Михаил Белозеров - Плод молочая

• Название: Плод молочая
• Автор: Михаил Белозеров
• Издательство: "YAM Publishing"
• Жанр: Современная проза

Герой всю жизнь любит одну женщину — Анну. Мы застаем его в тот момент, когда он обнаруживает, что репрессии, которые когда-то прокатились по стране, коснулись и его родственников. Волей случая он начинает расследовать историю своего отца и деда. И постепенно приходит к выводу, что в юности их счастье с Анной не было возможно, потому что он был сыном репрессированного. И только много лет спустя они встретились вновь и поняли, что все эти годы ждали этого. События, описанные в романе, происходят начиная с 1985 года.

---

Снова поезд прокрутил пейзаж, изуродованный пригородом и заводами (стоял такой смог, что пассажиры закрыли все окна), снова побежали поля, расчерченные цепочками посадок на квадраты, с которых зимние ветры сдувают чернозем, превращая его в вездесущую пыль — и между окнами, и на ваших зубах, и на полу перед балконной дверью; снова коровы бродили в низкорослом кустарнике по пустошам склонов, не распаханных за непригодностью. После Северского Донца пошли леса, чистые, как городские парки, где воздух свеж, легок и пропитан смутным воспоминанием далекого и теперь уже недоступного, как детская мечта в вашей жизни, или сухой (влекущий воображение) и пронизанный солнцем плес, который вы обходите стороной, потому что у вас иная дорога, как ветка лаванды, стоящая на телевизоре и во влажную погоду источающая тонкий аромат, напоминающий о прошедшем лете.

Но вот и это осталось позади, и после вечернего чая с нехитрой снедью, засунутой мне в сумку Анной, я улегся спать и проснулся на подъезде к Москве, завершив эту часть путешествия с полным знанием дела, как завершает ее коммивояжер — деловито и расчетливо. Но дальше пошли совершенные непредсказуемости биологического порядка, которые, усиленные белыми ночами, лишили меня сна, и я торчал в коридоре (странно было видеть при солнечном желтом свете вымерший коридор), внушая проводнице различные подозрения, и она несколько раз выглядывала (должно быть, у меня было растерянное лицо), а потом подошла и спросила, не надо ли чего, и я попросил, если можно, конечно, — чаю, желательно покрепче, и перешел к ней в рабочее купе, и пил чай (проводница ушла спать), и смотрел в окно на разлившиеся озера и одиноких рыбаков, замерших в лодках посреди простора между небом и землей, потому что ни одна рябь не искажала картину и даже мой поезд пролетал бесшумно, и только фосфоресцирующаяся блестящая листва вдоль полотна выдавала направление движения.

Стоит ли осуждать за такое восприятие мира, за то, что многие называют неприспособленностью к жизни и стараются пораньше избавиться, как от ненужного балласта, стоит ли... потому что, когда возвращаешься в детство, это всегда придает каплю надежды увидеть себя вон там — в излучине тихой заводи, с удочкой в одной руке и банкой с червями в другой, стоит ли думать, что жизнь состоит из одних лишь серых будней, собраний, производственных дел, зарплат, усталости после пяти вечера, тряски в вихляющемся троллейбусе и забытой газеты на полу перед кушеткой, на которой вы перевариваете вечернюю яичницу с дозой холестерина, стоит ли... потому что однажды я сидел перед костром на берегу озера (и этого забыть нельзя!) и коричневые сумерки висели над водой и над коричневыми сопками, которые замыкали горизонт в полукольцо, и только прямо передо мной оно было разорвано серебристой полоской, и чай, снятый отцом с костра, пах брусничным листом, дымом стланика и еще чем-то неуловимым, что остается в памяти на всю жизнь об этом замершем мире, и такую же неподвижность, целую философию, однажды я увидел на картинах Рокуэлла Кента.

Уж очень тоскливо мне было в ту поездку. Работа, мать, желто-белесый свет над озерами, неясность будущего, нашей любви с Анной. Вдруг вспомнил я все недоговоренности с нею, мелкие обиды и мою ревность к ее тому, другому миру, в котором она принуждена была существовать, ее усталость, внезапная беспричинная замкнутость, отчуждение.

Но потом, после третьего стакана, я понял, что просто еду на свидание с отцом.

В этом был мой эстетизм, если хотите, мой долг или обязанность. Ибо все мы кому-то обязаны — от наших матерей, до церемониймейстера на кладбище.

Должно быть, и тогда — тридцать лет назад, эта дорога так же бежала среди разлившихся озер и бурлящих речек в распадках сопок — вдруг излучина с белыми перекатами и ярко-желтыми листьями с вкраплением красного и багряного, и единственное, что отсутствовало, как завершающий мазок, — удаляющаяся фигура отца — туда, вдоль берега, к истоку, но, отнюдь не истоку души, ибо о его душе я имел тогда весьма смутное представление: пятилетний мальчик, которого подхватывали крепкие руки и прижимали к колкой щеке.

Как это ни кощунственно, я чувствовал, что настоящим больше обязан ему, а не матери. Будет ли мой сын обязан мне? Я хотел надеяться.

