Алексей Ремизов - Знамя борьбы

• Название: Знамя борьбы
• Автор: Алексей Ремизов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Ремизов Алексей Знамя борьбы

Алексей Ремизов

Знамя борьбы

I

С утра метель. С винтовками ходят - разгоняют. Вчера арестовали Пришвина. Иду - в глаза ветер, колючий снег - не увернёшься.

На Большом проспекте на углу 12-й линии два красногвардейца ухватили у газетчицы газеты.

- Боитесь, - кричит, - чтобы не узнали, как стреляли в народ!

- Кто стрелял?

- Большевики.

- Смеешь ты - ?

И с газетами повели её, а она горластей метели - - Я нищая! - орёт, нищая я! ограбили! меня!

На углу 7-й линии красногвардейцы над газетчиком. И с газетами его на извозчика. А пробегала с газетой - видно послали купить поскорее, успела купить!

- прислуга, и её цап и на извозчика.

- И ты - !

А она, как орнёт, да с переливом - и где ветер, где вой, не разберёшь.

Около Андреевского собора народу - войти в собор невозможно.

- Расходитесь! - вступают в толпу красногвардейцы, - расходитесь!

- Мы архиерея ждём.

- Крестный ход!

- Расходитесь! Расходитесь!

Толчея. Никто не уходит.

Какая-то женщина со слезами:

- хоть бы нам Бог помог! - - только Бог и может помочь - - узнали, что конец им, вот и злятся - - какой конец - !?

- с крыш стреляли - - да, не жалели вчера патронов - - придёт Вильгельм, - поддразнивает баба, - и заставит нас танцевать под окном: и пойдём танцевать! - - большевики устроили: каждый пойдёт поодиночке с радостью - - тут его и расхрястали - - заснул на мостовой - - взвизгнул, как заяц, и дело с концом - Идёт старик без руки и повторяет громче и громче:

- Наказал Господь! - Наказал Господь!

- Что? Что?

- Наказал Господь.

Старуха протискиваясь:

- Что говорит?

- Да наказал Господь и погодку плохую послал.

- комната: от окна к двери покато. Я его едва различаю: такой он прозрачный и вялый, но я в его власти. Он что-то себе задумал: то к столу подойдёт, то к окну. Взял булавку и ко мне: хочет в палец всадить.

Я ему говорю: "Перестань, ну что такое булавка? ну, воткнёшь" - ! уговариваю. - Положил он булавку. И опять ходит. Знаю, что на уме у него ищет что-то, чем бы больно уколоть меня. Подошёл он к столу - а на столе моя рукопись! - да спичкой и поджёг. Не велика, - думаю, - беда, скоро не сгорит! А сам рукой так - и огонь погас. И тут я заметил, что около стола наложены кипы бумаг, смоченные горючей жидкостью. И понимаю, не в рукописи дело, а метил он в эту кипу: перекинет огонь и вспыхнет. А вот и не удалось! Скучный он бродит и такие у него мутные глаза - ищет.

Взял золотое перо - "Ну зачем?" - говорю.

А он как не слышит - он меня за руки: и всадил перо мне в палец.

II

Ёлку не разбирали, стоит не осыпается.

На Рождество у нас было много гостей: Сологуб, Замятин, Пришвин, Добронравов, Петров-Водкин. Достали хлеба - на всех хватило.

Сегодня в газетах об убийстве Шингарёва и Кокошкина:

"- когда они явились в палату, где лежал Ф.Ф. Кокошкин, Кокошкин проснулся и, увидев, что на него нападают, закричал: "Братцы, что вы делаете?!"

Долго разговаривал с Блоком по телефону: он слышит "музыку" во всей этой метели, пробует писать и написал что-то.

"Надо идти против себя!"

После Блока говорил с С.Д. Мстиславским о Пришвине.

- Пришвина так же грешно в тюрьме держать, как птицу в клетке!

- судят Пришвина. И я обвиняю.

"Так что ж я такого сказал?" - не понимает Пришвин.

"Да разве не вы это сказали: "Надо их пригласить: люди они полезные в смысле сахара?"

И жалко мне его: знаю, засудят. Подхожу к Горькому - Горький плачет.

И тут же Виктор Шкловский, его тоже судят.

"А я могу десять штук сразу!" - сказал Шкловский. И вынимая из кармана картошку, немытую, сырьём стал глотать - а из него вылетает: котлы, кубы, кади, дрова, горны, горшки - огонь!

III

Сегодня необыкновенный день: немцы вступают в Россию. Проходя по Невскому, видел, как на пленного немецкого солдата бабы крестились.

В Киеве убили митрополита Владимира.

Я его раз видел - в Александро-Невской лавре на вечерне в первый день Пасхи: он "зачинал" пасхальные стихиры особым московским распевом - "Да воскреснет Бог и расточатся врази его". Всё это надо бы сберечь - и эту "музыку"

для русской музыки.

Да, теперь и я тоже слышу "музыку", но моя музыка - по земле:

"тла-да-да-да-да" голодной песни!

Каюсь, не утерпел, съел просвирку: четыре года берегли, белая, Ф.И.

Щеколдин из Суздаля привёз! А я размочил и съел. И вспомнилась сказка: три чугунных просвирки и надо их сглодать, и когда сгложешь - а я съел!

- мне приносят мои картины: их несут на шестах, как плакаты. Я взглянул: да что же это такое? - квадратиками ломтики - сырая говядина!

- рубиновые с кровью! И подпись: "Бикфордов шнур".

IV

В Москве при заходе солнца из солнца поднялся высокий огненный столб, перерезанный поперечной полосой, - багровый крест.

- мы живём в гостинице и занимаем большие две комнаты. Утром. Слышу, стучат. "Надо, - думаю, - посмотреть!" И иду через комнату, а на полу кровь. Я вытирать - не стирается: большой сгусток - как вермишель.

V

Приходили с обыском красногвардейцы - - Нет ли оружия?

- Кроме ножниц, - говорю, - ничего.

Глазели на мою серебряную стену, усаженную всякими чучелками.

- в Москве в Сыромятниках пруд, и полон пруд блинами - блины, как листья кувшинок. Это нам в дорогу: мы собираемся ехать в Москву.

1. В. Гессен спрашивает:

"А в Петербурге как у вас с прикреплением?"

("Прикрепление" - отдача хлебной и продуктовой карточки в продовольственную лавку: дело очень трудное - надо успеть вовремя, а большая очередь!)

"Н.А. Котляревский, - говорю, - в Академии на чугунной плите чугуном припечатал!" Последняя ночь, завтра в путь. Собрали мы корзинку.

"А как же с блинами?" - жалко бросать. Заглянул я в окно: а на пруду лодки - сетками, как бабочек ловят, блины собирают.

VI

В Бресте подписан мир с немцами.Видел во сне М.И. Терещенко: на нём драная шапка и пальто вроде моего. А сегодня, слышу, его выпустили из Петропавловской крепости. Вчера сбрасывали с аэроплана бомбы на Фонтанке.

- Задавит, - говорят, - нас немец!

И называют число - 23-е марта:

- 23-го марта немцы займут Петербург!

Разбегаются: кто в Москву, кто куда. Улепетнул и Лундберг, чудак!

Третий день, как лежит С.П.: опять припадок печени. Горе наше горькое!

- Ф.Ф. Комиссаржевский сказал, что неделю назад сошёл с ума актёр А.П.

Зонов - помешался над вопросом: какой роман труднее?

И вижу: женщина с провалившимся носом, чёрная, караулит Зонова. Входит Л.Б. Троцкий, подаёт телеграмму - а там одна только подпись отчётливо по-немецки: "Albern"1.

VII

В Москве у Никольских ворот по случаю 1-го мая образ Николы завесили красной материей с надписью: "Да здравствует интернационал!".

"И вот без всякой естественной причины в несколько минут завеса истлела и стал виден образ: от лика исходило сияние".

- Яков Петрович Гребенщиков реквизировал дом на горе. Какая гора, я не знаю: очень высоко, - может, Эверест! И дом так устроен, что часть комнат - под горою и выходят окнами к морю. Мы выбрали себе комнату наверху. И оказалось, что это кухня, только совсем незаметно - без плиты, с особенными шкапами, в которых кушанье готовится само собой:

"Поставь, завинти, а через некоторое время вынимай и ешь сколько влезет"

- объясняет "инструктор" инж. Я.С. Шрейбер.

В кухне Яков Петрович не посоветовал нам селиться. "Берите, - сказал он, - другую комнату: здесь будет вам очень жарко".

И мы выбрали самую крайнюю, с огромным, во всю стену, окном на море. И вдруг шум, с шумом открылось окно. И вижу, подплывает корабль. А из корабля трое во фраках, один на Г. Лукомского похож, а другие - под Сувчинского: тащут какую-то: - совсем пьяная, валится! А меня не видят.

"Затянись!" - говорит Лукомский.

"А наши вещи?" - "Крепче - все".

И вижу корабли - уплывают: корабли, как птицы, а белые - как лёд.

VIII

Я пишу отзывы о пьесах и читаю. И когда читаю, почему-то всем бывает очень весело и все смеются. Написанное откладываю для книги, которую назову "Крашеные рыла".

- в каком-то невольном заточении нахожусь я. Только это не тюрьма. А такая жизнь - с большими запретами: очень много, чего нельзя. Поздно ночью я вышел из своей комнаты в общую. Это огромная зала, освещённая жёлтым светом, а откуда свет, не видно: нет ни фонарей, ни ламп. Только свет такой жёлтый. В зале пусто. Два китайца перед дверью, как у билетного столика. Дверь широко раскрыта.

И я вижу: на страшной дали по горизонту тянутся золотые осенние берёзки, и есть такие - срублены, но не убраны - висят верхушкой вниз, золотые, листья крохотные, весенние. "Вот она, какая весна тут!" - подумал я.

В зал вошли пятеро Вейсов. Стали в круг. И один из Вейсов, обращаясь к другим Вейсам, сказал:

"Господа конты, мы должны приветствовать сегодняшний день: начало новой эры!"

"Господа конты! - повторил я, - как это чудно: конты!"

И подумал: "Это какие-нибудь акционеры: у каждого есть "счёт" и потому так называются контами. А сошлись эти конты, потому что тут единственное место, где ещё позволяют собираться". И, не утерпев, я обратился к Д.Л.