Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

• Название: Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф
• Автор: Сельма Лагерлеф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077265-0

Сельма Лагерлёф (1858–1940) была воистину властительницей дум, примером для многих, одним из самых читаемых в мире писателей и признанным международным литературным авторитетом своего времени. В 1907 году она стала почетным доктором Упсальского университета, а в 1914 ее избрали в Шведскую Академию наук, до нее женщинам такой чести не оказывали. И Нобелевскую премию по литературе «за благородный идеализм и богатство фантазии» она в 1909 году получила тоже первой из женщин.

«Записки ребенка» (1930) и «Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» (1932) — продолжение воспоминаний о детстве, начатых повестью «Морбакка» (1922). Родовая усадьба всю жизнь была для Сельмы Лагерлёф самым любимым местом на земле. Где бы она ни оказалась, Сельма всегда оставалась девочкой из Морбакки, — оттуда ее нравственная сила, вера в себя и вдохновение. В ее воспоминаниях о детстве в отчем доме и о первой разлуке с ним безошибочно чувствуется рука автора «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», «Саги о Иёсте Берлинге» и трилогии о Лёвеншёльдах. Это — история рождения большого писателя, мудрая и тонкая, наполненная юмором и любовью к миру.

---

Все это казалось по-настоящему правдивым и естественным, и меня обуял такой испуг и отчаяние, что я долго лежала и плакала, прежде чем смогла снова заснуть.

Нынче утром я опять была прежней и только посмеялась, что могла воображать подобные глупости. Странно лишь, что весь день я то и дело вспоминала Марит Замарашку и спрашивала себя, уж не таилась ли в сновидении все же крупица правды.

Мне, конечно, понятно, что все это плод воображения, но я как-то особенно раздражительна и недоверчива, дурно думаю о людях и всем недовольна. Определенно превратилась в сущую Марит Замарашку.

Утром тетя Георгина сообщила мне, что договорилась с полковницей X***** (в «Дочерях президента» нигде не упомянуты полные фамилии, только первые буквы), что я буду приходить к ней три раза в неделю и брать уроки английского, и я ничуть не возражала, но, когда она добавила, что договорилась еще и с некоей мадемуазель С., что та дважды в неделю по полчаса будет играть со мной на фортепиано, я ответила тете крайне дерзко.

Дело тут вот в чем: я не люблю играть на фортепиано и надеялась, что в Стокгольме обойдусь без докучливых музыкальных уроков, а потому очень огорчилась, но все равно понять не могу, отчего надерзила тете. Надо было поблагодарить за разрешение пользоваться ее пианино, а я вместо этого заявила, что фортепианные уроки — затея совершенно ненужная, у меня нет способностей и, когда вырасту, я ни за что не прикоснусь к клавишам.

Тетя слегка удивилась, но в ответ сказала только, что моя маменька написала ей и попросила найти для меня учительницу музыки.

Представьте себе, я едва не выпалила, что маменьке незачем всюду совать свой нос, но вовремя прикусила язык. Так или иначе, я начинаю все больше задумываться над тем, что со мной происходит. Раньше-то я никогда не говорила о маменьке в подобном тоне. Такое ощущение, будто я вовсе не я, а кто-то другой.

Сижу и пишу все это в детской, при маленькой лампе Уллы Мюрман. Девять вечера, Элин и Аллан уже спят, ведь кузине Элин только девять лет, а кузену Аллану — семь, и в Стокгольме малышам положено укладываться в семь или в полвосьмого. Но мне четырнадцать, поэтому я могу ложиться в полдесятого.

Тетя с дядей в гостях. Даниэль утром укатил в Упсалу, а Улла взяла у дяди в кабинете «Нюа даглит аллеханда» и сидит читает. Улла немножко сердита, она хотела поиграть в марьяж, как в мой прошлый приезд пять лет назад, но я сказала «нет», потому что, по-моему, куда занятнее вести дневник.

Суббота 25 января

В гостиной у дяди Уриэля

За минувшие несколько дней у меня совершенно не было времени взяться за дневник. Надо сказать, дел у меня полным-полно. Каждый день с десяти до двенадцати — гимнастика, три часа в неделю — уроки английского и дважды по полчаса — уроки музыки. Тетя тщательно следит, чтобы я как следует упражнялась на фортепиано, а когда я иду к полковнице X*****, всякий раз спрашивает, знаю ли я свой урок.

Однако сегодня я встала пораньше, чтобы сделать кой-какие записи. Расположилась в гостиной, где до завтрака никого нет. Мне нравится в этой комнате еще и потому, что здесь очень красиво.

Сказать по правде (а я замечаю, что, если не писать правду, вести дневник как-то неинтересно), вчера вечером время у меня все-таки нашлось бы, но произошло кое-что, о чем я стыдилась рассказывать.

Ума не приложу, что со мной творится. Я действительно стала до того буйной и неуправляемой, что не могу держать себя в узде, а ведь раньше мне это большей частью удавалось.

Каждый вечер, когда Элин и Аллан уходят спать, мы с тетей устраиваемся в гостиной. Тетя вяжет на спицах шарф, а я плету крючком кружевную прошивку. Вслух мы не читаем, но тетя обычно рассказывает мне длинные истории про людей, с которыми она сталкивалась в Стокгольме, и слушать ее весьма занятно.

