Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

• Название: Королевская аллея
• Автор: Франсуаза Шандернагор
• Издательство: МИК
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-87902-044-4

«Королевская аллея» — это жизнеописание второй жены короля Людовика XIV, госпожи де Ментенон. Талантливая стилизация автобиографии незаурядной женщины, чья необыкновенная судьба стала увлекательным сюжетом романа, принесла Франсуазе Шандернагор мировую известность. Книга издана во многих странах и получила ряд почетных литературных премий.

---

Я вспоминаю, как однажды вечером, когда в Версале давали комедию, она, будучи уже в парадном платье, с куафюрою, позвала Нанон и, продолжая болтать с нами, встала спиною к камину, опершись на низенькую ширму, разделявшую ее и нас. Нанон, пряча руку в кармане, прошла за ширму и опустилась на колени. Король, решивший сперва, что принцесса просто греется у огня, спросил, чем они там занимаются. Герцогиня прыснула и ответила, что делает то, к чему привыкла в дни спектаклей. Король настаивал. «Ну, если вы хотите знать, — сказала она, — то я делаю промывание». Я взглянула на Короля, чтобы сообразовать мое поведение с его собственным. «Как! — вскричал он, умирая со смеху, — вот сейчас, в сей миг, вы делаете промывание?» «Да, именно», — отвечала принцесса. «Да как же вы это?» И мы все четверо расхохотались от души: оказывается, Нанон принесла готовый клистир в кармане, подняла принцессе юбки, которые та придерживала, словно грелась у камина, и поставила ей клистир, чего мы не увидели из-за ширмы. «Это меня освежает, — добавила принцесса, — теперь жара в зале не ударит мне в голову». Мы-то поначалу ничего не заметили, нам казалось, что Нанон просто поправляет что-то в туалете принцессы. Изумлению нашему не было предела, однако Король, который мог попросту оскорбиться, нашел все это весьма забавным.

Правда что принцесса дарила ему огромное счастье, да и меня любила так нежно, как только можно было желать; я не знала в семье Короля никого другого, кто был бы способен на такую искреннюю привязанность, несравнимую даже с любовью герцога дю Мен. Оттого принцесса была единственным человеком, кого я брала с собою, спасаясь от Двора, в одно из тех убежищ, которые имела более или менее повсюду — в мой городской особняк в Фонтенбло, в монастырь кармелиток в Компьени, в потайную квартирку за часовнею в Марли, которую я называла «приютом отдохновения», во флигель Ментенонского замка, в Версаль, в домик, затерянный посреди медонского парка.

В силу разумного воспитания и времени, проведенного в моем обществе или в вынужденном одиночестве, эта маленькая проказница, повзрослев, стала именно такою, какой мы желали ее видеть. Когда ей исполнилось двадцать два года, и я предоставила ей полную свободу управлять своим Домом и составлять свой маленький Двор, она явилась перед нами истинной принцессою, умеющей вести остроумную беседу, исполненной милосердия к несчастным, сознающей величие королевской власти, любезной и с низшими и с равными себе, неизменно почтительной со своим супругом. Никто не мог сравниться с нею в живости, блеске, веселости и обаянии, и никто не мог похвастаться столь верным сердцем, глубоким умом и благородством поведения. Народ любил ее за то, что она охотно и часто показывалась на людях, Двор за умение придумывать веселые забавы так, как не умела ни одна королева; муж обожал ее со страстью, почти неприличною и для нее самой и для окружающих.

Выслушав сперва множество упреков в ее дурном воспитании, в свободе, которую я предоставляла ей с утра до вечера, в подозрительной привязанности к Королю, в ее незаслуженной доброте ко мне, я не без удовольствия наблюдала теперь, как все окружающие поют ей дифирамбы, нахваливая и ее доброе сердце, и блестящий ум, и способность управлять придворными.

Будь наши радости столь же полны и велики, как и несчастья, мне более нечего было бы желать; но зрелище ужасных бедствий, вскоре постигших государство, внушил мне стыд за наше беззаботное веселье, и после нескольких счастливых лет я вновь погрузилась в глубокую меланхолию.

Во времена мира Франция мало-помалу возвращалась к прежнему изобилию. Король неотступно заботился об этом; иногда он просиживал в моем кабинете целые дни, изучая и составляя счета, переделывая их раз по десять, пока не доводил свой труд до конца. «Король никогда не должен бросать дела ради удовольствий», — мягко внушал он герцогине Бургундской, когда она являлась, чтобы оттащить за рукав от стола, поцеловать или пощекотать за ухом. Он никому не доверял устройство своих армий и досконально знал все, что происходит в полках; он устраивал по несколько совещаний в день; словом, он лучше, чем кто-либо, владел искусством управлять страною.

