Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

• Название: Любовь и педагогика
• Автор: Мигель де Унамуно
• Издательство: Художественная литература. Ленинградское отделение
• Жанр: Литература 20
• Год: 1981

Замысел романа «Любовь и педагогика» сложился к 1900 году, о чем свидетельствует письмо Унамуно к другу юности Хименесу Илундайну: «У меня пять детей, и я жду шестого. Им я обязан, кроме многого другого, еще и тем, что они заставляют меня отложить заботы трансцендентного порядка ради жизненной прозы. Необходимость окунуться в эту прозу навела на мысль перевести трансцендентные проблемы в гротеск, спустив их в повседневную жизнь… Хочу попробовать юмористический жанр. Это будет роман между трагическим и гротескным, все персонажи будут карикатурными».

Авито Карраскаль помешан на всемогуществе естественных и социальных наук. Еще будучи холостяком, он собирается «по науке» выбрать себе жену, затем «научно» воспитать ребенка – и ребенок неминуемо станет гением…

---

– Собственно говоря… – начинает Карраскаль, удивленный таким совпадением проблематики.

– Ибо женщина, – продолжает философ, отхлебывая шоколад, – это тормоз всякого прогресса…

– Она воплощение инертности, консерватизма… – подхватывает дон Авито.

– Вот именно, она представляет традицию, а мужчина – прогресс…

– Женщина почти не размышляет…

– А делает вид, что все воспринимает…

– Поскольку мы не рожаем, они преувеличивают муки родов…

– Поскольку мы размышляем, они тоже делают вид, что мыслят…

– Женщина – это неудавшийся мужчина…

– Аитисверхчеловек.

Слышатся шаги доньи Эдельмиры, – философ поспешно проглатывает остывшую бурду, оба замолкают.

– Я напоминаю тебе, Фульхенсио, – говорит донья Эдельмира, раскланявшись с доном Авито, – что тебе обязательно нужно пойти сегодня к нотариусу…

– О, в самом деле! Ты – просто моя память, мне бы и в голову не пришло!..

– Голова ты голова! Ведь если бы ты не пошел…

– Ну как же! Сгинули бы пять тысяч песет!

– А потом меня бы обвинял… Ну разве можно быть таким беспамятным!

– Ты моя память…

– И твоя воля…

– Ну уж, знаешь ли, батюшка мой, то есть, я хочу сказать, матушка моя!

– Да-да, так оно и есть, почему бы сеньору об этом нe узнать…

– Нет, вы подумайте! Я мог потерять пять тысяч песет… Благослови тебя бог, память моя!

– Бог? – вопрошает дон Авито, когда дверь закрывается за доньей Эдельмирой.

– Я вам не раз говорил, что вы слишком уж щепетильны насчет господа бога, у вас какая-то теофобия, вроде болезни, а кроме того, с каждым надо говорить на понятном для него языке, иначе не будет взаимопонимания. Да и, в конце концов, велика важность помянуть бога для красного словца!..

– Однако же…

– Ну, а как еще объясняться с женщинами?

– О, женщина – тормоз всякого прогресса!.. Она почти не рассуждает…

– А делает вид, что все воспринимает…

– Она неудавшийся мужчина…

– Антисверхчеловек…

Дуэт продолжается в таком же духе, а под конец дон Фульхенсио, вспомнив Сократа в Платоновых диалогах, изрекает:

– Так вы согласны, Карраскаль, что мужчина представляет разум, а женщина – инстинкт?

– Конечно!

– Что женщина олицетворяет традицию, а мужчина – прогресс?

– Разумеется!

– Что женщина – это память, а мужчина – интеллект?

– Выходит, так.

– Что женщина представляет природу, а мужчина – разум человечества?

– Так оно и есть.

– Тогда решено: женщиной рождаются, а мужчиной становятся! – торжествующе восклицает дон Фульхенсио.

– Несомненно.

– А брак, как это ни прискорбно, друг мой, союз – природы с разумом, осмысление естества и объестествление мысли. Муж – прогресс традиции, а жена – традиция прогресса.

Карраскаль молча смотрит на simla sapiens, которая как будто смеется, потом переводит взгляд на плакат «Если бы не было людей, их стоило бы выдумать», а философ меж тем вытирает рот тыльной стороной ладони.

Когда дон Авито приходит домой, его антисверхчеловек целует Роситу в шейку, а та заливается хохотом от щекотки, и на все это взирает из своего угла Аполодоро, гений. с грустными главами.

Примерно в то же время в кабинет дона Фульхенсио входит его жена.

– Послушай, Фульхенсио, какого черта вы тут часами плетете всякий вздор?

– Да ты что? Вздор?

– А чем же еще могут заниматься два болтуна, у которых только и дела, что языки чесать?

– Ну, знаешь ли…

– Да-да, прекрасно я все понимаю; я тысячу раз тебе говорила уже о твоих дурацких теориях…

– Но ты же исключение…

– Нет, это ты исключение, Фульхенсио. Не надоело тебе еще перемывать косточки нам, женщинам?

– Да что это тебе взбрело в голову?

– Брось, Фульхе, ну-ка признайся, о чем вы тут сейчас сплетничали?

– Мы говорили о науке…

– Ничего себе! Вы уже злословие называете наукой!

– Да какая муха тебя укусила, Мира? К тому же ты у меня еще такая аппетитная!..

– Ладно-ладно, я вижу, ты мне заговариваешь зубы, увиливаешь, спровадить хочешь. Ты это брось, пойдем-ка, почитаешь мне, а потом прострочишь кое-что на машинке…

– Однако…

– Ничего-ничего, не беспокойся, я никому не скажу. Оставь эту чушь, идем!