Иногда в гостиную приходит и дядя Уриэль, сидит, курит свою длинную трубку и читает «Нюа даглит аллеханда». Читая, дядя порой посмеивается, и тогда мы с тетей сразу смекаем, что редактор Линдстрём неодобрительно отозвался о либералах, а хуже либералов, по дядину мнению, ничего на свете нет.

Вечером в четверг дядя тоже пришел в гостиную, сел рядом с нами подле лампы, только вот читал не «Нюа даглит аллеханда», а книгу небольшого формата, но очень толстую. Я как раз ломала себе голову, что же это за книга, явно ведь интересная, раз дядя забыл про газету, а он оторвал глаза от книги и посмотрел в мою сторону.

— Эту книгу тебе читать нельзя, — сказал он. — Так и запомни!

Я обещала, что не забуду, и больше мы об этом не говорили. Но вчера утром, когда я села в столовой за фортепиано разучивать свой урок, туда пришли дядя с тетей. И дядя был настолько увлечен разговором, что даже не подумал обо мне, корпевшей над этюдами Черни, а продолжал рассказывать тете, как одного француза, покушавшегося на убийство Людовика XIII, колесовали и пытали на глазах двора и всего честного народа.

Я играла свои этюды, но невольно слышала кое-что из дядина рассказа. Большую часть, понятно, не слышала, и потому мне ужасно захотелось разузнать, как там все было. Да вот беда, оказывается, дядя вычитал эту историю в той самой книге, к которой мне нельзя прикасаться.

И я бы никогда к ней не прикоснулась, правда-правда, будь я по-настоящему самою собой, ведь хотя недостатков у меня хватает, обещания я все ж таки держу.

С гимнастики я всегда возвращаюсь в полдень и должна часок отдохнуть. Обычно я лежу на диване в спальне, но вчера в спальне была большая уборка, поэтому тетя сказала, что я могу полежать на диване в дядином кабинете, поскольку дядя куда-то ушел. Я так и сделала, но, едва только улеглась, заметила поблизости, на этажерке, ту маленькую толстую книжку. Взяла ее и открыла — ведь ничего страшного не случится, если я посмотрю, что это за книга. А когда обнаружила, что это французская история, подумала, что с дядиной стороны сущее ребячество запрещать мне ее читать, историю-то позволено читать кому угодно. Вот я и начала потихоньку листать книгу. И как раз когда отыскала то место про пытки, услышала, как дверь передней отворилась, однако в последнее время я до странности глупа и бестолкова, мне даже в голову не пришло, что, возможно, вернулся дядя, и я продолжала читать. Минуту спустя дядя появился на пороге, а я лежу и читаю запретную книжку! Думаю, большей неприятности со мной в жизни не случалось.

Я вскочила, отложила книжку и попросила у дяди прощения. Мне, мол, было ужасно любопытно узнать, что это за книга такая, которую мне читать запрещено.

Дядя рассердился, но не слишком сильно.

— Я понимаю, ты из тех, кто без книжки жить не может, — сказал он. — Отныне ключ от моего книжного шкафа всегда будет в замке, можешь сколько угодно читать Вальтера Скотта, но другие книги оставь в покое.

Очень мило с дядиной стороны, и я от всей души его поблагодарила. Но все равно сгораю со стыда. Краснею, стоит дяде только глянуть на меня, ведь он наверняка думает, что я всегда такая непослушная и что моим обещаниям вообще нельзя верить. Он же не знает, что я переменилась и сама на себя не похожа.

В тот же день поздно вечером

В детской

Н-да, прямо не знаю, что мне с собой делать. Сперва неприятность с дядей и французской историей, но, право слово, то, что приключилось у меня сегодня с тетей, еще хуже.

Никогда не видела более уютной и красивой комнаты, чем тетина гостиная. Весь пол устлан ковром с цветочным узором, на окнах — присборенные белые гардины из вышитого тюля, а между окнами — большущее зеркало от пола до потолка. Там есть этажерка, уставленная забавными фарфоровыми фигурками, инкрустированный диванный столик и резная мебель с нарядной, словно радуга, обивкой. Но я думаю, такой красивой делают эту комнату не ковер и не мебель, по-моему, все дело во множестве картин, которыми увешаны стены до самого потолочного карниза. Особенно примечательна одна. Она висит прямо над диваном, вроде как на почетном месте, и изображает Карла X Густава у смертного одра Акселя Оксеншерны.[33] Казалось бы, ей положено наводить печаль, но на самом деле нет, потому что все на ней так красиво — красивые люди, красивая одежда, и мебель, и ковры, и занавеси. Войдя в гостиную, я сразу смотрю на эту картину, и стоит мне полюбоваться ею некоторое время, как вся комната меняет облик, превращается в покои старинного замка.

Тетя очень заботливо относится ко всем своим вещам и обыкновенно поверх красивого ковра в цветах расстилает половики. Как раз сегодня она постелила свежие, чистые (белые, с красными каемками), которые выглядят превосходно, иначе бы не оказались в той же комнате, что и Аксель Оксеншерна.

Тетя только-только расстелила дорожки и сидела, любуясь ими, когда я вернулась с гимнастики. Зная, что я привезла с собой галоши, тетя взяла с меня слово, что я буду надевать их каждый день, и потому ничуть не беспокоилась, когда я пошла по свежевыстиранному половику. Но секунду спустя она поспешно подняла глаза и крикнула мне: «Оглянись!» Я оглянулась и увидела на чистом, только что постланном половике цепочку черных следов.