Теодор Моммзен - Моммзен Т. История Рима.

• Название: Моммзен Т. История Рима.
• Автор: Теодор Моммзен
• Жанр: История

Теодор Моммзен. История Рима. — СПб.; «НАУКА», «ЮВЕНТА», 1997.

Воспроизведение перевода «Римской истории» (1939—1949 гг.) под научной редакцией С. И. Ковалева и Н. А. Машкина.

Ответственный редактор А. Б. Егоров. Редактор издательства Н. А. Никитина.

---

123

Так, например, Варрон говорит (De re rust., 1, 2): «ab aeditimo, ut dicere didicimus a patribus nostris; ut corrigimur ab recentibus urbanis, ab aedituo»; [«ab aeditimo» — так учили нас говорить наши отцы; «ab aedituo» — как поправляют нас новейшие стилисты»].

124

Любопытно для ознакомления с этим положением дел посвящение поэтического землеописания, приписываемого Скимну. После того как поэт любимым тогда Менандровым размером высказал свое намерение обработать в стихах очерк географии, понятный для учеников и легко могущий быть заученным наизусть, он так посвящает (подобно Аполлодору, посвятившему свой справочник по истории царю пергамскому Атталу Филадельфу, «которому принесло великую славу, что его имя было связано с этим историческим трудом») свое руководство царю вифинскому Никомеду III (663?—679) [91—75 гг.]: «Я решился сам проверить на деле людские толки, будто из всех современных царей ты один высказываешь истинно царственное покровительство; я решился сам прийти и увидать, что такое настоящий царь. Укрепленный в этом намерении вещим словом Аполлона, приближаюсь по твоему знаку я к твоему очагу, ставшему приютом для ученых».

125

Мы имеем свидетельство Цицерона (Ad fam., 9, 16), что в его время мим занял место ателланы; с этим согласуется и то, что исполнители и исполнительницы мимов выступают впервые в эпоху Суллы (Ad Her., 1, 14, 24. 2, 13, 19; Atta fr. I Ribbeck; Plin., H. n., 7, 48, 158; Plutarch., Sull., 2, 36). Впрочем, словом mimus иногда неточно обозначаются вообще исполнители комедий. Так, например, выступавший на празднестве в честь Аполлона в 542/543 г. [212/211 г.] mimus (у Феста под словом: salva res est; ср. Cicero, De orat., 2, 59, 242), очевидно, был не кто иной, как актер, исполнявший palliata, так как для настоящего мима в ту пору не было вовсе места в развитии римского театра.

К мимам классической греческой эпохи, т. е. прозаическим диалогам, в которых изображались бытовые сцены, особенно деревенские, римский мим близкого отношения не имеет.

126

Обладание этой суммой, вводившее человека в первый класс избирателей и подводившее передачу наследства под Вокониев закон, позволяло перейти грань, отделявшую мелких людей (tenuiores) от людей порядочных. Поэтому-то бедный клиент у Катулла (23, 26) и молит богов помочь ему достигнуть такого богатства.

127

В «Путешествии в подземный мир» Лаберия выступают самые разнохарактерные личности, насмотревшиеся чудес и знамений; одному является муж с двумя женами, на что сосед его замечает, что это еще хуже, чем виденный недавно одним прорицателем призрак шести эдилов. Согласно современным сплетням, Цезарь хотел ввести в Риме многоженство [Suet., Caes., 82) и, действительно, вместо четырех эдилов, назначил шесть. Из этого видно, что и Лаберий пользовался своим правом шутовства, но что и Цезарь допускал свободу шутки.

128

От государства он получал за каждый выход по 1 тыс. денариев и, кроме того, содержание на всю его труппу. В позднейшие годы он отказался лично за себя от гонорара.

129

Некоторые кажущиеся исключения, как, например, упоминание о стране фимиама, Панхее (2, 417), объясняются тем, что они, может быть, перешли из романа-путешествия Евгемера еще в поэзию Энния, и во всяком случае в стихотворения Луция Манлия (См. т. II, стр. 419; Plin., H. n., 10, 2, 4) и поэтому были хорошо известны той публике, для которой писал Лукреций.

130

В весьма наивной форме сказывается это в описаниях войн, где губительные для войска морские бури, массы слонов, топчущих своих же воинов, словом, картины из пунических войн, упоминаются, словно принадлежащие к живой действительности (ср. 2, 41; 5, 1226, 1303, 1339).

131

«Конечно, — говорит Цицерон об Эннии (Tusc., 3, 19, 45), — этот славный поэт презирается нашими охотниками декламировать Евфориона». «Я счастливо прибыл, — пишет он Аттику (7, 2), — так как со стороны Эпира дул попутный нам северный ветер. Этот спондей ты можешь, если хочешь, продать одному из новомодных поэтов за свой собственный» («ita belle nobis flavit ab Epiro lenissimus Onchesmites. Hunc σπονδειάζοντα si cui voles τῶν νεωτέρων pro tuo vendita»).

132

«Когда я был мальчиком, — говорит он в одном месте, — мне довольно было одного байкового и одного исподнего платья, башмаков без чулок, лошади без седла; теплую ванну я брал не всякий день, речную лишь изредка». За личную храбрость во время войны с пиратами, когда он командовал отрядом флота, он получил корабельный венок.

133

Вряд ли существует что-либо более ребяческое, чем Варронова схема всех философских систем, объявлявшая просто не существующими все те из них, конечной целью которых не было счастие человека, причем он определяет в 288 число тех философских школ, которые подходили, по его мнению, под это определение. Превосходный человек этот был, к сожалению, слишком учен, для того чтобы сознаться, что он не мог, да и не хотел быть философом, и вследствие этого он весьма неумело жонглировал всю свою жизнь между стоиками, пифагорейцами и Диогеновой школой.

134

«Разве ты хочешь, — пишет он, — бормотать риторические фигуры и стихи Квинтова раба Клодия и восклицать: “О судьба! О роковая судьба!”» В другом месте говорит он: «Так как Квинтов раб Клодий создал такое множество комедий без помощи какой-либо музы, неужели и я не смогу, говоря словами Энния, “сфабриковать” хоть одну книжонку?» Этот неизвестный вообще Клодий был, вероятно, плохим подражателем Теренция, так как примененные к нему слова: «О судьба! О роковая судьба!» встречаются в одной из комедий Теренция. Следующий отзыв о себе одного поэта в Варроновом «Осле, играющем на лютне», мог бы быть отличной пародией на вступление Лукреция, которого Варрон уже как отъявленный враг эпикурейской системы, по-видимому, недолюбливал и на которого он никогда не ссылается:

Меня зовут учеником Пакувия; он же сам учился у Энния,
Сей же учеником был у муз; самому мне имя Помпилий.

135

Весьма метко сказал он однажды о самом себе, что он не особенно любит, но зачастую употребляет устаревшие слова, поэтические же слова очень любит, но не употребляет.

136

Следующее описание заимствовано из «Маркова раба»:

Вдруг около полночной поры,
Когда разубранное везде пылающими огнями
Воздушное пространство открыло хоровод небесных звезд,
Золотой свод небес покрыло завесой
Движение быстрых туч, наполненных холодным дождем.
Низвергая потоки вод на смертных,
И оторвавшись от холодного полюса,
Понеслись ветры, это дикое отродье Большой Медведицы,
Унося за собой кирпичи, и ветки, и хворост,
Повергнутые ниц, терпя крушение, точно стаи журавлей,
Которым обжигает крылья жар двузубой молнии,
Мы в печали вдруг упали на землю.

В «Человеческом городе» мы читаем:

Грудь твоя не станет свободной от золота и изобилия сокровищ;
Персидские золотоносные горы не снимут со смертного
Заботы и страх; не в силах то сделать и палаты богача Красса.

Но и более легкая манера удавалась поэту. В «Горшке, знающем свой размер», находилась следующая изящная похвала вину:

Для всех вино всегда будет лучшим напитком,
Его изобрели для уврачевания болезней,
В нем скрыт сладостный зародыш веселья,
Оно — та связь, что поддерживает кружок друзей.

Во «Всемирном бураве» возвращающийся домой странник такими словами заканчивает свое обращение к корабельщикам:

Отпустите поводья слабейшему ветерку,
Пока сухой ветер своим дуновеньем не приведет
Нас назад на милую родину!

137

Эскизы Варрона имеют необычайное историческое и даже поэтическое значение и вследствие отрывочной формы, в которой дошли до нас сведения о них, известны столь немногим и так трудно читаются, что будет позволительно резюмировать здесь содержание некоторых из них с необходимыми для лучшего их понимания восстановлениями текста. Сатира «Встающий спозаранку» изображает домашний быт в деревне. Действующее лицо «с первыми лучами солнца велит всем вставать и само отводит людей на места их работы. Молодые люди сами стелют себе постели, которые после работы кажутся им мягкими, и сами же ставят около них кружку с водой и светильник. Питьем им служит светлая, свежая ключевая вода, едой — хлеб и приправой — лук. В доме и на поле всякая работа спорится. Дом — вовсе не замечательное строение, но архитектор мог бы изучать по нему симметрию. О полях заботятся, чтобы они от беспорядка и заброшенности не пришли в нечистоту и в запустение, зато благодарная Церера отстраняет от растущих тут злаков все невзгоды так, чтобы их впоследствии высоко нагроможденные скирды радовали сердце земледельца. Здесь еще почитается гостеприимство; желанным гостем является всякий, кто вскормлен материнским молоком. Кладовая с хлебом, бочки с вином, запас колбас, повешенных на перекладине, все ключи и замки всегда к услугам странника, перед которым вырастает высокая пирамида яств; довольный сидит потом насытившийся гость у кухонного очага, не озираясь по сторонам, но тихо кивая головой. Для его ложа расстилают самую теплую овчину с двойным мехом. Здесь еще люди как добрые граждане слушаются справедливого закона, который не преследует невинных из недоброжелательства и не прощает виновных из милости к ним. Здесь не говорят дурно о ближних. Здесь не попирают ногами священного очага, но почитают богов молитвой и жертвоприношениями; духу дома бросают кусок мяса в подобающий сосуд, а когда умирает домохозяин, его хоронят с той же молитвой, с которой хоронили его отца и деда».