Вот почему он все меньше заботился о выборе своих министров; отняв Финансы у господина де Понтшартрена, он отдал это министерство моему другу Шамийяру; уж не знаю, что его подвигло на это — похвалы, что я расточала честности прежнего министра, или же искусная игра нового в бильярд, которым Король увлекся на старости лет. «Здесь спит известный Шамийяр, — пелось в одном парижском водевильчике, — доволен им Король: геройски бьется он в бильярд, хоть в министерстве — ноль». Надо полагать, что Шамийяр и впрямь весьма умело проигрывал своему Царственному партнеру, ибо в 1701 году, по смерти молодого Барбезье, Король вручил своему министру Финансов еще и портфель Министра флота, где он вредил делу точно так же, как его предшественник; с гораздо большей радостью встретила я известие о назначении министром иностранных дел юного Торси, сына моего старого друга Кольбера де Круасси, и о переходе парижского архиепископства, после смерти Арле де Шамваллона, в руки Шалонского епископа господина де Ноая, с которым меня связывали теперь и семейные узы и духовные интересы.

Однако сама я не желала более вмешиваться в государственные дела, да и Король уже не привлекал меня к ним. Госпожа дез Юрсен, всегда страстно увлекавшаяся политическими интригами, все уговаривала меня ближе заняться политикой.

— Но вам же известно, милая, — отвечала я, — что я слепа, как крот (несколькими годами раньше мне пришлось надеть очки для работы), и ничего не слышу.

— О, этот портрет не очень-то льстит вам, но я не слишком ему верю; вы слышите то, что вам угодно слышать, вы видите то, что вам нравится, и прекрасно объясняетесь или же молчите, в зависимости от того, что в данный момент выгоднее.

К великому моему удивлению, Король вдруг пожелал знать мое мнение об одном немаловажном деле: его беспокоил отток людей из страны вследствие отмены Нантского эдикта и жестокостей, коим подвергались гугеноты; он потребовал справок у Дагессо, Басвиля и других интендантов, а также отчета у нескольких епископов. Собранные сведения оказались столь противоречивы, что сначала он не знал, чего держаться: господин де Ноай, новый архиепископ Парижа, господин Дагессо и интенданты, ведающие северными областями страны, просили о смягчении репрессий, о свободе вероисповедания и даже публичного отправления религиозных церемоний, об отмене существующих запретов; южные епископы и вся компания, тайно подстрекаемая господином Фенелоном, напротив, требовали мер ужесточения; они не считали эмиграцию гугенотов столь уж значительной и рассматривали ее скорее как неприятность, нежели как бедствие. «Ежели число гугенотов, покинувших Францию, достигает, согласно самым преувеличенным подсчетам, 67 732 человек, — писал несколько лет спустя в своем мемуаре герцог Бургундский, — то и в этом случае среди эмигрантов, состоящих из людей всех возрастов и обоих полов, не найдется столько взрослых работоспособных мужчин, чтобы их отсутствие могло нанести ущерб сельскому хозяйству и мануфактурам и повредило королевству в целом».

Столкнувшись с этой проблемою, я испытала не меньшее замешательство, чем сам Король. Терзаясь сомнениями, я сочла самым разумным держаться середины; по здравом размышлении, этот путь показался мне самым полезным и не противоречил величию Франции. Я также составила мемуар, который заканчивался следующим выводом:

«Наилучшим выходом кажется мне тот, когда, не делая никаких новых деклараций и не отменяя предыдущих, можно было бы смягчить отношение к новообращенным; не следует принуждать их служить религии без веры и охоты; не следует выставлять на обозрение тела тех, кто отказался перейти в католичество, предпочтя смерть; не следует конфисковывать имущество и средства, вложенные в торговлю у тех лиц, что покинули королевство; не следует прилюдно обрекать на мученичество упорствующих… Ежели эти последние собираются вместе, следует строго наказывать виновных, но лишь зачинщиков, а не тех, кто слепо им повинуется… Хорошо было бы начинать обращение, притом, весьма мягко, с самых бедных — основывать для них больницы в каждой провинции, брать на воспитание их детей, заботливо обучая и наставляя этих последних и, тем самым, привлекая родителей, счастливых благополучием детей своих; принимать мальчиков в кадетские корпуса, а девочек в монастыри. Это будет стоить миллионы, но потраченные с величайшей пользою как с христианской, так и с политической точки зрения. К тому же, всестороннее образование, которое можно давать детям по всей стране, придется кстати и новообращенным католикам и «старым».

Как видно из этого мемуара, все мои мысли неизменно были обращены к детям и просвещению народа.