С. Панов - Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро

• Название: Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро
• Автор: С. Панов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 1996
• ISBN: 0869-6365

Когда придется перечислять все, чем мы могли гордиться в миновавшую эпоху, список этот едва ли окажется особенно длинным. Но одно можно сказать уверенно: у нас была великая филология. Эта странная дисциплина, втянувшая в себя непропорциональную долю интеллектуального ресурса нации, породила людей, на глазах становящихся легендой нашего все менее филологического времени.

Вадим Эразмович Вацуро многие годы олицетворяет этос филологической науки. Безукоризненная выверенность любого суждения, вкус, столь же абсолютный, каким бывает, если верить музыкантам, слух, математическая доказательность и изящество реконструкций, изысканная щепетильность в каждой мельчайшей детали — это стиль аристократа, столь легко различимый во времена, научным аристократизмом не баловавшие и не балующие.

Научную и интеллектуальную биографию В. Э. Вацуро еще предстоит написать. Мы уверены, что она найдет свое место на страницах «Словаря выдающихся деятелей русской культуры XX века». Пока же мы хотели бы поздравить Вадима Эразмовича с днем рождения доступным для нас способом.

---

Но как, однако, ни индивидуально окрашены эти строфы о «Великом муже», есть все же основания думать, что в них отразилось восприятие пушкинской апологии Барклая и столичной военной молодежью, разумеется, ее достаточно узким, элитарным кругом.

Что же до близкого окружения Пушкина, то «Полководец» встретил здесь восторженный прием. «Барклай — прелесть!» — лаконично отзывался о «Полководце» 19 октября 1836 г. А. И. Тургенев в письме к П. А. Вяземскому. А 13 января 1837 г. Н. В. Гоголь с восхищением пишет из Парижа Н. Я. Прокоповичу, имея в виду и напечатанную в IV томе «Современника» историческую повесть Пушкина из эпохи Пугачевского восстания: «Где выберется у нас полугодие, в течение которого явились бы разом две такие вещи, каковы „Полководец“ и „Капитанская дочка“. Видана ли была где-нибудь такая прелесть!»[771] Учтем здесь и приведенную выше высокую оценку стихотворения из дневника П. X. Граббе. Имели место, наверное, и другие, в том числе устные, отклики на «Полководца» друзей и знакомых поэта, но ни один из них письменно по этому поводу к Пушкину не обратился (если бы такие письма существовали, они не могли бы не оставить своих следов в мемуарной традиции и документальных источниках), — только Греч и никто другой.

Он вообще проявил тогда особую заинтересованность в пушкинской апологии Барклая. Еще раз напомним, что, помимо письма, о котором мы здесь говорили, Греч тут же перепечатал текст «Полководца» в «Северной пчеле» и сопроводил его панегирической заметкой, а когда Голенищев-Кутузов попытался через газету распространить свою брошюру не только с антипушкинскими, но и с антибарклаевскими выпадами, очевидно, отклонил его домогательства К этому следует добавить, что Греч был редактором исторического раздела в «Энциклопедическом лексиконе» Плюшара, в IV томе которого в конце 1835 г. появилась не без его ведома, а, возможно, и прямого участия упомянутая выше статья С. Маркевича о Барклае, поражающая своей близостью к пушкинскому истолкованию его облика. Греч, видимо, всюду, где только мог, пропагандировал «Полководца». Например, сам же он, вспоминая о разрыве осенью 1836 г. с Плюшаром и отказе от редактирования «Энциклопедического лексикона», рассказывал, что, выйдя от Плюшара, встретил на Невском Н. С. Голицына и в завязавшемся разговоре спросил: «читал ли он прекрасные стихи Пушкина о Барклае <…> и на ответ его, что не читал, пошел с ним в книжную лавку Жебелева и прочитал их»[772].

Думается, не будет преувеличением предположить, что Пушкина и Греча связывали с памятью о Барклае в 1812 г. какие-то предшествовавшие появлению «Полководца» и лично значимые для них разговоры. Примечательно в этой связи суждение о Грече-мемуаристе Р. В. Иванова-Разумника, подготовившего более 60 лет назад издание его записок — памятника непреходящей литературно-исторической ценности. Сетуя на то, что немалая часть богатейших жизненных впечатлений Греча осталась за пределами закрепленных на бумаге воспоминаний, Иванов-Разумник заметил: «чего бы стоила, например, одна его статья о Пушкине <…>, о котором он знал многое такое, что теперь неизвестно ни одному из пушкинистов»[773].

Но будь такая «статья» написана, она, наверное, пролила бы свет и на эту сферу отношений Пушкина с Гречем, а, быть может, и на источники осведомленности поэта о исторической подоплеке темы его стихотворения. Короче, дело касается неких важных обстоятельств биографии Барклая в эпоху 1812 г., о которых Пушкин, видимо, знал, но не хотел или, по условиям своего времени, не мог сообщить подробно, ограничившись сжатой фразой, и о которых мы ныне — по прошествии более 150-ти лет после смерти поэта и 180-ти лет после Отечественной войны — ничего не знаем или знаем очень мало.

Чтобы понять глубинный исторический смысл этой фразы, надо, погрузившись в общественную атмосферу той эпохи, разобраться в сложных перипетиях положения Барклая в военно-политической ситуации 1812 г., но это — уже тема отдельной большой работы, выходящей за рамки настоящих заметок[774].

