С. Панов - Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро

• Название: Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро
• Автор: С. Панов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 1996
• ISBN: 0869-6365

Когда придется перечислять все, чем мы могли гордиться в миновавшую эпоху, список этот едва ли окажется особенно длинным. Но одно можно сказать уверенно: у нас была великая филология. Эта странная дисциплина, втянувшая в себя непропорциональную долю интеллектуального ресурса нации, породила людей, на глазах становящихся легендой нашего все менее филологического времени.

Вадим Эразмович Вацуро многие годы олицетворяет этос филологической науки. Безукоризненная выверенность любого суждения, вкус, столь же абсолютный, каким бывает, если верить музыкантам, слух, математическая доказательность и изящество реконструкций, изысканная щепетильность в каждой мельчайшей детали — это стиль аристократа, столь легко различимый во времена, научным аристократизмом не баловавшие и не балующие.

Научную и интеллектуальную биографию В. Э. Вацуро еще предстоит написать. Мы уверены, что она найдет свое место на страницах «Словаря выдающихся деятелей русской культуры XX века». Пока же мы хотели бы поздравить Вадима Эразмовича с днем рождения доступным для нас способом.

---

Вспоминает его и Сергей Горный (А. А. Оцуп) в приемных петербургских врачей — «Игра волн» и «Остров мертвых» Беклина «и (понятно) Баллестриери (Бетховен)» (С. Горный. Мысли вслух. — Руль. Берлин. 1930. № 2769). Лионелло Балестриери (1872–1958), итальянский художник, автор «Бетховена» (выставленного в 1900 году на Парижской всемирной выставке), «Шопена», «Ноктюрна», «Манон», «Поцелуя». В эту эпоху имя его попадается буквально на каждом шагу. Ну вот см. хотя бы: Paul Viola. Прелюдии творчества. Стихотворения. Киев, 1907, с. 140: «К картине Балестриери „Манон Леско“».

При этом даже источник, отмеченный печатью известной недостоверности (вспомним, например, специфический жанр салонного привирания — «устный рассказ»), может содержать в себе достаточно существенную информацию.

Пример. По рассказам И. Одоевцевой и Георгия Иванова, Гумилев советовал молодым поэтам читать не то семь, не то одиннадцать томов «натурфилософии Карра» (И. Одоевцева. На берегах Невы. М., 1989. С. 19; Г. Иванов. Стихотворения. Третий Рим. <…>. М., 1989. С. 445). Такого титула, пожалуй, не найдешь, но весьма вероятно, что в реальности Гумилев имел в виду книги английского философа Герберта Уилдона Карра (1857–1931) и прежде всего издание: «Философия Бергсона в популярном изложении Г. Уильдона Карра / Перевел с английского И. Румер» (М., 1913), хотя это, конечно, не «том», а 60-страничная брошюра.

Таким образом, понятие реалии расширяется, охватывая невещественные сущности. «Цель литературного примечания, — напоминает один из коллег, — восстановить для читателя, по возможности сжато и объективно, всю существенную информацию (и только существенную информацию), необходимую для передачи авторского смысла наиболее вразумительно, причем „авторский смысл“ понимается не только как первичное денотативное значение куска текста, но также, когда это уместно, как полный объем его имплицитных ассоциаций, будь то биографические, исторические или литературные» (Martin С. Battestin. A Rationale of Literary Annotation: The Example of Fielding’s Novels. — Studies in Bibliography. 1981. Vol. 34. P. 19–20). He будем скрывать, что если и первое, то есть разъяснение «первичного денотативного значения», не всегда присутствует в сегодняшних изданиях —

Пример наудачу. В рассказе Сергея Городецкого — «Броскин застыл в позе памятника Пушкина на Пушкинской улице» (Новелла серебряного века. С. 360). В какой? — естественный читательский вопрос. «Руки его сложены на груди, обнаженная голова поднята вверх, взгляд устремлен вдаль» (Н. Беляев, И. Шмидт. А. М. Опекушин. М., 1954. С. 28). — то уж второе, имплицитные ассоциации, особенно последние из перечисленных, то есть литературные, редко-редко в цвету. Между тем, существует такой тип литературных произведений, единственный резон которых — именно подключение к литературной традиции, а денотативное значение стремится к нулю.

Пример. Рассуждение Николая Евреинова:

«Вы любите ли сыр?» — спросили раз ханжу.
— «Люблю», — он отвечал, — «я вкус в нем нахожу!»

Если эта «эпиграмма» и известна всем поклонникам К. Пруткова, то далеко не всем им известно, что, именно, в сущности сие двустишие обозначает, т. е. в чем именно заключается его сатирическая соль.

Невзирая на это, каждый раз, как эта эпиграмма цитируется, — все, начиная с того, кто ее произносит, улыбаются лукавым образом («дескать, понимаем, что за этой эпиграммой скрывается»), или же смеются с видом подлинных ценителей остроумия.

А между тем, — «положа руку на сердце», — в самой эпиграмме Козьмы Пруткова о сыре нет, на первый взгляд, ничего смешного. Глупость, правда, налицо (она даже, можно сказать, «выпирает» в этой эпиграмме!), но… разве всякая глупость непременно смешна?

— Вы любите ли сыр? — спросили раз ханжу.

Смешно, быть может, что с таким вопросом (отнюдь, конечно, не смешным) обратились именно к ханже? А «ханжа» — это уж заранее известно — комический тип, над которым еще Мольер заставил всех смеяться под видом Тартюфа!

Нет! — пожалуй слишком шаток такой расчет на данную ассоциацию: «ханжа» ведь может вызвать в памяти и нечто вовсе не смешное, например, образ Аракчеева или Победоносцева. К тому же полагаться на данную ассоциацию не значит ли давать уж чересчур большой кредит начитанности аудитории?

Так как логика неумолимо требовала объяснить, откуда все же появился в этой эпиграмме «ханжа» и указать — выражаясь семинарским жаргоном, — «како сие надлежит понимать в-девятых», — заподозрили в изъяне дореформенную цензуру: — мол, у Пруткова было сказано:

«Вы любите ли сыр?» — спросили в пост ханжу,

а цензура заменила слово «пост» словом «раз».

При такой реконструкции эпиграммы все становилось как будто ясным и язвительно-смешным: — в пост молочные продукты запрещаются, есть их грешно, и православные не могут находить их вкусными в такое время года: это значило бы, что им «вкусен грех»; а коли так, мы имеем дело с ханжеством, осмеяние представителя коего и имелось в виду автором данной эпиграммы.

Должен откровенно сознаться, что я несколько высшего мнения об остроумии тех, кто скрывался за псевдонимом «Козьма Прутков», и решительно отказываюсь одобрительно смеяться как над первым вариантом его эпиграммы («цензурным»), так и над вторым («не-цензурным»).

Моя правота, в данном случае, подтверждается историческим экскурсом, в результате коего оказывается, что «домыслы» о «посте» и цензуре беспочвенны, а что на самом деле в прутковском двустишии пародируется вообще эпиграмматический жанр, особенно же таких бездарных поэтов, как Борис Мих. Федоров <…>.

К этим данным я добавлю от себя напоминание, что слово «вкус» до XIX века обозначало лишь способность испытывать различные ощущения языка от принимаемой нами пищи и что лишь ко времени появления Козьмы Пруткова слово «вкус» стало употребляться в переносном смысле, как «способность нашего духа, которая дает нам возможность, по степени испытываемого удовольствия, определять градацию красоты в созерцаемом объекте» <…>.

Если, имея в виду сказанное, принять во внимание, что слово «ханжа» означает (по словарю Даля) «лицемера-пустоцвета» и вместе с тем «попрошайку» (падкого на угощение), и что культ «хорошего вкуса», доведенный до ханжества, не препятствовал поэту Федорову делать доносы на своих собратьев по перу, — эпиграмма Козьмы Пруткова <…> раскрывается во всем блеске пародического остроумия.

Но публика (я имею в виду подавляющее большинство) совершенно чужда такого рода соображений: «ишь, батенька, чего захотел! — выговаривали мне друзья, когда я раскрывал им смысл остроумной эпиграммы К. Пруткова, — да откуда нам знать все эти исторические и литературные тонкости, послужившие предпосылкой для этой эпиграммы! Мы смеемся над ней как над поразительной глупостью, которая претендует своей фразой на значительность содержания! Вот и все!».

Можно, разумеется, и в этом находить основу комического впечатления от эпиграммы К. Пруткова — ведь еще Эм. Кант определял комическое как «ожидание, вылившееся в ничто». «Вы любите ли сыр? — спросили раз ханжу». Все ожидают с интересом, — «ну-ка, ЧТО ответит на этот простой с виду вопрос ХАНЖА, которому наверно неспроста его поставили». И вдруг оказывается, что ответ ханжи сводится к и без него общеизвестному факту, а именно, что сыр, как и прочие продукты питания, имеет ВКУС, каковой ханжа находит в сыре, точно так же, как и всякий другой человек (Возрождение. Париж. 1956. № 50. С. 13–15).

Прошу прощения за длинную цитату, в которой для меня важен и сам ход рассуждения, и то обстоятельство, что к началу XX века даже в самом рафинированном читательском слое стерлась память о главном интертекстуальном толчке для создания прутковской пародии на эпиграмму, или эпиграммы на пародии — известная, не раз варьировавшаяся формула из «Сатир» Буало (III, 219):

Aimez-vous la muscade? On en a mis partout.

См. подробнее: Jean Claude Bologne. Les grandes allusions. Dictionnaire commenté des expressions d’origine littéraire. Paris: Librairie Larousse, 1989. P. 22–23.

Данный пример еще раз указывает нам на пользу справочников. Считаю педагогически актуальным муссировать этот мотив и побуждать находить вкус в справочниках, потому что эвристическая сторона комментаторства иногда затушевывается увлекательными, спору нет, рассказами о длине поиска.

Пример. «Истолковать и прокомментировать бесчисленные ссылки, параллели, реминисценции в романе Алданова значило бы написать труд, равный ему по объему. Но писатель не стремился к щегольству эрудицией, его целью было передать читателю свою любовь к книге, приохотить рыться в справочниках, доставать с полки запылившиеся тома классиков. Вот один только пример. Надо думать, немногие помнят, из какого именно стихотворения А. С. Пушкина взяты в романе строки, так странно соотнесенные с судьбой героя романа командарма Тамарина, погибающего в Испании: „Он сказал мне: „Будь покоен — скоро, скоро удостоен — Будешь царствия небес…““ Перечитав том Пушкина, обнаружив эти строки в позднем малоизвестном стихотворении „Родриг“ („Чудный сон мне Бог послал…“), читатель, возможно, и соотнесет их с судьбою самого Пушкина, и испытает признательность Алданову, благодаря которому ему открылись неизвестные ранее прекрасные провидческие строки поэта» (Октябрь. 1993. № 7. С. 4).