Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

• Название: Книга воспоминаний
• Автор: Игорь Дьяконов
• Издательство: Европейский дом
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995

"Книга воспоминаний" известного русского востоковеда, ученого-историка, специалиста по шумерской, ассирийской и семитской культуре и языкам Игоря Михайловича Дьяконова вышла за четыре года до его смерти, последовавшей в 1999 году.

Книга написана, как можно судить из текста, в три приема. Незадолго до публикации (1995) автором дописана наиболее краткая – Последняя глава (ее объем всего 15 стр.), в которой приводится только беглый перечень послевоенных событий, – тогда как основные работы, собственно и сделавшие имя Дьяконова известным во всем мире, именно были осуществлены им в эти послевоенные десятилетия. Тут можно видеть определенный парадокс. Но можно и особый умысел автора. – Ведь эта его книга, в отличие от других, посвящена прежде всего ранним воспоминаниям, уходящему прошлому, которое и нуждается в воссоздании. Не заслуживает специального внимания в ней (или его достойно, но во вторую очередь) то, что и так уже получило какое-то отражение, например, в трудах ученого, в работах того научного сообщества, к которому Дьяконов безусловно принадлежит. На момент написания последней главы автор стоит на пороге восьмидесятилетия – эту главу он считает, по-видимому, наименее значимой в своей книге, – а сам принцип отбора фактов, тут обозначенный, как представляется, остается тем же:

“Эта глава написана через много лет после остальных и несколько иначе, чем они. Она содержит события моей жизни как ученого и члена русского общества; более личные моменты моей биографии – а среди них были и плачевные и радостные, сыгравшие большую роль в истории моей души, – почти все опущены, если они, кроме меня самого лично, касаются тех, кто еще был в живых, когда я писал эту последнюю главу”

Выражаем искреннюю благодарность за разрешение электронной публикаци — вдове И.М.Дьяконова Нине Яковлевне Дьяконовой и за помощь и консультации — Ольге Александровне Смирницкой.

---

— Во-первых, расческу (показывает, водя пальцами по голове); во-вторых, шерстяные подштанники[303].

Это, конечно, серьезно, но, к сожалению, непоправимо, ехать туда за ними, разумеется, невозможно.

У Гриши был чудный номер про майора интендантской службы Исрульского. В изображении Гриши это был комический персонаж. Я его мельком видел в Мурманске и потом лет через 30 у Медного Всадника на встрече ветеранов войны. На деле он был далеко не так комичен, как в передаче Гриши. Исрульский произносил не все буквы и говорил на не очень хорошем русском языке. Всегда стремился быть при каком-нибудь начальстве и вечно что-то доставал, или ему что-то доставали. Однажды с этим он где-то задержался после двенадцати ночи. В полночь меняется пароль. Прежний был «Берег», а новый был ему не известен — и как только он выйдет, его без знания пароля сразу задержат.

Он звонит по полевому телефону в свою часть:

— Это говорит Исрульский, Исрульский говорит: я стою на берегу, на берегу я стою, но сейчас ведь уже 12 часов, так на чем я стою-у?

О ком из еще не упоминавшихся людей можно рассказать? Один из них был наш новый художник. Прежний, Ж., как я уже писал, убыл довольно рано, еще до моей поездки в Свердловск. Он несколько раз выезжал в части и там делал очень неплохие зарисовки бытовых военных сцен. Понравился кому-то из генералов, и тот оставил его при себе. Это ему было легче и интереснее, чем сто раз повторять карикатуры на Гитлера. Вместо него нам дали рядового Смирнова. Так как он был солдат, его поселили на другой половине барака, где жили рядовые. Но так как он был художник и должен рисовать, то ему отвели отдельную комнатушку (кухоньку).

Он был очень молчалив и несчастен. Прошло некоторое время, прежде чем он мне открылся. (Кроме Гриши, Фимы и меня, он ко всем относился с недоверием). Он рассказал, что сначала взяли в армию его сына, а когда пришла похоронка на сына, то взяли и его самого. Он ужасно тосковал и томился, жался оставленную в отчаянии жену. Чувствовал, что вся его жизнь разбита. Тем не менее рисовал очень деятельно. Был менее талантлив, чем Ж., но делал все, что от него требовалось.

Смирнов непрерывно видел сны. Я издавна считал себя специалистом по снам, и он мне их рассказывал. По его снам я изучил некоторые закономерности замещений. Умерший, например, никогда не видится мертвым, но всегда неполноценным в чем-то: бледен, болен, лежит в тени, под дождем — это все метафоры смерти.

Иногда случалось, что Гриша Бергельсон уезжал в командировку; в таких случаях его замещал капитан Касаткин. Когда 7-й отдел существовал еще отдельно от редакции, у Суомалайнсна, кроме его финских инструкторов, было два по немецкой части. Первый был Р. — очень противный и глупый, вредный дядька, который любил гнусно острить. Звоня по телефону, постоянно говорил телефонистке глупые гадости. У него был длинный нос, который всех раздражал. Фима говорил, что это о нем анекдот:

— Р., у Вас нос, как фабричная труба.

— Такой длинный?

— Нет, такой грязный.

Он к нам, слава Богу, не попал — сделался начальником 7-го отдела 14 армии. Потом я его встречал на пути в Киркснсс.

Вторым «немецким» инструктором у Суомалайнена был Шура Касаткин. Он был, как и мы с Фимой, ленинградец, филфаковский. Очень интеллигентный. Идеально говорил по-немецки, по-французски, по-итальянски и по-английски. Очень правильно, очень грамматично. Но при атом был начисто лишен чувства юмора.

После войны он заведовал кафедрой романской филологии в университете, и все подчиненные от его занудной педантичности стонали.

У нас, когда он временами делался начальником, он принимал это до глупости всерьез. Гриша считал себя нашим товарищем, оказавшимся нашим начальником только из-за партбилета, и не пытался главенствовать. Мы сами ходили к нему за советом и знали, что получим совет дельный — иной раз что-то такое, что мы просто сами не додумали, — это так важно, когда есть кто-то, с кем можно посоветоваться и услышать здравое и объективное мнение. Касаткин же начинал с того, что переселялся в Гришину комнатку — это переселение было как бы знаком владычества — и проверял всю нашу работу лично и притом самым внимательнейшим образом. Сам он писал медленно и скверно. Например, утром Суомалайнсн давал два одинаковых задания — мне и Касаткину. Касаткин сразу садился за стол и начинал писать. К восьми часам вечера заканчивал. Я вместо этого шел наверх, ложился, читал, немножко думал, спал. Наконец, мне приходила идея, и часам к семи я спускался и за час делал такую же листовку.

Однажды, когда Касаткин начальствовал, я написал очередную листовку, в которой значилось примерно следующее: «Сдавайтесь в плен, дела немецких вооруженных сил идут все хуже: за последнюю неделю у вас сбито 143 самолета, потоплено 17 подводных лодок». Мы давно знали, что нельзя писать «150» или «20» — этому никто не поверит, — некрупные цифры убедительнее. Отдал свой текст Касаткину. Он заперся на ключ и сидел до позднего вечера. Я начинаю нервничать. Прихожу и спрашиваю:

— Шура, в чем дело?

Он отпирает дверь — смотрю: он обложился кучей источников: газеты за неделю, сводки информбюро, какие-то немецкие материалы…

— Знаете, я не могу насчитать 143, получается только 141.

Смирнов должен был показывать свои рисунки начальнику, а тут вместо Гриши — Касаткин. Он его не переваривал. К рисунку, бывало, всегда придерется. Под конец Смирнов приходил ко мне с Фимой и спрашивал, тыча пальцем в дверь кухоньки:

— Оно еще там гнездится?

Наступил момент, когда Касаткин решил согрешить. Хотя он был беспартийным, но считал, что его долг — во всем соответствовать образу советского офицера. (В 1943 г. уже говорили не «красноармеец» и «командир», а «солдат» и «офицер»). Ему вдруг влетело в голову, что в этот образ входит иметь любовницу. В один прекрасный день он нацепил ремни, портупею. планшетку (ничего этого, как и все мы, он обычно не носил), начистил сапоги до блеска и куда-то пошел. Спрашивает у Гриши: «Разрешите?» Тот разрешил[304].

Мы, конечно, интересуемся, куда это он попер. Вместе с Лоховицем, который был очень любопытен, выглядываем в окошечко. Касаткин идет через дорогу — но не в редакцию «В бой за Родину», а наискосок, в тот барак, где находилась их типография. Нам картина сразу стала ясна. Там работала необыкновенная красуля, пользовавшаяся огромным успехом. Бодро двинулся туда наш Касаткин, а через десять минут явился обратно с сильно покрасневшим лицом.

— Пожалуй, не пойду…

Очевидно, схлопотал. Больше таких выходов не было.

Ill

Осенью 1942 г. наша радиостанция на Соловках была закрыта, а Севка Розанов отозван в Беломорск (пробыл он там неделю, и сейчас никак не могу припомнить, когда и куда он от нас убыл; с 1943 г. я его не помню, много лет спустя встретился с ним в Московском метро). Теперь мы могли делать наши радиопередачи из Мурманска, где была гражданская радиостанция; но, поскольку у населения все приемники были отобраны, то мурманская радиостанция бездействовала, кроме передач на трансляционную сеть (на «тарелки»). Поэтому ее выход в эфир можно было использовать как «подпольные» финскую и немецкую станции.

Поезд Москва — Мурманск ходил точно по расписанию, хотя было вполне достаточно попыток со стороны немецкой авиации, чтобы разбомбить его и тем самым хоть на время прекратить движение по важнейшей нашей зимней магистрали, связывавшей нас с союзниками. Но машинист боролся с этими попытками, во время налета то неожиданно убыстряя, то столь же неожиданно замедляя ход поезда.

Ехали мы в обычных пассажирских зеленых «плацкартных» вагонах, только в купе обычно на нижних койках сидело по трое, по четверо пассажиров, и верхние полки были тоже заняты еще с Москвы; поэтому мы ездили на третьей, багажной полке — благо, багажа почти ни у кого не было; там было даже удобнее, чем на второй — она имела уклон внутрь, и за ноги не задевали проходящие. Раз я умудрился даже ехать на третьей боковой полке, привязавшись ремнем к проходившей там (холодной) трубе отопления.

Мурманск сильно изменился со времени моего первого приезда сюда в феврале или марте. Почти ни одного дома не было целого: все без стекол — окна забиты фанерой или картоном, — и все обколотые: полдома или четверть дома стоит, рядом груда кирпичей. Мостовые обледенелые, и тоже там и сям в полутораметровых воронках. Часть города, расположенная на склоне сопок с востока, вся была выжжена дотла. Здесь были старые, ветхие, почерневшие деревянные кварталы; в июле, в сильный западный ветер, налетела большая немецкая эскадрилья и забросала город «зажигалками» — тушить было нечем. Один встреченный мной позже в Мурманске офицер рассказал мне, как ему было поручено сопровождать группу английских журналистов в эту часть города, когда там бушевал пожар, и один журналист, через переводчика, спросил одного из тушивших безнадежно разгоравшийся пожар дома: