Гавриил Кунгуров - Артамошка Лузин

• Название: Артамошка Лузин
• Автор: Гавриил Кунгуров
• Издательство: Иркутское книжное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1962

В повести «Артамошка Лузин» перед читателями предстает сибирский городок XVII века с маленькими покосившимися домишками, разбросанными, точно кочки по большому болоту, в окружении царских кабаков и обжорок. А рядом стеной стоит нетронутая дикая тайга.

Как жили обитатели Иркутского острога, кто правил в нем, каков быт и нравы эвенкийского народа, что связывало Артамошку Лузина с эвенкийским мальчиком — об этом вы узнаете из повести.

---

Круто повернулся Артамошка и побежал. Свернул в переулок, взглянул на дремлющего казака и скрылся под темным навесом. Чалык вскочил, сказал Артамошке по-русски:

— Друга, драсту…

Удивился Артамошка, ответил:

— Здравствуй!

Чалык повторил это слово несколько раз, но выговорить так, как Артамошка, не сумел. Артамошка не обратил на это внимания и, заикаясь, спросил:

— Звать как?

Чалык не понял и закачал головой.

— Эх, — вздохнул Артамошка, — плохо тебе некрещеному — даже имени нет… Ай-яй-яй!..

— Чалык! — тихо окликнул его Саранчо.

Чалык отозвался. Они заговорили между собой.

Несколько раз Артамошка слышал в этом разговоре слово «Чалык» и потом неожиданно для себя громко сказал:

— Чалык!

Чалык засмеялся, ответил:

— Я — Чалык! Ты? — И он тыкал пальцем в грудь Артамошку.

Артамошка захлебывался, довольный и повеселевший:

— Я — Артамон, Артамошка! Понял?

С тех пор и стал Чалык звать Артамошку по имени.

Шел Артамошка и разговаривал сам с собой:

— Чудно: не крещен, а имя есть… Ну чудно!..

У погнивших и покосившихся набок ворот стояли писец и казачий старшина. Артамошка услышал:

— К полдню завтра.

— Завтра?

— Как отслужит поп молебен, то и в дорогу.

— Дальний путь!

— Чай, до Москвы, что до неба, далеко…

— Десять казаков велено отрядить.

— Оно и правильно. Убежать могут, одно слово — лесные.

Артамошка понял, затревожился.

Наутро он узнал, что настало время отправлять пленников в Москву.

Утром служили молебен. Поп читал подорожную.

Перед самой отправкой в приказную избу вбежал взлохмаченный лекарь:

— Пленник помрет! Нога, как бревно, вздулась.

— Как? — прошипел правитель. — А ты ж, дурак, лечил!

— Не велено было!

— Кем не велено?

— Ты сам, батюшка, не велел, молвил: не сдохнет! Ан и приключилось!

— Лечи! — приказал правитель.

Отъезд отложили.

Снова Чалык и Артамошка стали встречаться. Целые дни сидел Чалык, терпеливо ждал Артамошку. И как только между старой рухлядью и частоколом мелькала знакомая рваная шапка-ушанка, Чалык скалил крепкие зубы и вскакивал. Подолгу сидели друзья. Чалык, с трудом выговаривая русские слова, рассказывал Артамошке про тайгу, про родное стойбище. А как начнет говорить про птиц да про зверей, про охоту на них, то вскружится голова у Артамошки, и поплывут перед его глазами темные леса, высокие горы, бурливые реки, будто он и впрямь в тайге.

Опостылело Артамошке все: и двор, и люди, и даже собаки воеводские; гонял он собак камнями, чтоб перед ним хвостами не юлили. Плохо стал исполнять поручения Артамошка. И чем больше его наказывали, тем озорнее он становился. Тянуло его в тайгу, в дремучие леса. Никому не давал проходу: кого щипнет, кого ногой толкнет, кого обзовет обидным словом.

Однажды шел воеводский поп; поклонились ему с почтением казаки, расступились, дали дорогу. Артамошка вылетел, отбил стоптанными каблуками дробь, попа обидел.

— Озорник! — схватил его за волосы казак Степан Долин.

— За вихры его, озорника! За вихры! — закричали со всех сторон.

— Богохул! — прошипел поп.

Артамошка едва вывернулся и убежал.

Напрасно каждый вечер Чалык смотрел на частокол: шапка-ушанка не показывалась, третий день не приходил Артамошка. Чалык всматривался в темноту, ловил каждый шорох. Лишь на четвертый день, когда стемнело, услышал он чьи-то осторожные шаги. Послышался приглушенный шепот:

— Артамошки нет! Поклоны в церкви отбивает!

Это сказал Данилка и тут же нырнул в темноту, скрылся.

Чалык понял только одно — Артамошки нет. Чалык не спал ночи. Высунувшись из-под старых шкур, он всматривался в звездное небо и думал: «Почему так: парнишка — лючи, а сердце доброе?» Вспоминалась взлохмаченная русая голова Артамошки, добрые синие глаза. Чалык кутался в шкуры и вновь думал, отгоняя от себя сон.

Тяжело стонал Саранчо. Вздрагивала во сне Талачи.

— Славный Саранчо, не спишь? — окликнул Чалык его.

— Нет. Не могу уснуть.

Чалык вздохнул и спросил о том, что тревожило его:

— Славный Саранчо, скажи, почему парнишка — лючи, а сердце доброе?

— У лючей сердца нет — у них камень! — ответил Саранчо и застонал от боли.

Чалык умолк. Саранчо ругался:

— Пусть всесильный хозяин тайги пронзит лючей отравленной стрелой!.. Пусть дух огня сожжет их чумы!..

— Славный Саранчо, парнишка-лючи нам худое не делал. Ты сам ел еду, принесенную им. А сейчас лючи спрятали его от нас. Они убьют его.

— Убьют? — удивился Саранчо.

— Это не злой лючи, это добрый, — стонал Чалык.

— Я стар, — ответил Саранчо, — я много видел. Всегда бойся лючей вот мое слово!

Оба задумались. Саранчо взял за руку Чалыка.

— Самые злые лючи те, у которых красные бороды и огненный крест на груди. Их особенно бойся!

— Парнишка — не злой лючи, — опять прошептал с обидой Чалык.

Саранчо озлился:

— Ты молод и забыл, что волчонок не страшен, пока он не стал взрослым волком! Волк не станет мышью, лиса не поплывет по реке щукой. Молодой лючи не вырастет эвенком!

Он умолк и больше не сказал ни слова.

Прошло несколько дней. Артамошка не приходил. Чалык ловил глухие шорохи, всматривался в темноту, но, кроме легкого ветра, сонливого лая собак да ленивой поступи караульного казака, ничего не слышал.

Артамошку жестоко наказал воеводский поп. Его увели в церковь и сдали строгой монашке. Монашка поставила Артамошку на колени перед иконой и велела бить поклоны. Артамошка торопливо взмахивал рукой, крестился и повторял молитву. Думал он о другом, поэтому путал слова, заикался — и за каждую такую ошибку получал от монашки щипок.

Пятый день Артамошка постился: ел кислую капусту, запивая водой. Пятый день отбивал старательно поклоны и ничего обидного не сказал ни попу, ни монашке.

И поп и монашка остались довольны раскаявшимся грешником. Монахиня даже прослезилась, поцеловала его в лоб. Артамошка подумал: «Ведьма, всего исщипала, а еще лоб лижет!» Но стерпел и не вымолвил ни слова.

На вечернюю молитву пришел поп. Растерянно размахивая широкими рукавами своей черной рясы, он тряс бородой и, наклонившись к самому уху монахини, что-то шептал. Время от времени он метал на Артамошку косые, недовольные взгляды.

«Обо мне», — подумал Артамошка и стал вслушиваться. Поп горячился, багровел и орал в ухо перепуганной монахине:

— К пленным тунгусишкам бегал, к царским пленникам; душу христианскую осквернил, жалеючи их; слезно выл и всячески поносил воеводу, и казаков, и меня. — Поп задыхался от злобы. — Вчера доподлинно мною проведано: малец воровского рода, отец его в Работных рядах проживал, кузнечным да плотничьим ремеслом кормился. Не худо жил, но все бросил, в разбой пустился, в леса сбежал. Вор!

— Врешь! — вскочил Артамошка.

— На колени! — взвизгнула монашка.

— В железы его надобно забить, — затрясся поп, — в железы! Разбойное отродье! Окаянная душа. Тьфу! Тьфу! Прости господи!

Решено было выгнать с воеводского двора Артамошку-озорника и отдать в пригородный Знаменский монастырь в послушники.

Забеспокоился Артамошка лежа в темном углу на прогнившей соломе. Вспомнил отца и дядю Никанора. И казалось Артамошке: вот сидит отец за столом, положил голову на кулаки, и поет свою любимую песенку:

Пусть леса дремучие шумят,
В синем небе лебеди летят.
Там, где ветры плачут и поют,
Я найду и долюшку свою.

Скрипнула дверь, завизжал ключ в замке. Артамошка бросился к оконцу, увидел: монахиня шла, как утка, вразвалку, по грязной площадке воеводского двора. Тут и родилось в голове у Артамошки горячее слово: воля! Будто упало это слово с бревенчатого потолка. Артамошка даже оглянулся по сторонам. Темнело. В углу красной бусинкой теплилась лампада.

Артамошка с силой толкнул слюдяное оконце и высунул голову. Кругом тишина, слышен лишь отрывистый лай собак да далекие пьяные голоса. Он выпрыгнул в оконце и, прижимаясь к бревенчатой стене старой церкви, мелькнул черной тенью. Умирала вечерняя заря, на востоке мерцали звезды, луна заливала землю серебристым светом. Артамошка потянул в себя воздух, сладко зевнул, огляделся и промелькнул мимо приказной избы, ползком пролез между бревен, обошел караульного казака. В груди кольнуло: «Може, его уже и нет, на Москву отправили?»

Друзья встретились молча. С трудом рассказал Артамошка о своем горе. Чалык морщил лоб, моргал глазами, но понял только: у друга очень большое горе. Внезапно Чалык выпрямился, припал к уху Артамошки:

— Тайга бежим!

Артамошка вздрогнул, не успел вымолвить слово, как Чалык схватил его за рукав, торопил: