Мэри Рено - Тезей (другой вариант перевода)

• Название: Тезей (другой вариант перевода)
• Автор: Мэри Рено
• Жанр: История

---

- Он драчун, этот твой парень. Но я уже побеждаю.

Я подержал ее за руку, потом почувствовал, как она напряглась... Она забрала руку. "Теперь уйди", - говорит.

Когда самые первые лучи солнца коснулись Скалы, а равнина была еще в тени, - тогда я впервые услышал ее крик, но в этом крике было и торжество вместе с болью. Разом заговорили повитухи, потом раздался голос ребенка...

Я был так близко от дверей - слушал, что ей сказала повитуха; но когда вошел - дал ей первой сказать мне. Теперь она не выглядела больной, только смертельно уставшей, будто после целого дня в горах или долгой ночи любви... Всё тело было расслабленным, но серые глаза сияли. Откинула простыню:

- Ну что я говорила!

Повитуха кивнула, затараторила, мол, нет ничего удивительного, что госпоже пришлось потрудиться всю ночь с таким крупным мальчиком... Я взял его на руки - он показался тяжелее, чем другие мои дети, которых мне доводилось держать; однако не слишком большой, не маленький - в самый раз... И был не красный, не сморщенный, а налитой и румяный, словно созрел под солнцем в удачный год. И хотя глаза у него были туманной голубизны, как у всех новорожденных, - ничего не понимающие, косящие, - это уже были ее глаза.

Я отдал его назад, поцеловал ее и дал ему в ручонку свой палец, чтобы ощутить его хватку... И подставил ему под ладошку царское кольцо Афин. Его пальцы сомкнулись на печати... А я смотрел ей в глаза. Мы молчали, - слишком много ушей было рядом, - но нам никогда не нужно было говорить, чтобы понять друг друга.

5

Он расцветал, как весенние цветы, и рос - словно тополь возле ручья.

Мы нашли ему хорошую кормилицу... У его матери было мало молока, и она слишком уставала от диких гор и от меня. Но она часто вбегала к нему, прямо с охоты, подхватывала его, сажала себе на плечо, - он любил ее сильные руки и визжал от восторга. Он еще не умел ходить, а она уже скакала с ним галопом, посадив перед собой верхом на коня; лошадей он боялся не больше, чем своей няньки... Но по вечерам у огня она сажала его на колени, как всякая мать, и пела ему длинные северные песни на своем языке...

У меня было порядком сыновей; и не было ни одного ребенка, если только я знал о нем, о котором бы я не заботился. Только во Дворце было шесть или семь. Но казалось в порядке вещей, что, когда я шел проведать кого-то из них, мать говорила: "Утихни и веди себя хорошо, к нам царь придет..." Что к этому сыну я отношусь по-особому, люди поняли очень скоро.

А чем ярче свет, тем дальше видно... Всё вместе было слишком ясно: наша любовь и совершенство нашего сына разоблачали мои намерения, которые я хотел пока сохранить в тайне. Теперь я правил в Афинах уже девять лет и знал свой народ; и чувствовал, как капитан чует начало прилива, что тут они не со мной.

Когда я имел женщин во многих местах - это принимали легко, даже хвастались мной; если бы все истории, что рассказывали про меня, были правдой, я один смог бы заселить еще одну Аттику. То, что я даже Владычицу амазонок уложил в постель и прижил с ней сына, - это тоже было вроде подвига и очень всем нравилось поначалу. Но время шло, она жила как моя царица; все увидели, что будь моя воля - она и стала бы царицей... Тогда у них настроение изменилось.

Опасность была не в том страхе перед всем новым, непривычным, который живет внутри каждого маленького человека. Их страшило другое, и этот страх издревле укоренился в каждом эллине: она служила раньше Богине, и я ее не переломил... Слишком хорошо они помнили Медею. Они думали, - и, быть может, были правы, - что если бы я не пришел тогда, она спихнула бы отца с трона и принесла бы его в жертву в конце года, как это делалось во времена береговых людей, владевших этой землей до нас, и возродила бы старую религию.

А теперь поползли такие же слухи про нее; поползли понизу, среди крестьян в основном. Если бы я предвидел такое, то пожалуй не назвал бы нашего сына Ипполитом: это был обычай береговых людей, что сын назывался по матери... Но изменить имя теперь - это было бы публичным оскорблением для нее, да я и не представлял себе как можно называть его иначе.

Дворяне, если бы захотели, много могли бы сделать, чтобы пресечь эти выдумки. Они-то знали, как она себя ведет, и видели правду собственными глазами... Но у них были свои основания для недовольства: слишком много новых людей появилось во Дворце, слишком влиятельны были она сама и ее друзья, слишком распускались, по их мнению, их дочери, следуя ее примеру... А главное - они ждали от меня женитьбы на Крите.

Судьба, на которую я так надеялся, не спешила вмешаться, чтобы освободить меня. Девочка была дочерью Миноса, а на Крите слишком много старых верований, чтобы там можно было пренебречь женской линией. Если бы я отдал ее другому мужчине, достаточно высокородному, чтобы не нанести ей бесчестья, - Крит оказался бы в его руках. Если бы выдал за крестьянина, как было однажды сделано в Аргосе, - оказался бы обесчещен сам, и критяне не потерпели бы больше моей власти... Оставить ее незамужней - она превратится в приманку для каждого честолюбивого царя в Элладе и каждого аристократа на Крите... Быть может я и пошел бы на такой риск ради своей любимой и ее сына, но тут было еще кое-что: Микены.

Теперь там царствовал Эхелай. Он давно уже выдал замуж свою сестру; но когда он узнает, что я ради своей пленницы сделал то, в чем отказал Львиному Дому, - не успокоится, пока не смоет это оскорбление моей кровью. Больше того, он просто-напросто не поверит, что ради такой мелочи, - подумаешь, женщина! - что ради такой мелочи можно отказаться от политического союза. И будет убежден, что от союза с ним я отказался по каким-то другим причинам, а критская помолвка была лишь отговоркой... А раз так - я что-то замышляю против него... И тогда Крит и Микены превратятся в пару жерновов, а Афинам придется стать зерном.

Время уходило, и у меня оставалась только одна надежда - смерть Федры. Я мечтал об этом в глубине души; я думал об этом, как думаешь о любом средстве добиться нужного результата... Каждый царь имеет возле себя таких людей, что им достаточно одного взгляда, им ничего не надо говорить... Но в каждом человеке есть своя граница зла, - как и добра, - и уж через нее не переступишь.

Вот эти заботы одолевали меня, когда пришло письмо от Пирифа: он приглашал нас обоих на свадьбу. Мы думали, пока нас не будет видно, - народ в Аттике займет свои мысли чем-нибудь другим; потому поехали с особой радостью... Но получилось так, что этот пир стал самым злосчастным в Элладе; даже хуже того, что был в Калидоне после охоты на вепря.

Началось всё прекрасно. Пириф нашел себе как раз такую девушку, какая была ему нужна: дочь одного из крупных вождей и лапифка до мозга костей, она была способна всю жизнь мириться с мужем-бродягой, как мирилась и ее мать. Дворец был забит снедью, вином и гостями до самых ворот. Лапифы очень гостеприимный народ; не только Зал, - для царей, вождей и воинов, - но и весь двор был заставлен столами, - для конюших, слуг и крестьян, - а дальше, под деревьями, стояли еще столы... Пириф сказал, что те - для кентавров.

Я посмотрел на него с удивлением.

- А почему бы нет? - сказал он. - Я обещал Старине сделать для них всё что смогу, и я держу слово. Я не позволяю никому ни охотиться на них, ни красть их лошадок, ни выжигать их медовый вереск; если их ловят на краже ягненка - я сужу их нормальным человеческим судом, а раньше крестьяне прибивали их гвоздями к деревьям для острастки остальным... И они не остаются в долгу, я даже не ожидал. Они, как лошади, - чуют друзей. Месяц назад предупредили меня о грабителях, напавших на мой скот; ради этого пришли прямо вниз, на равнину!.. Такого никто в Фессалии и не слыхивал... Так что я должен им обед, и он им понравится, ведь я знаю их вкусы, должен бы... Мясо, и вдобавок целая телега сырых костей - они их любят колоть и доставать мозг - и кобылье молоко, заправленное медом... Я поместил их там, а то от их запаха большинство блевать начинает. И там, в сторонке, не страшно что им вино попадет нечаянно. От вина они бесятся...

В день свадьбы мы с Пирифом везли домой его невесту в свадебной карете, а за нами следовала громадная кавалькада верховых лапифов. Это было великолепное зрелище: лента всадников извивалась от замка ее отца и текла через равнину как река. Крестьяне приветствовали нас криками и песнями; в них вливались и голоса кентавров - кошмарный рев, от которого лошади перебесились бы, управляй ими кто другой, кроме лапифов... Потом мы расселись пировать, и я - выполняя свои обязанности шафера - обходил всех гостей, чтобы убедиться, что везде всё в порядке. Пир кентавров под тенистыми деревьями был в разгаре; и верно - Пириф не ошибся - это было тошнотворное зрелище. Только в одном углу соблюдались приличия: там сидел Старина и ему прислуживали его мальчики; пожалуй, они его тоже кой-чему научили, хотя он их научил большему. Они были умыты, причесаны, одеты как подобает, - издали я бы их не отличил от прочих, - но все они были здесь, и в любой момент не меньше двух-трех из них находились возле него, покинув своих родных, ради того чтобы оказать ему учтивость среди зловония этого пира.