Постепенно там, вдали, начинают вырисовываться Хибины — что-то темное и пологое, как спины замершего стада, и над ними мрачные тучи, а когда оттуда, сверху, упал луч, спины вспыхнули красками, и преобладали там изумрудные тона, и какая-то точка мерно трудилась, преодолевая непомерно гигантский лоб сопки, и когда поезд дополз и постоял на каком-то полустанке, она успела пройти расстояние на ширину спички.

И не оглядывайся — не заговорю. Я давно не играю в эти игры. Разве я виноват, что наши пути, хоть на короткие пять минут, совпали в этом мире.

И не изгибай игриво ручку чуть жалко в своем всеобъемлющем желании понравиться — я глух (а жаль!). Желание же твое так старо, так затерто частым пользованием, впрочем, как и другими атрибутами жеманства и кокетства — всего того, что ползает, летает, плавает и бегает, что мне приятна эта щенячесть, но... не более, и чуть тяжеловатая кисть этих загорелых ручек, увы, не волнует.

И не замедляй шаг — я не ускорю своего, напротив. Ведь этот невинный флирт в равной степени отпущен нам обоим, а мой запас исчерпался давным-давно, когда ты, моя милая, еще только училась держать равновесие и словарный запас ограничивался двумя словами: мама и папа, и твои пухлые губки, больше смахивающие на два алых бантика, произносили их с прелестным гуканьем.

И не делай вид, что тебя интересует веточка на рябине, хотя мне и нравится твой едва курносый профиль и взгляд, что блестит, как всплеск уклейки, и след от него, как всплески во мне, я не сделаю того единственного, что ты хочешь, хотя, быть может, однажды я об этом пожалею, но не более того, чтобы вспомнить нашу встречу.

Это в тебе лишь неудовлетворенное желание понравиться и привлечь. А мне смешно, потому что я знаю нечто такое, что недоступно пока тебе, и это хорошо, ибо в незнании и состоит прелесть щенячества и милых глазок, что нет-нет да и пытаются пощекотать мое честолюбие сквозь броню всезнайства.

Слава тебе, Уклейка! Улыбайся и строй глазки, моя милая, ибо ты совсем не подозреваешь, что часы давно пущены, что время твоих игр скоротечно, как скоротечна свежесть утреннего цветка, в котором блестят прохладные бриллиантовые капельки на розовых душистых лепестках и аромат нежен и божественен, но... уже встает солнце, чтобы к полудню высушить росу и истощить кладезь, ибо тебе еще неведом закон времени, знание которого само по себе уже оскудняет, как песок, пересыпающийся под спицами колесницы, ибо чаща, в которую ты спешишь ступить, — еще лиственная мгла, еще зелена и пахуча тайными струями, ибо струи эти сами напомнят о своей неумолимости.

Ну ладно, хватит, приказываю себе — клумба в сквере как раз делит наш путь на две дорожки.

Хватит, потому что мои губы растягиваются в самодовольной, идиотской ухмылке.

Хватит!

Довольно паясничать!

Сольпуга!

Жаль... она даже не оглянулась, пока я делал три шага к гостиничной двери.

Жаль!

Прощай, крошка, маленькая Уклейка, с блеском, что одаривала надеждой в течение прогулки от книжного магазина до гостиницы. Желаю тебе того, что ты ищешь, ибо это твое право. И твои нежные, робкие позывные еще немного будут будить во мне тайные призывы (и я, конечно же, обо всем пожалею, стоя под душем и глядя, как струи воды сбегают по моей груди), но потом я забуду, ибо я люблю другую, ибо я могу проснуться, когда блеск твоих глазок потускнеет, ибо я приехал сюда, чтобы заниматься другим делом, ибо я приехал к прошлому, а не настоящему, ибо все мы в результате всего приходим к прошлому, чтобы через него утвердиться в настоящем.

И тебе, милая Уклейка, это еще неведомо.

И слава богу!

Уже несколько дней я живу в этом городке, где все улицы начинаются с заводской свалки и спускаются к губе, где в самом конце долины, за полупригорком сопки, дымят трубы и порой вспухает зарево в полнеба, и из окна гостиницы видно, как на фоне черных отсыпов, таких черных, что их трудно, не присмотревшись, выделить из общего фона сопок, стекает расплавленная дорожка.

Губа эта даже не губа, а мелкий заболоченный залив, наполовину опресненный впадающими в него речушками и ручьями, с множеством бухточек, ущелий, по которым в горку растут низкорослые березки и ели.

Я убедился в этом, когда искал тот ручей и ту дорогу, рядом с которой стоял наш Дом.

Ручей больше никем не угнетался и тек как хотел. И то место, где когда-то отец расчищал русло, уже невозможно было узнать, если бы выше, за голым местом, где еще кое-где выпирали вкривь и вкось камни, едва покрытые рисунками лишайников, я не обнаружил квадрат разрушенного фундамента и крыльцо — единственное, что еще сохранило форму в этом мире, где все стремится к сглаживанию.