Зиновий Каневский - Жить для возвращения

• Название: Жить для возвращения
• Автор: Зиновий Каневский
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-7784-0178-7

Посмертная книга Зиновия Каневского (1932–1996) — это его воспоминания о жизни, о времени, в котором он жил, о людях, с которыми встречался, о трагедии, произошедшей с ним в Арктике, и о том, как ему, инвалиду без обеих рук, удалось найти свой новый путь в жизни.

Первая часть написана в форме повести и представляет собой законченное произведение. Вторая часть составлена из дневниковых записей и литературных заготовок, которые он не успел завершить.

---

Я призвал в виде скорой помощи свою добрую знакомую по Географическому обществу Валю Шацкую. Валентина Дмитриевна, инженер-энергетик по профессии, была выдающейся полярной путешественницей, в том числе и путешественницей-одиночницей: в полярную ночь прошла, например, несколько сот километров по Большеземельской тундре, искусно обойдя стороной все погранзаставы этой запретной зоны! Дважды в год правдами и неправдами, манкируя основной работой (а она давно уже перешла из инженеров в прачки-уборщицы-вахтеры-лифтеры, чтобы получить свободу рук, точнее — ног, обутых в лыжные крепления), Валя устремлялась в Арктику, одна, либо сколотив небольшую группу смельчаков-единомышленников обоего пола. Вот к ней я и бросился с просьбой образумить взбунтовавшееся чадо.

Валя поняла меня мгновенно, заметив, что передо мною к ней уже обращались друзья с аналогичными заботами. И в ответ на мои стенания бросила свое знаменитое:

— А, дерьма-то! Справимся с вашим Мишкой, не таких видывали. («А, дерьма-то!» служило ей как бы пожизненным рефреном. Так реагировала она на болтовню о правителях, о ценах, о домике-развалюхе на станции Апрелевка, где она проживала вдвоем с кошкой… Я не отказал себе в удовольствии ответить однажды на ее вопрос о Мишке именно так: «Господи, дерьма-то!», и мне, к моему несказанному удовольствию, было произнесено ею серьезно и с достоинством: «Уж не гневите Всевышнего, ваш Миша совсем не дерьмо!»)

Словом, накануне начала последнего школьного учебного года наше дитятко отбыло с Валей и группой таких же, как он, оболтусов в десятидневный пеший маршрут по тундрам и горам Полярного Урала и возвратилось преображенным. Исчезли всякие разговоры о «вшивой интеллигенции», начали стихать магаданские угрозы, хотя по-прежнему звучала заунывная тема о том, что учиться в институте не так уж и обязательно. Мы произносили слово «армия», он нагло заявлял, что совсем не против «прошвырнуться» в Афганистан, там горы с ледниками, не хуже кавказских… Поскольку советское вторжение туда только-только произошло и ни единого слова о кровавых боях и потерях еще долго не было произнесено властями, Мишкина наглость не выглядела такой уж чудовищной (да простится мне это безусловно кощунственное заявление из «раньших» времен).

И все же тогда я, как мне кажется, нашел веское опровержение. Нет, крикнул я ему, не в Афганистан ты поедешь, мурло ты эдакое, а в совсем уж братскую Польшу, где зашевелилась «Солидарность», будешь из автоматика косить поляков, понял, сынок мой ненаглядный?! Он понял мгновенно, и разговоры о ненужности высшего образования стихли. Мало того, сынок пробормотал нечто вроде «ты уж, отец, хватил, ты уж меня совсем за дурного держишь, скажешь тоже — в Польшу идти…» А в Афганистан, значит, с нашим удовольствием?! (Быть может, разговор о Польше возник не в 1980-м году, когда Мишка заканчивал школу, а года два спустя, когда, уже учась на геологическом факультете МГУ, вновь завел свою мелодию о вербовке на Колыму. Сейчас не вспомню точно, тем более, что уже на третьем курсе он счастливо женился, и вся дурь с него слетела мигом. Надеюсь, навсегда.)

У меня же в те самые годы совершенно неожиданно возникла новая тема в работе, причем впервые я обратился не просто к очередному арктическому сюжету, а к отдельно взятой крупной личности — P. Л. Самойловичу. Но об этом в следующей главе.

Глава пятая ЦЕНА СЛОВА

В марте 1973 года я находился в больнице у Юлия Крейндлина и после удаления желчного пузыря пребывал несколько дней в тяжелейшем состоянии в отделении реанимации. И однажды на пороге возникла Наташа. Дальше ее не пропустили, но она, желая подбодрить меня, успела показать издалека какую-то книжку в синем переплете и даже изобразила на лице нечто вроде восторженной улыбки. Это была только что вышедшая моя книга «Льды и судьбы», первая полноценная, объемная, в твердом переплете книга, с очень солидным для издательства «Знание» тиражом 100 тысяч. Конечно, я ждал ее нетерпеливо, жадно, однако сейчас, покоясь в недрах реанимации, лишь равнодушно глянул на нее, а улыбка Наташи только раздражила меня: «Вот ведь, дурочка малахольная, нашла, чему радоваться! Тут у человека все время рвота, живот разрезан и шрам будет наподобие серпа, болит все невыносимо, жить не хочется, а она делает вид, будто страсть как рада за мужа, художника слова, сантехника человеческих душ!»

Очутившись позднее в палате, я раскрыл книгу и увидел, что редакция внесла в мое авторское предисловие, не согласовав со мной, строки об исторических решениях XXIV съезда партии по дальнейшему хозяйственному развитию Арктики. Я никогда не был диссидентом, не знал этого слова, не знал имен тех первых, очень немногих героев, которые уже проявили себя в дни венгерских и чехословацких событий, кто распространял напечатанные на папиросной бумаге произведения В. Шаламова, Е. Гинзбург, А. Солженицына, и все-таки я уже не позволял себе упоминать в собственных книгах о партии, героях-коммунистах, строительстве светлого послезавтра и т. д. Грешен, в самой первой брошюре это «имело место» — настояли в Политиздате, но там, по крайней мере, обсуждали со мной эту тему и убедили в том, что это поможет прохождению в Главлите (цензуре). Здесь же был самый настоящий редакторский произвол, и, что особенно обидно, исходил он от человека весьма мною уважаемого. Правда, тогда это меня не очень сильно задело — все отступало на второй план на фоне общего самочувствия, почти нестерпимых болей в течение месяца после операции.

Редакторско-цензурный (а точнее сказать — идеологически капеэсэсовский) гнет я особенно остро пережил в истории с Цыкиным. По возвращении с ним из второй поездки в Архангельск я с большим воодушевлением создал первый вариант очерка под названием «На Беломорье лед кололи», показал его Жене… и никогда не увидел напечатанным. Абсолютно не допускающим возражений тоном многоопытный Женя велел мне запрятать его подальше в ящик стола и забыть. Именно тогда он признался, что оформляет выезд всей семьи по знаменитой «израильской визе» за границу. Куда? — он и сам еще не ведает. Знает только, что больше не в состоянии жить в СССР, не в состоянии в прямом смысле слова, с больной, уже не работающей женой и дочкой-школьницей. И при многочисленных «неработающих» патентах на всякие изобретения…

Мы впервые теряли друзей, уезжающих из страны. В те годы это было, скорее, исключением, чем нормой. На службе для таких устраивались общественные проработки с торжественным изгнанием из членов профсоюза или, не дай бог, партии! Не желая навлекать неприятности на Институт, в котором проработал около двадцати лет, Женя заранее ушел в другой, второразрядный, где и подвергся публичному аутодафе. Он этого ожидал и психологически подготовился, хотя нервов все-таки стоило немало. Неожиданным было другое, что его приятно удивило и до слез растрогало: после этого обязательного собрания, где на его голову сыпались чуть ли не проклятия, его новые сослуживцы, с которыми и знаком-то он был всего ничего, устроили ему «отвальную», чтобы выразить уважение и высказать слова зависти счастливчику, сумевшему использовать свое хотя бы четвертьеврейское происхождение. Женя был внуком знаменитого в прошлом революционера Феликса Кона. Поэтому я шутливо назвал предстоящее «Путешествием Кон-Цыкиных» — по созвучию с хейердаловским «Кон-Тики».

(В конце концов, после многомесячного пребывания в Вене и под Римом, семейство оказалось в Австралии, где по сей день живет в городе Перте, на западном берегу. Жизнь вполне благополучна и творчески насыщена. В Гале прорезался талант художницы, уже были собственные выставки. У нее исчезли многие хвори, даже седые волосы на голове почернели! Женя — изобретает, естественно, с учетом австралийской бесснежности. Мы активно переписываемся, несколько раз они звонили, тревожились в дни обоих московских путчей, 1991 и 1993 годов. Женины письма определенно тянут на отдельное повествование, настолько они интересны, даровиты и благородны. Нас он неизменно называет в них «дорогими антиподами, ходящими вниз головами!»)

Еще в 1973 году мой очерк о цыкинском ледовом струге, помимо журнала, увидел свет в книжке «Льды и судьбы». Книга получила неожиданно высокую оценку и заняла первое место на Всесоюзном конкурсе на лучшее научно-художественное произведение года. И это привело к тому, что я получил право на ее переиздание. А в переизданных в 1980 году «Льдах и судьбах» главы «Ледовая пахота» о Женином струге уже не было. Редактор, которому я рассказал, что сейчас Цыкин за рубежом, эмигрант, грубо говоря, тут же решительно изъял главу («не будем дразнить издательско-главлитовских гусей»), а я не стал настаивать, не желая причинять неприятности редактору, хорошему достойному человеку. Впервые я допустил столь отъявленную самоцензуру, и как бы ни самооправдывался, как бы ни уверял себя в том, что иного выхода не было, чувствовал себя препогано.