Михаил Ливертовский - Другая любовь

• Название: Другая любовь
• Автор: Михаил Ливертовский
• Жанр: О войне

«Другая любовь» – очередная книга прозы Михаила Ливертовского, бывшего лейтенанта, в памяти которого сохранилось много событий, эпизодов Великой Отечественной Войны 1941–1945 гг., и по сей день привлекающих внимание многих читателей. Будучи участником описываемых событий, автор старается воспроизвести их максимально правдиво. На этот раз вниманию читателя предлагаются рассказы «Про другую любовь» – о случайной любви в вагоне поезда, о любви «трехлетней заочной» и «международной!»…

---

Все на нас смотрели с любопытством, приветливо улыбались и, казалось, чего-то ждали. Это ожидание – настораживало, а, порой и смущало…

… Не зная точно, как выбраться из создавшейся ситуации, я попробовал представиться, познакомить соседей со своими товарищами, которые сразу уснули, как только прислонили к чему-то свои уставшие тела. Все-таки путешествие на дрезине нам дорого обошлось. Мне тоже очень хотелось спать, но неистребимое чувство ответственности перед людьми, чего-то ждавшими от нас, помогало мне сохранять бодрость.

Я стал рассказывать о нашей службе. О боях, в которых мы участвовали – на Западе и на Востоке. Слушали меня, как будто, внимательно, слушали молча. Или стеснялись перебивать? Так как вскоре выяснилось, что моих слушателей в действительности интересовало совсем другое…

– А вы, сами – едете жениться? – осмелилась, наконец, спросить о «нужном» молодая женщина. Цветущая, жизнерадостная – она выделялась на фоне поблекших лиц и вялых тел. Но все поблекшие и вялые – оживились: началось то, что им было «нужно»!

Понимая, что «народу» уже что-то известно, я стал обдумывать уклончивый ответ. Но не успел его сформулировать из-за своей не отступающей сонливости, и услышал новый вопрос:

– А вы, правда, не знакомы с «Ней»?

Вопрос вспугнул мою сонливость, она мигом отцепилась от меня и улетучилась. Я враз, можно сказать, «протрезвел», стал быстро-быстро перебирать варианты возможной информации, которой располагал «народ», и кто мог быть ее источником…

Гриша Крылов – командир минометного взвода – не словоохотлив. Да его по-настоящему и не интересовали подробности моих отношений с Зорей. Он мог из вежливости спросить: «Что пишет? Что нового?». И не дождавшись ответа, перейти на футбольные темы. Его больше всего интересовал – Футбол. Уволившись в запас, он поиграет за Горьковское «Торпедо». А потом станет тренером. Даже во время своих бесчисленных поездок по стране, заглядывая иногда ко мне, он так ни разу и не спросит, чем и как закончилась «тогда Та Моя (Наша) Командировка»… он ведь в этот раз не доедет со мной до Москвы, бросит меня – свернет по своим делам…

… Фадеич? Он же: по прозвищу – «Эх ты мое ни то ни се»? (За его обычную присказку, которой он корил неумех… или себя – за свои же промахи). Мой, теперь уже бывший, но еще не вышедший из роли – ординарец?..

… Он меня не раз ставил в неловкое положение, желая сделать, как лучше.

… Как-то на фронте. На Западе. Где-то под Веной – меня крепко ранило. А в это время командование разрешило бойцам и офицерам отправлять домой посылки, подбирая вещи из трофеев. Трофеями считались брошенные дома, магазины. Фадеич собрал посылку для своих близких и для моей мамы, не забыл о Зоре, ее матери, младшем братишке (про них он знал)… Со мной он посоветоваться не мог, поэтому обратился к товарищам. Никто, понятно, Зорю не видел и не мог себе представить, как она выглядит. И тут приходит от нее письмо, где она пишет, о том, о сем… о том, что пришло время, наконец, счищать с оконных стекол бумажные наклейки «перекрестья» – угроза бомбардировок миновала навсегда. При этом она себя изобразила за этим занятием…

… «Эх, ты мое ни то ни се…» прикинул: она художница – значит, умеет соблюдать пропорции. И сам как тогда посчитал, что окно в стандартном доме метр семьдесят пять, ширина… и она – в рост… Пошел он в магазин готовой одежды… подобрал разные платье, штанишки – парнишке, гардины! Хорошую посылку собрал…

… Возвращаюсь я из госпиталя, получаю письмо от Зорьки. Ну, сказать «ругательное» – ничего не сказать: «Что ты себе позволяешь?! Как ты мог?!.. Мы с тобой условились… никаких меркантильных отношений… это последнее письмо. Больше мне не пиши!..» Я ничего не понимаю, – пишу, что только прибыл из госпиталя. В ответ: приходит перечень товаров, которые якобы я послал. Нахожу виновного. Он признается в содеянном. Пишет письмо-покаяние. Подписывается и оставляет оттиск большого пальца. Нас простили – фейерверк благодарностей: все как на заказ!

… А ведь переписка могла прерваться – не было бы этой командировки!

… Это я так долго расписываю, а тогда быстро сообразил, что затягивать с ответом неудобно и говорить надо правду и только правду. Не обманывать же столько любопытных глаз!.. И эту сияющую, распаленную собственной смелостью молодуху!

