Михаил Люстров - Фонвизин

• Название: Фонвизин
• Автор: Михаил Люстров
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03618-5

Потомок ливонских рыцарей и сын военного моряка Денис Иванович Фонвизин прожил не слишком спокойную, но мирную жизнь: он не участвовал в сражениях, не дрался на дуэлях, не подвергался опале, служил в Коллегии иностранных дел, был добрым семьянином, владел имением, занимался коммерцией и путешествовал. Однако благодаря необыкновенному сатирическому дару Фонвизин занял свое достойное место среди блистательных героев екатерининского царствования, снискал лавры русского Мольера и Хольберга. За последние 200 лет о нем сказано много, но недостаточно и подчас неверно. Доктор филологических наук Михаил Люстров предлагает свой взгляд на обстоятельства жизни и внутренний мир одного из самых замечательных и талантливых людей России второй половины XVIII века.

Знак информационной продукции 16+

---

В соответствии с императорским манифестом «О экипажах и ливреях, какие разных классов чиновникам дозволяется иметь», количество запряженных в экипаж лошадей ставилось в прямую зависимость от общественного положения его владельца: особы первых двух классов получали право «ездить шестью лошадями и с двумя верьшниками», третьего, четвертого и пятого классов — «шестернею без верьшников», шестого, седьмого и восьмого — «четвернею без верьшников», а обер-офицерам, к числу которых относился несчастный Сорванцов, дозволялось «ездить по городам в каретах и в санях парою без верьшников». О стремлении недостойных своего звания российских дворян любой ценой удовлетворить свое «любочестие» Фонвизин писал и раньше: оправдываясь в 1783 году перед «сочинителем „Былей и небылиц“» за свои неосторожные вопросы, он, между прочим, заявляет: «Я видел множество таких, которые служат или паче занимают места в службе для того только, что ездят на паре. Я видел множество других, которые пошли тотчас в отставку, как скоро добились права впрягать четверню». Запросы отставного капитана Сорванцова (в черновике комедии однажды ошибочно — ошибочно, потому что в рукописи это слово зачеркнуто — названного графом) выглядят куда внушительнее: не желая терпеть крайнее унижение, он «решился или умереть, или по-прежнему ездить шестеркой». С этой целью честолюбивый господин отправился в Петербург и сделал там блестящую карьеру: через полтора месяца его «преобразили» в надворные советники, а менее чем через год «перебросили» в коллежские. Теперь, «сделавшись судьей», Сорванцов спит во время заседаний и находится «накануне быть» статским советником, получив вожделенный чин, собирается выйти в отставку, отправиться в Москву и, пользуясь законным правом, «первые визиты сделать шестернею». «О если бы все дворяне мыслили так благородно, и лошадям было бы гораздо легче», — подытоживает его рассказ восторженная княгиня и тем заканчивает отрывок комедии «Добрый наставник».

По наблюдению Стародума, императорский указ, направленный против «день ото дня умножающейся» роскоши, можно обойти легко и быстро, благо надворный советник Взяткин имеет связи и готов предложить любому желающему свое посредничество. Правда, в начале 1788 года Взяткина уже нет на свете, его обнародованная переписка с «милостивым покровителем» происходила в 1777 году и, судя по всему, помочь страждущему Сорванцову он не имеет никакой возможности. Но ведь и «узаконение» «О экипажах», в течение нескольких лет после выхода которого благородный дворянин Сорванцов из отставного капитана превратился в статского советника, датировано 3 апреля 1775 года. Выходит, Взяткин устраивал судьбы своих компаньонов, а Сорванцов покупал чины в один и тот же 1777 год, и, следовательно, по мнению Фонвизина, расцвет мздоимства и взяточничества в екатерининской России пришелся на середину — вторую половину 1770-х годов, по официальному мнению, эпоху спокойствия, процветания и активной реформаторской деятельности императрицы (в 1775 году Ипполит Богданович писал об этом времени как о периоде «некоторого особого благополучия и спокойствия», «когда внешняя война престала, когда внутренние бунты и раздоры разрушены, когда утомленные ими народы отдыхают в недрах спокойствия и милосердия, когда изобилие, науки и художествы вновь обостряются и музам отверзается пространное поле, воспев победоносную государыню, прославить мир, тишину и блаженство ее подданных»). Другое дело, что о своем намерении «быть статским» в самом ближайшем будущем Сорванцов говорит в феврале 1788 года, через 13 лет после выхода манифеста, и тем самым приводит внимательного читателя в крайнее недоумение. Причем делает это не в первый раз: но если в «Недоросле» в рассказе Стародума об истории своей жизни путаница возникает из-за недостатка дат, то в «Друге честных людей» — из-за их явного избытка.

В журнальном варианте разговор Сорванцова с княгиней Халдиной имеет продолжение, из которого следует, что честолюбивый и, казалось бы, достойный порицания судья наделен живым умом, не лишенным благородства сердцем и острым языком. К веселым собеседникам присоединяется давно и по недоразумению дожидающийся в соседней с уборной хозяйки дома комнате (кто мог предположить, что княгиня «при мужчинах любит одеваться»?) и оттуда услышавший вышеописанный рассказ Здравомысл (восхищавшийся этим фонвизинским творением Пушкин видел в необычной привычке московской аристократки примету старого времени). В разговоре со Здравомыслом Сорванцов зло и беспощадно отзывается о полученном им воспитании, которое, по его словам, было заменено питанием, об образовании, которое ему и детям его внучатой тетушки дал приехавший из Америки Шевалье Какаду — «француз пустоголовый, из побродяг самая негодница», и о той самой тетушке, которая «выдавала себя в свете за чадолюбивую мать и верную супругу, за добрую хозяйку и за набожную женщину» и которая «никакой слабости женщинам не прощает», хотя ее младший сын «как две капли походит на шевалье Какаду».

К счастью, в Москве прошедший испытания «первой молодости» Сорванцов знакомится с неким просвещенным и воспитанным молодым человеком, который, по его словам, «приучил меня к чтению книг и открыл мне, в каком невежестве я пресмыкаюсь». В результате Сорванцов перестает соответствовать своей фамилии и решительно объявляет, что «хотел бы сию минуту пойти учеником в тот университет, где мог бы сделаться годным к службе и откуда вышед, знал бы я, что получу место не то, где есть только вакансия, но то, для которого я учился и к которому способен». А все потому, полагает «исправленный» Сорванцов, что «без просвещения человек есть сожаления достойная тварь» (в «Недоросле» же Стародум почти в тех же самых выражениях заявляет, что без души «просвещеннейшая умница жалкая тварь»). Примерно такая же «тварь», как тетушка Сорванцова госпожа Лицемера и его старинная приятельница княгиня Халдина (халда — значит грубая и неряшливая женщина). В отличие от этого героя, ни одна из них не способна на «перемену мыслей» и о раскаянии даже не помышляет.

Зато «автор» последнего журнального «творения», поучающий своего племянника дядя, время от времени меняет жизненную «систему» и в конечном итоге возвращается на стезю добродетели. В самом начале своего наставления престарелый мздоимец заявляет о намерении предостеречь неопытного родственника от вредного влияния философов, которые «написали многие стопы бумаги о науке жить счастливо, но видно, что они прямого пути к счастию не знали, ибо сами жили почти в бедности, то есть несчастно». Кроме философов-бессребреников, в мире существуют «нравоучительные врали» (Фонвизин их встречал во Франции в том же неоднократно упоминаемом в журнале 1777 году), которые, зная верный «способ достичь до счастья», «нажили великие богатства» и своим ложным учением вводят доверчивых людей в заблуждение. Отец героя был «нравоучителем» искренним и, умирая, завещал сыну стать «добросердечным, благотворительным и трудолюбивым». Следуя совету своего честного родителя, тогда еще добродетельный дядя впал в крайнюю бедность и нажил себе множество сильных врагов. Едва избежав «челюстей смерти» и «увидев неразумие своей системы», «прозревший» герой с обычной для таких случаев легкостью бросился в другую крайность и начал «делать совсем противное тому, что прежде делал». Имея, подобно юному Фонвизину, «склонность к сатире», «богатомыслящий» дядя отложил в сторону свое пугавшее многих вельмож перо, принялся осыпать начальников «льстивыми похвалами», стал доверенным лицом «знатного невежды, который прежде был его гонителем», женился на содержанке «одного любимца знатного господина» и вскоре достиг высоких степеней. Жизнь показала, что «пути к богатству, то есть к счастию, гораздо короче и глаже, нежели как болтают о том вышеназванные нравоучающие врали» и его легко достичь ценой «унижения души».

Однако, «приближаясь к концу» и став свидетелем жалкой смерти своего друга Ворова (уж не того ли асессора, которому в свое время помогал Его Превосходительство***?), дядя начинает «чувствовать глас совести» и дает племяннику те же (правда, сформулированные с небольшими оговорками) наставления, какие он очень давно получил от умирающего отца: «…будь чистосердечен, но знай, что не всегда и всякую истину говорить надобно; будь благотворитель, но не расстраивай своего состояния; будь трудолюбив и прилепляйся к учению, но не возмечтай о своей мудрости». Получается, нераскаявшиеся негодяи, Взяткин и Воров, умирают, и смерть их не вызывает у окружающих иных чувств, кроме «удовольствия, смешанного с презрением к покойнику»; сбившиеся же с пути добродетели Сорванцов и «автор» «Наставления дяди к своему племяннику» находят в себе силы стать честными людьми и продолжают жить и здравствовать (по крайней мере, в журнале об упокоении раскаявшегося дяди не сказано ни слова). Возможно, на самом деле кончина Взяткина была вовсе не «блаженной», а столь же лютой, что и смерть Ворова, и оба они «в постеле своей терзалися душевно гораздо сильнее, нежели иной вор страждет на площади». А значит, блаженствующие при жизни и избежавшие земного суда грешники обречены «умирать мучительно», и сто раз прав раздавленный судьбой Советник, в свое время объявивший «смотрителям» «Бригадира», что «жить без совести всего на свете хуже».