VIII

Прошло время, и Аполодоро подрос уже настолько, что дон Фульхенсио счел своевременным назначить день для личной беседы с воспитуемым. Пока что он видел мальчика лишь мельком.

И вот наступил этот торжественный, волнующий день Философ ожидает будущего гения в таинственном полумраке кабинета, сидя в кожаном кресле возле simia sapiens, наполовину скрытый ворохом книг, покрывающих стол. Аполодоро входит, сердце его трепещет, и поначалу, пока глаза не освоились с полумраком, он видит только апостольское лицо дона Фульхенсио с обвислыми усами и полузакрытыми глазами, окруженное нимбом смягченного занавесками света. Философ разглядывает бледного долговязого юношу, у которого руки болтаются, будто развинченные в суставах, а верхняя губа вздернута, из-за чего рот слегка приоткрыт.

– Мой сын! – возглашает дон Авито, указывая на сына обеими руками, как торговец, демонстрирующий товар.

– Наш Аполодоро, – спокойным голосом уточняет дон Фульхенсио и, поскольку Аполодоро молчит, добавляет: – Так-так… так-так… он вырос!

– Большое спасибо! – бормочет Аполодоро, продолжая стоять столбом.

– Так-так… – говорит философ, встает и принимается ходить взад-вперед по комнате. – Садись!

– А я? – спрашивает дон Авито.

– А вы… лучше, пожалуй, оставьте нас одних.

Отец подходит к наставнику и сердечно жмет ему руку, как бы говоря: «Я оставляю вам это мое творение, будьте с ним поласковей», и, не смея взглянуть на сына, уходит. Аполодоро сидит прямо, руки держит на коленях.

– Так-так… – повторяет философ, останавливается возле Аполодоро, кладет руку ему на голову, так что юнца пробирает дрожь от этой самой части тела до ног, и внимательно разглядывает будущего гения, сердце которого вот-вот выпрыгнет из груди, а невидящий взгляд устремлен в пустоту. – Так-так, молодой человек, значит, ты и есть Аполодоро, наш Аполодоро?

Юноша задыхается от волнения и вспоминает почему-то несчастного кролика, настолько ему не по себе от испытующего взгляда философа.

– Но, будь любезен, скажи что-нибудь.

– Что-нибудь! – эхом откликается Аполодоро.

– Черт возьми, да ты не лишен остроумия! – милостиво улыбается дон Фульхенсио.

Молодой человек, чуточку успокоившись, смотрит на simia sapiens.

– Но неужели тебе, парень, так ничего другого в голову и не приходит?

– А что, по-вашему, должно мне прийти в голову дон Фульхенсио?

– Да что хочешь…

– Мой отец…

– Ну ладно, возьмем быка за рога. Прежде всего выкинь из головы…

Философ замолкает, он хотел было сказать: «выкинь из головы, что из тебя получится гений», но тут же вспомнил, что, только нацелившись на недосягаемое можно достичь вершины того, что в твоих силах, и остановился. В этот момент в дверях появляется безмятежное румяное лицо доньи Эдельмиры, окаймленное светлым париком. Окинув молодого человека властным испытующим взглядом, хозяйка дома произносит:

– Фульхе, будь добр, выйди ко мне на минутку.

– Послушай, Мира, ну зачем ты меня называешь Фульхе? – говорит философ жене, когда юноша уже не может его услышать.

– Да, ты прав. Но, неважно…

Муж и жена начинают о чем-то шушукаться. Аполодоро тем временем мысленно продолжает созерцать спокойное румяное лицо, словно бы ребячье, которое никак не вяжется со светлым париком и монументальной фигурой. Потом осматривается, видит simia sapiens и homo insipiens и спрашивает себя, что бы все это значило.

Возвращается дон Фульхенсио, идет к своему креслу, садится и, записав в тетрадь сентенцию «человек – это афоризм», начинает беседу:

– Дорогой Аполодоро, ты уже ознакомился с новой большой задачей, которую тебе предстоит выполнить, и ты к этому подготовлен… Ars longa, vita brevis,[22] как в свое время сказал по-гречески Гиппократ, а мы повторяем теперь по-латыни. Однако, с тобой, мальчик мой, я буду говорить на языке экзотерическом, простом, общепринятом, не прибегая к тому способу, который разработан в моем труде «Ars magna combinatoria». Ты еще молод и недостаточно окреп духом, для того чтобы насладиться чудесными вещами, сокрытыми от глаз простых смертных, рабов здравого смысла. О, этот здравый смысл простых смертных! Здравый смысл – это бич рода человеческого! Берегись его, остерегайся этого самого здравого смысла, беги от него как от чумы! Здравый смысл – это суждение, полученное общедоступными средствами познания; вот, например, в стране, где только один человек обладал бы микроскопом и телескопом, его сограждане сочли бы его лишенным здравого смысла, если бы он сообщил им о результатах своих наблюдении, ибо сами они судят о вещах, глядя на них невооруженным глазом, – он-то и есть источник здравого смысла, средство дознания, лежащее в его основе. Впрочем, соблюдай осторожность, а то как бы не оказалось, что ты в микроскоп смотришь на звезды, а в телескоп – на инфузории. Если же кто-то тебе скажет, что здравый смысл – самое великое достижение ума, отвернись от этого человека, потому что он набитый дурак. Брысь! – стряхивает философ кота, забравшегося к нему на колени. – Что ты сейчас изучаешь?