– Нет, почему я с ней «не знаком»? – ответил я, – Только никогда не виделся…

Притухшая было моя собеседница, снова оживилась:

– А как же ж? Не виделись и…

И эхом откликнулись другие слушатели: – «А как же ж?..

– Мы переписывались больше трех лет. Почти всю войну, – попытался я объяснить.

– Так, может, это – я? – воссияла молодуха еще больше, расцвеченная собственной придумкой. – Я тоже писала на фронт.

– Может быть, – попробовал я подыграть, и тут же решил поиграть по своим правилам – а как ты подписывалась?

– Ну, я не помню – с тобой… Я со многими переписывалась. Напомни… или ты тоже со многими? – она снова взяла игру в свои руки, а мне почему-то не хотелось проигрывать, и я назвал: – Зорька…

– Похоже, – воссияла она, будто вспомнив, как подписывалась, – а оно и идет мне это имя… Зорька… Правда? – она всматривалась в окружающих, будто разглядывала себя в зеркалах. Большинство одобрительно кивало. Только один пожилой хрипловатый голос с легким укором произнес: – Ну, наглая девка – дает…

– А я тебе нравлюсь? – обратилась она ко мне.

– Да… – сознался я, и самому стало неприятно. Она действительно была хороша, особенно в затеянной ею игре: отважно белокура, открытые многообещающие глаза, правильные черты живого лица. Хотя она была плохо одета – на ней было много платьев и кофт – то ли для тепла, то ли для того, чтобы в руках было меньше багажа, но и под этим несуразным нарядом угадывалось ладно скроенное тело…

– И ты мне нравишься. Так зачем же дело встало? Ты собрался жениться… – она решительно придвинулась к соседней со мной нижней полке, села. – Я не собиралась замуж, но теперь согласна…

Ситуация стала меня раздражать, и потому что я не знал как ее завершить расстраивался еще больше. Злился на себя за то, что втянул в этот фарс Зорьку. Зачем-то назвал ее имя. По письмам я догадывалась, что Зоренька сама не прочь ввязаться в авантюрные истории, но сама…

Совсем не представляя, что делать дальше, я чтобы сократить паузу, на всякий случай спросил:

– А тебя, невестушка, как звать на самом деле?.

– Ольга, Оля, Оленька, – она, как настоящая актриса сыграла все три модификации имени. И сыграла хорошо. «-Может быть, она действительно – актриса?» – подумал я, будто искал в этом какого-то оправдания для себя. Но на всякий случай (или из-за того, что не хотелось в этом спектакле проигрывать?) – я спросил: – А какое для меня ты выберешь имя из всех твоих корреспондентов? Ничего, что я еще до полного знакомства говорю – «ты»?

– А чего? Мы же в письмах были на «ты»… а твое имя? – она сделала вид, что задумалась, выбирая, или вспоминала, что поведал ей Фадеич, и произнесла – Михаил… Мишка-Гвардии Мишка!

Да-а, продал меня Фадеич!..

Все дружно рассмеялись. Должно быть, понравилась ее находка. А, может быть, все, или почти все были посвящены в то, что знала она. Заканчивая игру, или начиная новую, Оля-Оленька, (как она назвала себя), решительно подвинула своим бедром мою соседку напротив (да так, что та прижала своих детей к деревянному чемодану). Придвинулась, чтобы быть ко мне поближе, и протянула свои руки к моим. Красивые руки. Но они мне не нравились. И вообще эта «Оленька», ее темперамент, красота – стали раздражать меня. Мне стало стыдно перед Зорей за этот затянувшийся бездарный спектакль.

А Оля-Оленька не унималась.

– Договорились, по рукам? – спросила она, но я не понял о чем речь. Мое внимание привлекла плачущая маленькая девочка. Она, видно, больно ударилась об угол деревянного чемодана, и ее старались утешить старший братик и мать. Оля-Оленька тоже посмотрела в ту сторону.

– Простите, – сказала она детям. И в это время женщины встретились взглядами. Чего было больше в глазах матери – моей соседки: боли, удивления или укоризны?! И боль, и удивление, и укоризна – относились не только к неприятности, которую Оля-Оленька причинила детям, но ко всему, что случилось здесь и сейчас. Ольга сразу все поняла. Она, оказывается, была не только красива, свободна, игрива, но и умна. Она поняла, что не понравилась мне, и – почему…

– Простите, – сказала уже моей соседке, матери детей. – Простите, лейтенант, – обратилась Ольга ко мне, заметив, как мой сосед, натягивая на голову мой кожан, потянул за воротник и открыл лейтенантские погоны. – Я понимала, вы не майор и уж совсем не полковник. Вы до мозга костей лейтенант. Вы мне очень нравитесь. Я хотела бы ехать с вами до Москвы. Увидеть Вашу Зорьку и убедиться, что она лучше меня, лучше всех!.. А я должна сходить в Красноярске, где он меня очень ждет. Мы редко видимся, но я успеваю и за это короткое время причинить ему кучу неприятностей. Пусть вам будет лучше. Удачи Вам. Она порывисто меня обняла, чмокнула в щеку, и…