Михаил Люстров - Фонвизин

• Название: Фонвизин
• Автор: Михаил Люстров
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03618-5

Потомок ливонских рыцарей и сын военного моряка Денис Иванович Фонвизин прожил не слишком спокойную, но мирную жизнь: он не участвовал в сражениях, не дрался на дуэлях, не подвергался опале, служил в Коллегии иностранных дел, был добрым семьянином, владел имением, занимался коммерцией и путешествовал. Однако благодаря необыкновенному сатирическому дару Фонвизин занял свое достойное место среди блистательных героев екатерининского царствования, снискал лавры русского Мольера и Хольберга. За последние 200 лет о нем сказано много, но недостаточно и подчас неверно. Доктор филологических наук Михаил Люстров предлагает свой взгляд на обстоятельства жизни и внутренний мир одного из самых замечательных и талантливых людей России второй половины XVIII века.

Знак информационной продукции 16+

---

Женщины, составлявшие круг общения юного писателя, были все как одна страстно увлечены литературой. Их интерес мог быть смешным и нелепым, как в случае с глупой москвичкой, которой переводчик басен Хольберга показывал развращающие воображение книги, или серьезным и глубоким, как в случае с Анной Ивановной Приклонской. Феодосия Ивановна занималась литературой весьма серьезно, читала книги, рекомендованные младшим братом, и сама писала стихи. Фонвизин, которому П. А. Вяземский отказывал в поэтическом таланте, в поэзии разбирался и давал сестре дельные советы. Например, в одном из писем рубежа 1763–1764 годов он рассыпается в похвалах, сулит ей великое будущее, отмечает, что в поэтических творениях Феодосии «мысли прекрасны, изображение очень хорошо и непринужденно, и версификация везде почти чиста», но при этом замечает, что рифмовать одни лишь глаголы не хорошо, и рекомендует использовать «имена, наречия и проч.». В своем поэтическом творчестве Фонвизин точно следует этому правилу и старается избегать монотонных, как в XVII веке, глагольных рифм: их мало и в «Альзире», и в «Послании к слугам моим», и в «Корионе». Таких рифм должно быть мало и в стихотворениях, которые, как следует из того же письма, авторитетный наставник юной Феодосии планирует написать и тут же передать сестре («хочу писать что-нибудь стихами, и первая ты их иметь будешь»). И действительно, в это время стихи он пишет, и Феодосия знакома с ними очень хорошо: «сегодня Василий Алексеевич (Аргамаков. — М. Л.) и братец Денис Иванович поехали в академию, — рассказывает Феодосия Ивановна в письме от 7 июля 1765 года, — там празднество, и сама государыня изволит присутствовать… Братец поехал несколько и для того, что, думаю, хор академии будет петь его похвальные государыне стихи, которые велел ему сделать Елагин». Правда, достоинства этого творения «на девяти строках» смогли оценить лишь сестра и начальник Фонвизина. «…Стихов братцовых в академии не пели, а пели стихи Теплова, которые очень дурны перед братцовыми», — заканчивает Феодосия свой печальный рассказ.

В себе Фонвизин видит «правильного» стихотворца и тонкого ценителя поэзии, по обыкновению, ядовитого и бескомпромиссного. Как и для большинства современников, предмет его насмешек — поэтическое творчество В. К. Тредиаковского: в письме сестре от 13 декабря 1763 года он потешается над «странными и смешными стихами», гигантским объемом и несуразным поведением (что может быть забавнее Ахиллеса в женском платье) героев трагедии «Деидамия». Скучная пьеса убаюкивает желчного критика, и, засыпая, он записывает образчик настоящей поэзии, блестящий экспромт, адресованный ближайшему другу и коллеге по цеху:

Слабеют мысли все, объемлет чувства сон.
Ты знаешь ли, кого на мысль представит он?
Представит ту он мне, кого люблю сердечно,
Тебя представит он; я знаю то, конечно.
О сон! Приятный сон! Прелестные мечты!
Но ах! И на яву нейдешь из мыслей ты!

Естественно, здесь Фонвизин не вполне серьезен: в его письмах сестре стихотворные вставки призваны создать непринужденную атмосферу литературной игры и рассмешить собеседницу. Позднее, в 1770 году, внушая Феодосии, что, несмотря на войну с Турцией, предстоящая поездка Павла Ивановича в Морею не опасна, Фонвизин добавляет рассказ о его сердечных делах: «Брат Павел оставил здесь Замятину в тоске и горьком плаче. Он же, благодаря Бога, расставаясь с нею, о стену головою не стукнулся. Я думаю, что гречанки заставят его забыть россиянку. Его сердце в рассуждении нежной страсти на мое не похоже. Я верен яко горлица».

Где я ни буду жить, доколе не увяну,
Дражайшую мою любить не перестану;
Я брата восхотел отселе удалить,
Чтоб мог он, удален, Замятину забыть.

Искусство рифмовать Фонвизин демонстрирует не только сестре, но и своему литературно одаренному начальнику — Ивану Перфильевичу Елагину. Правда, эти рифмы не добродушно-«элегические», а ядовито-«сатирические». Перечисляя в 1769 году причины, по которым ему, находящемуся в отпуске, не следует оставлять Москву и спешить в Петербург, Фонвизин, между прочим, настаивает на своей служебной бесполезности: сейчас при Елагине всю работу выполняет секретарь, Фонвизин же может использоваться лишь для рифмы, как тварь. Естественно, соглашается автор прошения, он отдает себе отчет в том, что называться тварью совсем не обидно, ведь все люди — божьи твари. Обидно становиться такой тварью, которой назначено быть всего лишь рифмой для другой, имя которой он предпочитает не называть. Иными словами, Фонвизин балагурит, дискредитирует в глазах начальника своего старинного врага Лукина, называет его безымянным секретарем и тварью; а может быть, не желая ехать в Петербург, объясняет Елагину, что секретарь у него уже есть, а становиться рифмованным к нему приложением Фонвизин не хочет. В любом случае здесь он уподобляется древнерусскому скомороху или, лучше сказать, — Даниилу Заточнику, из далекой ссылки развлекающему господина своими неожиданными рифмами. Другое дело, что «ссылка» Фонвизина была приятной, и возвращаться из нее он ни в коем случае не желает. Вероятно, области скоморошьего балагурства принадлежит и умилившее исследователей желание 24-летнего просителя прожить наступающие последние дни жизни, не встречаясь с Лукиным («Ваше превосходительство изволите сами знать, что я для миллиона резонов с г. Л. быть вместе не могу, ибо кто не желает остатки дней своих провести спокойно?»), и упоминание прописанной ему врачебной диеты, запрещающей писать стихи и пить английское пиво («ибо как то, так и другое кровь заставляет бить вверх» и тем самым вызывает сильные головные боли), и деликатное опасение утомить серьезного человека «вздорными письмами» и «философиею».

Однако вернемся к обстоятельствам жизни Фонвизина в 1760-е годы. С 1763 по 1769 год он остается секретарем Елагина и за это время покидает столицу трижды. Кроме упомянутого 29-дневного отпуска в 1765 году, Фонвизин живет у родителей в 1767 (в это время в Москве работает Уложенная комиссия, и молодой секретарь находится при сопровождавшем императрицу Елагине) и 1769 (когда он получает полугодовой отпуск, из которого так не хочет возвращаться в Петербург, и встречает свою самую большую любовь) годах. Живя в Петербурге, Фонвизин регулярно видится с дядей и вместе с прибывшими братьями проводит время в семейном кругу. «На Петровском острову был я в субботу с братьями, — рассказывает почтительный сын „милостивому государю батюшке и милостивой государыне матушке“ в одном из писем лета 1768 года, — нас всех взял с собою дядюшка; он со всею фамилиею туда ездить изволил. Обедали мы у Резвова, катались на шлюпке, качались, играли в фортуну и время свое довольно весело проводили. Каждый день бываю у дядюшки, да и нельзя иначе. Он нас жалует, да близость места не допускает нас долго быть розно. Мы живем почти друг против друга». Службой же у Елагина Фонвизин остается недоволен, а его отношения с патроном продолжают складываться очень и очень не просто. Если летом 1766 года Фонвизин рассказывает родителям о своей любви к «командиру», который наконец-то перестал заблуждаться на счет Лукина, и весьма эмоционально клянется почитать этого «благородного и честного человека» даже в случае, если их пути разойдутся и Фонвизину придется оставить это место, то осенью 1768 года он говорит о твердом намерении уйти в отставку и через несколько лет начать служить снова, но уже под началом не такого «урода», как Елагин. Как же случилось, что за два года достойный почитания «командир» превратился в «урода», почему Фонвизин так эмоционален и на чем основана его неприязнь к вельможе, «имеющему разум, просвещенный знанием», и «доброе сердце»?

Летом 1768 года Кабинет по приему челобитных был передан под начало генерала Степана Федоровича Стрекалова, Фонвизин сдает дела, но по-прежнему находится при Елагине, который становится сенатором и остается «вице-президентом Главной дворцовой канцелярии и при кабинете Ее Величества у собственных дел» и «над спектаклями главным директором». В это время Фонвизин страдает не столько от разлуки с родными, не столько от козней заклятого врага Лукина, сколько от упорного нежелания начальника заняться его делами, добиться производства в чин (в 1768 году он был всего лишь титулярным советником) и повышения жалованья. Работы по службе у Фонвизина немного, но ему приходится ежедневно бывать у ненавистного «командира», и эти визиты становятся для него крайне неприятными и «беспокойными». Сам Елагин, по словам Фонвизина, «держится одною удачею» и поэтому не задумывается ни о чьем благополучии, ни о своем, ни о зависящих от него людей. Фонвизина же Елагин искренне любит, хочет оставить при себе, уверяет его, что отставкой или «переменой места» он непременно себя погубит, но видит в своем секретаре лишь приятного собеседника и сотрапезника. Фонвизин хотел бы служить у другого начальника, но среди них нет никого, кто захотел бы идти на прямой конфликт с властным вельможей («Такая беда моя, — пишет Фонвизин в письме родителям от 11 сентября 1768 года, — что никто прямо от него брать меня не хочет, а на него я никакой надежды не имею»). Попав в столь непростую жизненную ситуацию, не имеющий руководства и покровительства молодой человек «бежит» в отпуск в Москву и «скрывается» в доме родителей.