Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

• Название: Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1
• Автор: Сергей Толстой
• Издательство: Алгоритм-Книга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7781-0034-5

Настоящее собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого (1908–1977) — прозаика, поэта, философа, драматурга, эссеиста, литературоведа, переводчика — публикуется впервые. Собрание открывает повесть «Осужденный жить», написанная в конце сороковых годов и являющаяся ключом к жизни и творчеству писателя. Эта книга — исторический документ, роман-эпопея русской жизни XVIII–XX веков — написана в жанре автобиографической художественной прозы.

---

Он продолжал писать для себя, в основном ночами, пробовал разные жанры; занимался самообразованием — все свободное время проводя в библиотеке; писал стихи, переводил французских поэтов.

Первый раз разобраться в себе, сформировать свой писательский почерк Толстой попробовал в «Разговорах с Чертиком». Создавая свой камерный стиль, может быть, вынужденный, а, возможно, принесенный из прошлого, когда отец, не обращая внимание на его присутствие, размышлял вслух, он, тем не менее, признает выбранную им форму диалога с воображаемым читателем, как «самую невыгодную для писателя»… «Роман написать легче — в нем снимается ответственность за многое…», а здесь «некий „литературный дневник“, и он „слишком искренен“, разве так разговаривают с читателем? Надо быть сколько-нибудь кокетливым… Хоть немного позировать. Писатель всегда перед читателем охорашивается и чистит перышки, иначе он рискует потерять читателя!..»

Но не только форму выбирает Толстой в этом произведении. Он декларируем некую грандиозную программу создания своего основного труда — повести «Осужденный жить». «Разговоры с Чертиком» будут, с одной стороны, подготовкой к нему, а с другой — продолжением его человеческой биографии; в них — его жизнь в 30-е годы, его настроение, то упадочное, то творчески приподнятое. И самое главное, что проступает здесь и в других его ранних произведениях, — это Время, в котором он вынужден жить, время «победившего социализма», когда Москва, его любимый город, «сбрасывал с себя, как ненужную шелуху, сотни церквей и памятников истории», время, когда у него на полке «рядом с Библией, книгой, по которой люди учились жить тысячелетиями, стоит библия наших дней — „Вопросы ленинизма“ Сталина, по которой пытаются жить сейчас», время, когда «в прокуренном поезде… на стенах уборных человеческим калом выписаны похабные ругательства, где серые безразличные вши ползают по воротникам обтрепанных курток, и в грязных лужах слякоти, натекавшей с обуви, леж<ат> узлы и мешки, такие же серые и покорные, тупые и безразличные, что и люди…» (эссе «Велимир Хлебников»); время, которое убивает и его, и окружающих; «В обезьяньем бесстыдстве тыча под нос окружающим хилые ублюдочные интересы пайков, жратвы, очередей и абортов, даже и те, кто знал когда-то другое наполнение жизни, понемногу сходят на нет, превращаются в подголоски толпящегося и озлобленного стада…» («Разговоры с Чертиком»).

Чтобы отвлечься от этого кошмара, он иногда, ночью, отодвинув «грязновато-блеклые тона» дня, с его заботами и неприятностями, старается окунуться в прошлое, в навсегда ушедший светлый мир, «снова воскресить будто какой-то недосмотренный на заре утренний сон, точно забытую легенду о каком-то утаенном жизнью наследстве», уйти хотя бы ненадолго от этой жизни, в себя, в свои мысли, но замечает при этом, что это тоже «утомительно»… все время «вариться в собственном соку».

Он чувствует «себя очень старым и изношенным внутренне», хотя еще «молод годами»; свою психику считает «разбитым зеркалом и неважно, каким камнем оно разбито». Но он хочет сосредоточиться на самом главном, на том, ради чего он живет: на восстановлении утраченного; хочет написать историю своей «жизни на фоне окружающих событий; большое психологически-бытовое полотно… где, не стесняемый размерами… мог бы сделать нечто, по размаху адекватное Прусту, по яркости красок — „Детству и отрочеству“, по космичности близкое Андрею Белому и В. Хлебникову».

«В стремлении к написанию этой вещи мне безусловно слышится голос отца. — писал он тогда. — Он почти всю жизнь работал над „Семейной хроникой“ и собрал огромный материал для истории двух семейств на протяжении почти ста лет…[128] Лишенный возможности хоть как-нибудь восстановить утраченное, я, тем не менее, иногда склонен всю свою жизнь рассматривать как подготовку к тому, чтобы написать продолжение этой, теперь уже несуществующей работы, с того приблизительно места, на котором остановилось перо отца. Ушел он, уйду и я, но люди будут жить. Если до них не дойдут мои мысли… значит они не нужны, не своевременны, есть нечто фатальное, что мешает им быть услышанными. Мне для себя самого нужна какая-то цель. Мне кажется, что каждый человек должен безотчетно стремиться оставить в жизни какой-то след, иначе существование бессмысленно и никому не нужно…».(«Разговоры с Чертиком»).

Этот мятущийся молодой человек не только пишет по ночам, не только трудится изо дня в день на тоскливом нелюбимом поприще, он уже наметил план изучения творчества Хлебникова, которым давно увлекается, он переживает, что в нужде живет Ахматова, Клычков, что унижает свое достоинство Андрей Белый и еще то, что люди в массе своей «отмахнулись» от религии.

Логически размышляя, Толстой возвращается «на круги своя», отдавая себе отчет, что только раньше, когда все стояло на своих законных местах, расставленных мудрыми веками, только тогда и было хорошо, и что ничего нового человечество придумать не может, и что только религия способна собрать все то, что теперь растеряла его страна. И как иллюстрация к этому — удивительный эпизод с несчастным калекой, пришедшим в храм как к спасительной пристани в самый трудный момент жизни. Автор подчеркивает, что и сам он поступил бы именно так, найдя пристанище душе именно в его стенах.

С. Н. Толстого не оставляет ощущение, что, может быть, какая-то «божественная сила» ведет его по жизни, помогая, направляя, поддерживая, и вливая в него оптимизм. Жалость и боль за потерянную Россию, которая

…непонятная, чуждая лежит…
Враждебная… Проклятая… Родная!..

звучит в написанной им в 22 года автобиографической поэме «Маленькая симфония» — предтече «Поэме без названия». Обычное неестественно приподнятое настроение советской действительности «в хлопках восторженных оваций и струящихся знамен», пришедшее с новой властью, провозгласившей себя, но несущей лишь «хаос», перемежается в поэме со «знакомыми огоньками изб» рядом с имением, проходящими как кадры киноленты в бесконечных снах автора. Мир его — именно там, он все помнит, он не может этого забыть, не может простить того, что случилось, и ждет случая отомстить. Здесь, как и в «Поэме без названия», — и та роковая ночь, когда они с сестрой получили последнюю весть от приговоренных к расстрелу родителей, и слезы, которыми закапано все кругом, и хлеб, который «замешан круто старой закваской уюта», и сцена обыска перед арестом отца, и те ужасные глаза за стеклом окна, холодные и бесцветные…

Но автор подчеркивает в поэме, что это не личная его судьба; когда его страну «вздувают мятежи», он тоже готов включиться в борьбу до последнего дыхания:

… Здесь, с кровью выхаркнув последний вздох,
В канаву лягу я, омытую дождями,
Идущими, с косых сбивая ног.
Над пашнями и хмурыми лесами…

Он переживает все, что происходит: когда брат идет на брата, когда все поднялось: и «махновцы», и «буденновцы», когда «началась большая смута»[129], когда народ втянут в кровавый водоворот истории, когда в стране голод:

…Телега гремит,
Пойди пойми —
Он стар или молод,
Не идет — бежит.
— Как звать-то, скажи?!
……………………
— Голод…

(Из поэмы «Голод»)

«Голод» и «Маленькая симфония» — самые ранние поэмы С. Н. Толстого, написанные в 1930 году, как и пьеса «Овца». О ней нельзя не сказать, хотя она и утрачена. Ее содержание имело такую острую сатирическую направленность, что автору, к его большому сожалению (пьеса нравилась и ему самому, и окружающим), пришлось ее уничтожить в 60-х (!) годах, когда он с трудом оправился от инфаркта и боялся, случись с ним что-нибудь, навредить близким, если бы пьеса попала к властям.

Такой он считал политическую обстановку в стране в 60-х годах. Какой же она была в 30-х?! Неудивительно, что, начиная работу над своей ранней прозой, С. Н. Толстой отыскивал своих героев то в Англии, то в Америке, уповая, видимо, на то, что если чей-то чужой любопытный недоброжелательный взгляд и пробежит бегло по его рукописи, то, возможно, сразу ничего и не заподозрит. Но это было достаточно наивно, и такая конспирация ему не очень удавалась. Так, в «Шерлоке Холмсе», начав приключения своих героев с далекой Англии, автор уже через несколько страниц вернул их в родную Москву 20-х годов, и всемирно известные иностранные персонажи сразу поблекли и затерялись, уступив место колоритным фигурам советских соотечественников. Окружавшая их действительность была настолько абсурдной, что ее можно было если не оплакивать, то только пародировать. С. Н. Толстой дает массу забавных картинок из жизни социалистической столицы: книжную толкучку у Третьяковского проезда, сцену на вокзале, смешной и одновременно трагический семейно-бытовой диалог мужа и жены, звучащий как исторический документ жизни страны после переворота. Читать это, конечно, забавно, поскольку написано, несомненно, с большим юмором, но на самом деле и к огромному сожалению, это была каждодневная жизнь людей, с их убогим невыносимым бытом, карточками и любыми аферами, укладывающимися в схему выживания, со слежками, доносами и преследованиями, с выдвижением бездарностей и подонков в литературе и искусстве, и т. д. Главным огорчением для С. Н. Толстого во всем этом неприглядном калейдоскопе с его тягостной атмосферой была невозможность писать. И снова «новинский» лучик солнца проглядывает в этот мрак, снова возвращает его к мучительным воспоминаниям детства, а их итог — угнетающие его мысли об уходе из жизни. Они перебивают придуманную детективную ситуацию повести и не дают автору закончить произведение. Но даже то немногое, что он успел написать в «Шерлоке Холмсе», несомненно, сделано мастерски: и напряжение, в котором он держит читателя, используя жанр детектива, и живые образы советских граждан, с их животной психологией выживания любыми, даже самыми недостойными человека, способами, логически оправданными необходимыми житейскими потребностями, и действительное отношение к навязываемой всем коммунистической идеологии, которая рушится сразу, как только речь идет об этих «человеческих потребностях»: «Покупателями были исключительно мужчины, от самого юного, едва кончавшего первую ступень, до чистеньких старичков в золотых пенсне, обрамлявших погасшие, видевшие лучшие времена глаза». А уж сколько юмора и одновременно горечи было вложено в сцену встречи на перроне вокзала гостей из Англии, которую автор называет «почти стенограммой», и которую, наверняка, наблюдал он сам, живя рядом с железной дорогой в Спасском тупике: «Оказалось, что Холмса приняли за кого-то совсем другого — не то за Тагора, не то за принца Уэльского. Впрочем, понятие и о том, и о другом здесь слабое… — Смотри, смотри скорей, а то уйдет энтот принц, его расстреливать привезли. — Да не бреши, зачем его расстреливать, раз он в Москве метрополитен будет строить…» и т. д.