Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

• Название: Книга воспоминаний
• Автор: Игорь Дьяконов
• Издательство: Европейский дом
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

"Книга воспоминаний" известного русского востоковеда, ученого-историка, специалиста по шумерской, ассирийской и семитской культуре и языкам Игоря Михайловича Дьяконова вышла за четыре года до его смерти, последовавшей в 1999 году.

Книга написана, как можно судить из текста, в три приема. Незадолго до публикации (1995) автором дописана наиболее краткая – Последняя глава (ее объем всего 15 стр.), в которой приводится только беглый перечень послевоенных событий, – тогда как основные работы, собственно и сделавшие имя Дьяконова известным во всем мире, именно были осуществлены им в эти послевоенные десятилетия. Тут можно видеть определенный парадокс. Но можно и особый умысел автора. – Ведь эта его книга, в отличие от других, посвящена прежде всего ранним воспоминаниям, уходящему прошлому, которое и нуждается в воссоздании. Не заслуживает специального внимания в ней (или его достойно, но во вторую очередь) то, что и так уже получило какое-то отражение, например, в трудах ученого, в работах того научного сообщества, к которому Дьяконов безусловно принадлежит. На момент написания последней главы автор стоит на пороге восьмидесятилетия – эту главу он считает, по-видимому, наименее значимой в своей книге, – а сам принцип отбора фактов, тут обозначенный, как представляется, остается тем же:

“Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии – а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, – почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу”

Выражаем искреннюю благодарность за разрешение электронной публикаци — вдове И.М.Дьяконова Нине Яковлевне Дьяконовой и за помощь и консультации — Ольге Александровне Смирницкой.

---

не отличавшие пехотинца от артиллериста, от интенданта или сапера. Сейчас — ирония истории — дамы с большим блатом достают такие полушубки как предмет моды, под названием «дубленки».1

Чтобы мы не забывали, что мы военные и кругом идет война, нас время от времени заставляли разбирать, протирать от тавота и снова собирать разное стрелковое оружие — от ручного пулемета — через ПТР и разные автоматы или «пулеметы-пистолеты» — до личного пистолета ТТ. Мы полюбили Дегтярева за необыкновенную простоту (и, говорят, надежность) его оружия и последними словами проклинали Токарева с бесчисленными сбивающими с толку деталями его противотанкового ружья и пистолета. А я, несчастный. должен был с опасностью для жизни моей и окружающих чистить мой испанский браунинг и даже пытаться стрелять из него.

Как-то Клейнерман в присутствии Самойлова, Лоховица и еще кого-то спросил меня, чем я, собственно, занимался в мирное время. Я сказал, что я занимаюсь вавилонской клинописью и историей древнего Востока. Тогда кто-то поинтересовался, какая у меня была зарплата в мирное время. Я сказал — 150 рублей. На это Клейнерман заметил:

— Мне не тебя жалко, а твою жену (Клейнерман говорил мне «ты», а я называл его, во-первых, по уставу, которого я всегда строго придерживался, и, во-вторых, как старшего по званию — на «вы»; так даже и после войны). Затем он попросил меня рассказать что-нибудь из древней истории. К моему ужасу, я обнаружил, что все вылетело из головы, и кажется, без следа.

Тогда я принял решение: на ночных дежурствах написать по памяти подробный очерк истории древнего Востока, заставить себя ее вспомнить, чтобы после войны не начинать все сначала[315].

Надо сказать, что в 7-м отделе, как в каждой военной части, у нас существовали обязательные ночные офицерские дежурства. На эти-то дежурства, происходившие в кабинете Суомалайнсна, я брал с собой длинные узкие розовые листы бумаги, предназначавшиеся для печатания листовок, и писал на них «Историю древнего Востока», а также письма домой.

В кабинете Суомалайнена был телефон. Однажды по делу нужно было воспользоваться телефоном Смирнову (конечно, днем, а не во время ночного дежурства). Смирнов постучал, Суомалайнен разрешил войти, Смирнов позвонил:

— Пожалуйста, можно к телефону майора такого-то? — Затем спросил, что ему было нужно, и завершил разговор словами:

— Большое спасибо. До свидания.

Суомалайнен мрачно посмотрел на него и сказал:

— Рядовой Смирнов, чего это Вы «пожалуйста» да «пожалуйста». Вам это не положено.

Дежурный сменял на ночь в кабинете Суомалайнсна, а тот уходил к себе на «левую половину».

Вечером Нина Петрова затапливала печку в его спальне, но вьюшка от печки была в коридоре. Поэтому после времени отбоя Суомалайнен заходил к дежурному и говорил одну и ту же фразу:

— Касаткин, закройте вьюшку.

— Дьяконов, закройте вьюшку.

И удалялся с Ниной Петровой, как он говорил, «подвести итоги дня». Между тем, приближался Новый, 1944 год. 'Перед ним в гостях у нас был лейтенант Бать и застал мечтательно-оптимистические разговоры:

— Вот весной кончится война, тогда я…

Бать сказал, как говорил и полгода и год тому назад:

— Ну, в 1944 г. война не кончится…

Мы готовы были его разорвать.

Нынешняя новогодняя вечеринка была назначена где-то в городе — в клубе или в Политуправлении. Суомалайнен, не выносивший Фимы и меня и с трудом выносивший Бергельсона, на ночное дежурство назначил меня. Я сидел в начальственном кабинете злой и голодный — в этот день по случаю предстоявшей вечеринки в столовой не было или почти не было ужина. Сижу за своими розовыми листками.

Вдруг слышу нетвердые шаги по коридору (наборщиков у нас к тому времени позабирали на передовую, и дневального у входа не было). Выхожу из кабинета — идет незнакомый майор, шатаясь, и несет в руках по бутылке водки (все же не одеколона). Я сообразил, что это один из сотрудников фронтовой газеты «В бой за Родину».

— Забыли тебя тут? Ну, давай выпьем.

Я подумал, что он уж и так набрался изрядно, но на душе было действительно тоскливо — из Свердловска шли письма какие-то не такие, и от мамы с Алтая — очень грустные. Мы зашли в кабинет-кухоньку Бергельсона, сели, где-то достали стакан и докончили, во всяком случае, одну бутылку — вторую он унес, как только я допил. Я же вернулся за стол Суомалайнсна и сел за свои листки. Но строчки бежали в разные стороны, и одолевал непобедимый сон. Я понимал, что покинуть пост дежурного и где-то завалиться на диван нельзя, но мне пришло в голову, что если я лягу на коврик между тумбами письменного стола, я не покину поста.

Где-то под утро в кабинет вошел Суомалайнен. Я, оставаясь между тумбами, с трудом поднял голову над столом и отрапортовал:

— Товарищ полковник, за время моего дежурства ничего не произошло. Суомалайнен ничего не сказал и вышел, не упомянув о вьюшке. А наутро, принимая у себя с докладом Бергельсона, он сказал ему:

— Наши варяги, ну вот, пить пьют, а пить не умеют.

На этом дело и кончилось.

Кажется, месяца два-три спустя — мы уже переоделись из полушубков в свои солдатские шинели — я встретил на улице Беломорска своего случайного знакомого по Коктебелю. Неживая бледность его постаревшего лица показала мне, что он из Ленинграда. Я не подошел к нему — он мог меня и не помнить; и о чем я заговорю с человеком, у которого за плечами осада нашего города?

К лету 1944 г. все изменилось.

Еще до этого постепенно в нашей штабной жизни накапливались мелкие события, и наша жизнь менялась. Прежде всего, после снятия осады Ленинграда к нам перебросили с Волховского фронта часть его штаба. Вместо прежнего командующего, генерала Фролова, в феврале 1944 г. появился новый командующий фронтом, генерал Мерецков, из Первой Конной.

А у нас выбыл Фима Эткинд, и вот при каких обстоятельствах.

Он был командирован в очередной раз в Мурманск, а кроме того, было какое-то дело в политуправлении Северного флота, и надо было съездить в Полярное.

Там в штабной столовой Фима познакомился с одним морским офицером. Они разговорились. Фима не скрыл, что он из Политуправления фронта, и моряк спросил его:

— Это не у Вас служит полковник Суомалайнен?

Фима подтвердил это, а затем поинтересовался, какие у него дела могут быть с Суомалайненом. Тот довольно долго мялся, а потом рассказал ему следующую историю.

У него был роман с одной милой девушкой, радисткой, которая его очень любила, и он ее тоже. Но время от времени она покидала его без объяснений на несколько дней, и он заметил, что это всегда совпадает с появлением полковника Суомалайнена — он очень бросался в глаза своим белобрысым видом и армейской формой с полковничьими погонами. Он стал ревновать свою девушку к полковнику и становился все более настойчивым в своей ревности.

В конце концов она объявила, что расскажет все. И рассказала.

Ее завербовала финская разведка. Суомалайнен — финский шпион, который отбирает от нее секретные сведения[316].

Моряк был сражен. Он очень любил свою девушку, но — шпионка? Его безусловный долг — донести. И он донес. Девушку арестовали.

Он не находил себе места и впал в тяжелую тоску. Но однажды, командированный в Мурманск, он встретил се на улице. Это была точно она. Заметив его издали, она перешла на другую сторону улицы. Но она была точно шпионка, по ее же собственному признанию! А что сейчас делает Суомалайнен?

По этому поводу Фима не смог сказать ничего, кроме как что Суомалайнен процветает. Но теперь ему стало понятно, почему полковник по вечерам уединялся в своей комнате «на той половине» со своей секретаршей Ниной Петровой. Дело тут, возможно, вовсе не в романтических делах. Не передатчик ли у них? Не следует ли обратиться к начальству, и к какому именно?

Фима вызвал на совет меня и Клейнсрмана. Я был в нерешительности, но Клейнерман настаивал, что надо идти к начальнику контрразведки.

Фима пошел. Его принял не начальник, а заместитель — очень его поблагодарил и сказал, что доложит начальству.

Через три дня его вызвал начальник политуправления и объявил ему, что он, лейтенант Эткинд, освобождается от работы в политуправлении с запрещением работать в какой бы то ни было воинской части или военном учреждении, имеющих какой-либо контакт с противником.

Фима пришел на Канал как в воду опущенный. Объявленный ему приказ означал, что ему придется работать где-нибудь в глубочайшем тылу, и поскольку он на самом деле не лейтенант, а «техник-интендант второго ранга», то придется работать по интендантству, где его непременно подведут под какое-нибудь уголовное дело, связанное с материальной ответственностью.

Подумав, Эткинд поехал в Лоухи — уж не знаю, с каким документом. И там его немедленно взяли переводчиком — видимо, развсдотдела, и держали не в «Лоухах», а в оперативном штабе ближе к Кестеньге. Здесь он встретился и очень подружился с милейшим, вышедшим из узилища Федором Марковичем Левиным; пошли бесконечные историко-литературные споры и литературно-бытовые воспоминания, пока однажды к Фиме не подошел молодой лейтенантик и не сказал ему: