Ефим Гольбрайх - Былой войны разрозненные строки

• Название: Былой войны разрозненные строки
• Автор: Ефим Гольбрайх
• Издательство: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-98575-166-X

Автор настоящих записей, — свидетельствовал Василь Быков, — безыскусно, но очень правдиво, со скрупулезной точностью участника и очевидца повествует о пережитом, тем самым внося свой благородный вклад во всенародную копилку памяти о тех героических днях, примет которых все меньше остается в нашем сегодня… Ефим Гольбрайх прошел всю Великую Отечественную войну. Был рядовым солдатом пехоты, комсоргом батальона и полка, командиром стрелковой роты, заместителем командира штрафной роты. Участвовал в обороне Москвы, Сталинграда, освобождении Севастополя, Украины, Прибалтики. Был ранен, награжден четырьмя орденами и многими медалями. После войны много лет работал в искусстве. В бывшем СССР и в Израиле вышли его книги «Солдатские судьбы», «Записки театрального администратора»; «Последние участники» и другие.

---

Я не берусь ни определить меру жестокости необходимой для Победы. Ни оправдать, ни осудить.

Когда в центре Сталинграда сложилась тяжелая обстановка, дивизия была переброшена северо-западнее города с целью оттянуть на себя часть сил противника. Высадились в километрах двухстах от исходного рубежа. Дальше железнодорожные станции и пути были разбиты немецкой авиацией.

Шли по жаркой степи почти без отдыха, валились с ног, а шли. Командир и комиссар полка шли пешком, коней своих вели на поводу.

Полк с ходу вступил в бой. Потери были велики. Один из батальонов так поредел, что старые солдаты, участники еще первой мировой войны, оставшись без командиров, убедили остальных сняться с позиций и уйти в тыл на отдых и переформировку. Наверное, так оно раньше и бывало, но теперь шла другая война. Меня послали следом, я нашел и вернул остатки батальона из второго заслона на передовую.

Путь во второй эшелон лежал по балке Солдатской. Балка длинная, километра два, если не больше, извилистая, не очень глубокая. В ней разместились штабы, вспомогательные службы, связь, боепитание, полевые кухни, санроты. Здесь же стояли тяжелые минометы, время от времени гулко ухающие в сторону противника. Все это закапывалось, зарывалось в землю, пологие склоны балки были сплошь изрыты щелями, возле которых копошились, что-то укрепляя и прилаживая, солдаты. Некоторые сидели и с наслаждением курили разнокалиберные самокрутки день был теплый.

Это ж, сколько народа во втором эшелоне! А на передовой раз, два и обчелся….

Через несколько часов, когда с остатками батальона возвращался на передовую, балки было не узнать… Война прошлась по ней, да, видно, не один раз. Скорей всего здесь поработали пикирующие бомбардировщики. Все изрыто, исковеркано. Ни одной уцелевшей щели, ни одного окопа, узкая дорога посередине балки завалена разбитой техникой, перевернутыми изломанными бричками. Еще дымится опрокинутая кухня с солдатскими щами. И трупы, трупы, трупы… Убитые лежат еще там, где настигла их смерть не дошла еще очередь убрать. Уцелевшие, полуоглохшие, не пришедшие еще в себя от дикого разгула войны солдаты перевязывают раненных товарищей, пристреливают покалеченных лошадей. Подавленные, с трудом пробираемся по балке, осторожно переступая через трупы людей и лошадей, как будто можно им повредить.

Это ж, сколько солдат побито! Вот тебе и второй эшелон! Нет, на передовой лучше… Еще только раз за всю войну довелось увидеть столько убитых. Даже еще больше. Было это под Рычковой Горой. Сотни трупов лежали вповалку, штабелями, друг на друге.

Но то уже были немцы.

Именно в эти тяжелые дни, когда немцы были все еще недалеко от Москвы, Ленинград умирал в блокаде, и противнику удалось в Сталинграде выйти к Волге, поступил приказ Сталина № 227, более известный, как приказ «Ни шагу назад». По этому приказу создавались штрафные роты и батальоны и заградотряды, которым предписывалось останавливать отступающих любыми средствами… Приказ зачитывался в ротах и батареях.

«Сегодня, 28 июля 1942 года, войска Красной Армии оставили город Ростов, покрыв свои знамена позором», — говорилось в приказе.

Суровые слова Сталина: «Народ утрачивает веру в свою Красную армию» острой болью отзывались в сердцах солдат. Более сорока послевоенных лет этот приказ, хорошо известный на Западе, тщательно скрывался от советского народа и лишь в перестроечные годы был опубликован в Военно-историческом журнале. За рубежом больше акцентируют внимание на его карательной части. Да, она была жестока. Приказом, в частности, предусматривалось выселение семей предателей и дезертиров. Но и положение было критическим, и вера в победу на пределе.

Бессмысленно спорить сейчас, хороший или плохой был приказ. В тот момент необходимый.

Минрота шла тяжело. 82 миллиметровым минометам конная тяга не положена, только для боеприпасов. Один несет на плече ствол, другой на спине плиту. Ствол весит девятнадцать килограммов, плита — двадцать один пятьсот, станина четырнадцать. В жару, под непрерывно палящим солнцем, эти килограммы кажутся тоннами. Мысли плавятся и исчезают. На задворках сознания скребется шкурная мысль: «А-а! Пропади оно все! Упасть бы под этой проклятущей плитой, пусть раздавит все легче, чем такие муки…» И ведь идешь! И откуда только силы берутся?..

Командовал минротой лейтенант Александр Ободов.

Он был кадровым офицером, до войны успел окончить военное училище, дело знал хорошо, солдат жалел, и они его любили. Он был года на два старше меня в юности это много, офицер, а я сержант, тем не менее, мы дружили.

Саша вел роту, стараясь не растерять людей, матчасть. В роте было много солдат старших возрастов, идти с минометами им было трудно. Приходилось часто отдыхать. Рота сохранила походный порядок, но отстала от полка сначала на сутки. Потом на двое…

Чтобы облегчить положение, Саша решил взять лошадь в колхозе. Старик-крестьянин сказал: «Сынок! Ни пахать, ни сеять, ни убирать не на чем! Что есть будете?» И у Саши не поднялась рука. Надо было сказать: «На себе, отец, будете и пахать, и сеять, и убирать». Не сказал. И коня не взял. (А я бы взял?)

Но война не жалеет и не прощает.

В тот день мы не продвинулись ни на шаг. Я сидел на телефоне, когда позвонил командир дивизии. Я передал трубку командиру полка: «Почему не продвигаетесь?» спросил командир дивизии. Командир полка стал что-то объяснять. «А вы кого-нибудь расстреляли?», Командир полка все понял и после некоторой паузы произнес: «Нет. Так расстреляйте!»

Это не профсоюзное собрание. Это война. И только что прогремел 227-й приказ.

Вечером, когда стемнело, командиры батальонов, рот и политруки были вызваны на НП командира полка. Веером сползлись вокруг. Заместитель командира стал делать перекличку. После одной из фамилий не остывший еще голос взволнованно ответил: «Убит на подходе к НП! Вот документы!» Из окопа протянулась рука, и кто-то молча принял пачку документов. Совещание продолжалось.

Я только вернулся с переднего края, старшина сунул мне котелок с каким-то холодным варевом, и я доедал его сидя на земле.

С НП доносились возбужденные голоса. После контузии я слышал плохо, слов не разбирал. Из окопа НП, пятясь, стал подниматься по ступенькам Саша Ободов. Следом, наступая на него и распаляя себя гневом, показались с пистолетами в руках комиссар полка, старший батальонный комиссар Федоренко и капитан-особоотделец, фамилия которого не сохранилась. (Это было еще до введения единоначалия, когда командир и комиссар имели равные права, подпись была у командира полка, а печать у комиссара.)

— Товарищ комиссар! — в отчаянии, еще не веря в происходящее, повторял Саша, — Товарищ комиссар! Я всегда был хорошим человеком!

Раздались хлопки выстрелов. Заслоняясь руками, Саша отмахивался от пуль, как от мух. На лице у него появилась первая, бескровная еще, муха.

— Товарищ комиссар!

Вторая. Тоненькая струйка крови показалась на щеке. Третья.

— Това…

Саша умолк на полуслове и со всего роста рухнул на землю. Ту самую, которую так хотел защитить.

Он ВСЕГДА был хорошим человеком. Было ему двадцать два года.

Немцы непрерывно освещали передний край ракетами и низко расстилали над нашими головами разноцветный веер трассирующих пуль. Время от времени глухо ухали мины. Ничего не изменилось. Война продолжалась. Но на одного хорошего человека стало меньше…

Кто-то крикнул: «На партсобрание!» Сползлись вокруг парторга. Долго, не глядя друг на друга, молчали. Не сразу заговорил и парторг. Взволнованно выкрикнул: «Товарищи коммунисты! Вы видели, что сейчас произошло! Лучше погибнуть в бою!» Так и записали в решении: «Слушали: Биться до последней капли крови. Постановили: Умереть в бою».

Теперь многие стесняются своего членства в партии.

Я — нет.

Я не партийный функционер, не был прикреплен ни к спецмагазину, ни к спецполиклинике, не ездил в санатории и на курорты, не пользовался никакими благами партийной номенклатуры.

Я вступил в партию под Сталинградом. Ночью к моему окопу подползли комиссар и комсорг полка, они дали мне рекомендации, третья комсомольского бюро. Никакого собрания не было. Политотдельский фотограф сидел у противоположной стены окопа до рассвета вспышки он сделать не мог, это была бы последняя вспышка в его жизни, да и в моей щелкнул и поскорее уполз. (Комсомольские билеты были на фронте без фотографий.)

Зато привилегию я получил сразу.

Вызвал комиссар: «Ты теперь коммунист! Будет зеленая ракета вскочишь первым: «За Родину! За Сталина!» и вперед! Личным примером!» Легко сказать… Вскакивать не хотелось. Ни первым. Ни последним. Это после войны появилось много желающих. Тогда их почему-то было меньше.