнулся бы.

— Ну что ж, тем хуже, — лепетала она. — Он сам виноват, не могу я… Боже мой, боже мой, он не пускает меня в собственную постель… Мне некуда деться. Нет, я не могу, он сам виноват…

Она дрожала, она теряла голову. И в то время, как Лантье толкал ее к своей спальне, в переплете застекленной двери показалось заспанное личико Нана. Девочка только что проснулась и тихонько в одной рубашке соскочила с кровати. Она посмотрела на отца, валявшегося в собственной блевотине, затем прижалась носом к стеклу и стояла так до тех пор, пока нижняя юбка матери не исчезла в комнате чужого мужчины. Лицо Нана было серьезно. В ее широко открытых глазах порочной девчонки светилось нездоровое любопытство.

IX

В эту зиму мамаша Купо так задыхалась, что чуть было не отправилась на тот свет. Каждый год в декабре приступ астмы валил ее с ног, и она проводила две-три недели в кровати. Что поделаешь, ей уже не двадцать лет: на святого Антония стукнет ровно семьдесят три. Старуха совсем одряхлела и, хотя оставалась гладкой и жирной, раскисала от всякого пустяка. Врач говорил, что кашель задушит ее и она разом помрет, слова вымолвить и то не успеет.

Когда мамаша Купо была прикована к постели, она становилась злой, как ведьма. Надо сознаться, что комнатка, где она жила с Нана, была отнюдь не из веселых. Между кроватями едва умещались два стула. Серые выцветшие обои висели клочьями. В круглое оконце под потолком проникал лишь тусклый сумеречный свет. Как не состариться в этой конуре, особенно если человеку и дышать-то нечем? Ночью еще куда ни шло: если мамаше Купо не спалось, она прислушивалась к дыханию спящей Нана, и это ее развлекало. Но днем никто подолгу не сидел со старухой, и, лежа в полном одиночестве, она ворчала, плакала, металась.

— Боже мой, экая я несчастная!.. Боже мой, экая я несчастная! — твердила она. — Засадили меня сюда, как в тюрьму, и уморят здесь, право, уморят!

Как только кто-нибудь заходил ее проведать, будь то Виржини или г-жа Бош, старуха не отвечала на вопросы о здоровье, а с места в карьер принималась жаловаться.

— Да, горек хлеб, который я ем! У чужих мне и то было бы лучше! Верите ли, я попросила чашечку липового чая, а они что сделали? Принесли мне полный кувшин, и все неспроста — хотели попрекнуть, что я слишком много пью. Ведь это я воспитала Нана, а девчонка удирает чуть свет босиком — только ее и видели. Можно подумать, что от меня воняет. А ночью она дрыхнет без задних ног и хоть бы разочек спросила, не нужно ли мне чего?.. Видно, я им в тягость, они ждут не дождутся, когда я подохну. Ох, недолго им осталось ждать! Нет у меня больше сына: эта мерзавка отняла его. Небось она заколотила бы меня до смерти, отравила бы, да только суда боится.

И правда, Жервеза бывала порой резковата. Дела шли из рук вон плохо, в семье все стали раздражительными и по всякому пустяку посылали друг друга к черту. Однажды утром, когда у Купо голова трещала с перепоя, он воскликнул:

— Старуха-то все помирать собирается, да никак не помрет!

Эти слова поразили мамашу Купо в самое сердце. Она постоянно слышала попреки, и родные преспокойно говорили, что без нее всем жилось бы гораздо легче: ведь прокормить ее стоит не дешево. Надо сознаться, старуха тоже вела себя не так, как надо. Она плакалась старшей дочери на свою жизнь, говорила, будто сын и невестка морят ее голодом, и, выклянчив у г-жи Лера двадцать су, тратила их на сласти. Она разводила сплетни с Лорийе и рассказывала, будто их десять франков уходят на всякие глупые прихоти, на новые чепчики, на пирожные — Хромуша поедает их втихомолку — и на такие пакости, о которых и говорить-то стыдно. Раза два или три родственники чуть было не передрались из-за нее. Она вечно натравливала одних на других. Словом, это была не жизнь, а мученье.

Как-то вечером, когда мамаше Купо было особенно худо, г-жа Лорийе и г-жа Лера пришли ее проведать; старуха мигнула, чтобы они наклонились: она едва могла говорить.

— Ну и дела, — прошептала она через силу. — Я слышала их сегодня ночью. Да, да, Хромушу и шляпника… Какую возню они подняли! Ну и болван Купо. Тьфу, гадость какая!

Она рассказала, задыхаясь и кашляя, что накануне сынок, видно, вернулся домой вдребезги пьяный. Она не спала и ясно слышала каждый шорох: как Хромуша шлепала босыми ногами по полу, как шляпник звал ее шепотом, как заскрипела дверь в спальню Лантье и все прочее. Они, должно быть, угомонились лишь под утро, бог знает в котором часу: сколько она ни крепилась, а все же под конец задремала.

— Хуже всего, что Нана могла их услышать, — продолжала старуха. — Всегда она спит как убитая, а тут всю ночь вскакивала и вертелась, будто на горячих углях.

Обе женщины, казалось, нисколько не были удивлены.

— Ей-ей, они снюхались с первого же дня… — прошептала г-жа Лорийе. — Ну что ж, если Купо смотрит сквозь пальцы, нам незачем вмешиваться. Но это срам для всей семьи.

— Будь я на вашем месте, мамаша, — проговорила г-жа Лера, поджимая губы, — я бы напугала ее, крикнула бы что-нибудь, например: «Вижу, все вижу!» или «Полиция!» Прислуга одного доктора слыхала от хозяина, будто в такую минуту испуг может убить женщину. Вот было бы ловко, если бы Хромуша умерла на том самом месте, где согрешила, — право, она была бы наказана по заслугам!

Вскоре вся улица узнала, что Жервеза каждую ночь ходит к Лантье. Болтая с соседками, г-жа Лорийе визжала от негодования; она жалела брата, этого дуралея, которому Хромуша без зазрения совести наставляет рога; послушать г-жу Лорийе, так она ходит в этот вертеп только ради своей несчастной матери, которой приходится жить среди такого безобразия. И вся улица обрушилась на Жервезу. Уж конечно она виновата, она сама развратила шляпника. Это сразу видно по ее глазам. Да, несмотря на пересуды, пройдоха Лантье вышел сухим из воды, а все потому, что он держался как порядочный человек, степенно разгуливал по улицам, читал газеты, был всегда любезен, предупредителен и подносил дамам цветы и конфеты. Бог мой! Мужчина что петух: от него нельзя требовать, чтобы он гнал от себя баб, которые сами вешаются ему на шею. Но для Хромуши нет оправданий, она позорит всю улицу Гут-д’Ор. И супруги Лорийе, как крестные Нана, зазывали к себе девчонку, чтобы выведать у нее кое-какие подробности. Когда они обиняком расспрашивали ее, Нана прикидывалась дурочкой и опускала длинные ресницы, чтобы скрыть лукавый огонек, вспыхивавший в ее глазах.

Несмотря на всеобщее возмущение, Жервеза жила спокойно, только казалась немного усталой и как будто сонной. Вначале она чувствовала себя настоящей дрянью, — право, она не достойна прощения, взглянуть на себя и то противно. Выйдя из спальни шляпника, она мыла руки и, намочив тряпку, до боли терла плечи, как будто старалась смыть грязь. Если в такую минуту на Купо находило желание побаловаться, она сердилась и, дрожа от холода, убегала в прачечную одеваться. Она не выносила также, чтобы Лантье прикасался к ней после того, как ее обнимал муж. Меняя мужчин, она хотела бы менять и кожу. Но мало-помалу она ко всему привыкла. Мыться каждый раз было слишком утомительно. Лень расслабляла ее, потребность счастья заставляла во всем искать хоть каплю радости, даже в неприятностях. Она была снисходительна к себе и к другим и пыталась так все уладить, чтобы никто особенно не огорчался. Если муж и любовник не ссорятся, если дома все идет своим чередом, если с утра до ночи слышатся смех и шутки, если все вокруг сыты, довольны и живут себе припеваючи, то, право, не на что жаловаться. Видно, ее вина не так уж велика, раз все уладилось: ведь дурные поступки всегда бывают наказаны. И понемногу распутство вошло у нее в привычку, теперь оно стало чем-то обыденным, как питье и еда. Стоило Купо вернуться пьяным, она шла к Лантье, что случалось по крайней мере три раза в неделю — в понедельник, среду и пятницу. Жервеза делила ночи между двумя мужчинами. Вскоре она стала уходить от мужа, даже если тот слишком громко храпел, и преспокойно отсыпалась на подушке соседа. Нельзя сказать, чтобы шляпник ей как-то особенно нравился. Нет, просто она находила, что он опрятнее Купо, лучше отдыхала в его комнате и, проведя там ночь, чувствовала себя освеженной, точно после купанья. Словом, она была похожа на кошку, которая любит спать, свернувшись клубочком на чистом белье.