Москва

Л. Г. Лейтон Круговой ход в структуре и стиле романа «Евгений Онегин»

В своей книге «Естественная сверхъестественность», посвященной изучению поэмы Вордсворта «Прелюдия», М. Г. Абрамс разбирает в широком контексте типы историко-философских представлений о ходе исторического развития, которые, по его мнению, сводятся в истории западной цивилизации к двум образам человеческого мышления: круговой ход, свойственный греко-римскому мировоззрению, и линейный ход, происходящий из иудо-христианской традиции[775]. Когда романтические мыслители освободились от статического, механического просветительского восприятия Природы, они вышли к идее о динамичном круговом — в том числе и циклическом, спиральном и осциллическом — ходе исторического развития. Их особенно привлекала неоплатоническая концепция кругового движения от Одного к Многому и обратно к Одному — идея циклизации, которую Абрамс называет «великим кругом». Это новое отношение к миру и истории заставило романтиков бороться с установленными в христианском мире библейскими представлениями о линейном ходе исторического развития. Пытаясь увязать эти противоречащие мировоззрения, неокантианские философы и поэты должны были как-то примирить «линейность» с «крутостью». Они нашли выход из этого тупика в идее о том, что библейское линейное восприятие исторического развития характеризуется в конечном счете «симметричностью». Попросту говоря, по учениям Библии, история кончится там, где она началась, хотя и в новом состоянии; следовательно, история совершает круговой ход от начала к концу, который оказывается началом на высшем уровне развития[776].

С точки зрения Абрамса, можно разглядеть ходы развития истории и «внешне» — в мифах, религии и литературных произведениях, и «внутренне» — в «индивидуальной истории», т. е. в моральном развитии индивидуальной человеческой личности. Абрамс видит в своей идее о великом круге не «романтический универсум», а «импонированный» на Природу замысел истории человечества, воспринятый большинством философов, историков и поэтов романтического периода. Для него, литературоведа, история человечества проявляет себя наиболее четко в развитии «литературной структуры». Все думающие люди романтического периода «принимали участие в том же всеобщем интеллектуальном стремлении»; они ощущали то, что Шелли назвал «духом времени»[777]. Следовательно, великий круг является сознательным или бессознательным достоянием большинства романтиков.

Романтическое движение в России долго считалось производным, т. е. условным, искусственным усвоением европейской культуры, которое лишило русскую культуру возможности «спонтанного», «естественного», «органического» развития национальных ценностей. С этой точки зрения, романтический период в России по сравнению с Европой начался поздно, сохраняя латентные черты неоклассической эстетики, и скоро уступил место реализму[778]. Данное мнение часто подтверждается на примере Пушкина — мастера «прелести нагой простоты». Виктор Террас рассмотрел творчество Пушкина в соответствии с «моделью романтизма» Абрамса и пришел к выводу, что творческий профиль Пушкина ей не соответствует[779]. Тем не менее, Террас уверен в том, что русские романтики переживали те же революционные события, что и европейские романтики, разделяли с ними то же анти-просветительское восприятие Природы и принимали участие во всеобщем интеллектуальном стремлении, которое сегодня называется «романтизмом вообще» или «обще-европейским романтическим движением». Если этот взгляд на характер русского романтизма имеет силу — т. е. если можно считать русский романтизм органической частью (как и специфическим выражением) романтического движения в целом, — то следует исследовать вопрос о возможности того же перехода в русской культуре от линейного к круговому образу мышления, который, по мнению Абрамса, переживали европейские романтические мыслители. В этой статье предполагается проанализировать литературный шедевр романтического периода в русской литературе, роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин», с целью проверить, характеризуются ли его структура и стиль, сознательно или бессознательно, круговым, спиральным, циклическим замыслом. Анализ направлен на три аспекта произведения: ход повествования, композиционную структуру в расположении тем и мотивов и развитие характеров.

* * *

По мнению Абрамса, интеллектуальная жизнь классической античности характеризовалась, по существу, двумя философиями истории. Приверженцы «примитивистского взгляда» считали, что «самое лучшее время было в начале… и что с тех пор все постоянно ухудшалось». История приходит в упадок. По второму взгляду, так называемой «теории циклизации», «ход событий ведет от худшего к лучшему, от самого худшего к самому лучшему и т. д., до бесконечности»[780]. История развивается в постоянном круговом ходе, те же события повторяются опять и опять. С другой стороны, по иудо-христианской традиции, история развивается по одной линии. В Библии история считается «конечной», «прямоугольной», «основанной на хорошо разработанном сюжете». Предполагается в Библии, что каждое событие — неповторимое, единственное, исключительное. Каждое событие раскрывается по фабуле, у которой есть начало, середина и конец. Эта фабула «была написана… скрытым Автором», который «планировал ее». Не то чтобы история развивалась прямо по одной линии; напротив, каждое событие в Библии оказывается катаклизмом: оно все преобразовывает, и «невозможно вернуться в прошлое». История началась с сотворения неба и земли и кончится сотворением «нового неба и новой земли»[781]. Библейская история идет по одной линии с известного начала к предназначенному концу: Генезис, Эдем, Падение, Исход, пророчества Старого Завета, Приход Иисуса, Его Смерть и Воскресение, христианская эра, Второй Приход и Тысячелетие, Апокалипсис и, наконец, «новое небо и новая земля». Именно в этом возвращении к началу дается возможность раскрыть «симметричность» в ходе развития библейской истории.