Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

• Название: Набат. Агатовый перстень
• Автор: Михаил Шевердин
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1958

Эта книга о борьбе с басмачеством в лихие 20-е годы прошлого столетия, когда ставленник англичан при поддержке местных контрреволюционных сил турецкий генерал Энвербей пытался создать на месте нынешнего Узбекистана и Таджикистана государство Туран, объединив в нем все мусульманское население Средней Азии. Но молодая Бухарская народная республика, скинувшая эмира, поднялась против несостоявшегося диктатора. При поддержке Красной Армии в жесточайших боях басмачи были разбиты и отброшены в Афганистан и Иран…

---

Пантелеймон Кондратьевич объяснял, что Красная Армия — армия народа, армия свободы и никого мучи­тельной казни не предает, но стоял на своем, что по­граничники не позволят угонять из советской страны на ту сторону, за границу, скот — народное достояние. Старики-кунградцы опять вставали, вздыхали и повто­ряли жалостливые слова о милости, о сыновьях, кота-рым грозили, по их мнению, мучительные пытки и смерть. Переговоры явно затягивались, Пантелеймону Кондратьевичу начинало казаться, что мозги у него закипают, красный туман порой застилал ему глаза, и он сначала не поверил, что далеко на желтой плоско­сти степи появился быстро скачущий всадник. Он при­нял его за черное пятно, рябившее в глазах и колебле­мое струйками жара, поднимавшимися вверх над ис­сушенной,  раскаленной, почвой.

Не прекращая беседы со стариками, Пантелеймон Кондратьевич крикнул:

—  Товарищ Тимошин, подай чай гостям!

Сам он быстро зашел за домик и в бинокль изучал приближающегося   всадника.

—   Ничего примечательного... басмач не басмач... винтовки нет... Джигит с почтой, что ли?

Он прошел мимо купградцев, пивших чай столь же солидно, сколь они вели разговоры. «Сидите, сидите», — сказал он, когда они почтительно поднялились, и ушёл в здание. Насчёт всадника он не беспокоился. Бойцы, далеко выдвинутые в степь, всё равно перехватят его.

Старая глинобитная сакля, где размещался сейчас кабинет начальника пограничной заставы, служила не одному поколению амударьинских казакчей — контра­бандистов. Несмотря на тщательную уборку и чистку, она выглядела тёмной и грязной. Да и разве ототрёшь, отмоешь копоть горевшего здесь многие десятки лет костра. Чёрные стены внизу залоснились, отполирован­ные до блеска спинами людей. Но хоть и временно здесь находился Пантелеймон Кондратьевич и каждую минуту мог сняться и уехать, тем не менее даже самый придир­чивый взгляд не обнаружил бы ни на грубых глиняных полочках тахмана, ни на земляном, плотно-утрамбован­ном полу ни пылинки, ни соринки. Всё убранство каби­нета начальника погранзаставы состояло из пере­метных сум, узбекских двух сундуков, обитых цветными пластинками меди, паласов и кошм. В углу на стойке стояли винтовки и ручные пулемёты.

С облегчением вдохнув сырой, почти холодный, если сравнить с наружным, воздух, Пантелеймон Кондратье­вич сел по-турецки на палас и занялся разбором почты. «С каждым днем горячее, — думал он, перечитывая пись­мо, полученное из Ташкента. — Вот взять этого... Хикс — англичанин, очевидно, принял мусульманство, учился в Стамбуле. Смотри, куда тянутся щупальцы... связан был с деятелями партии младотурок... Давно работает. Не­давно произведен в чин майора... Советуют смотреть в оба. Опасный тип имел какое-то отношение к Бейли Малессону. Где-то появился около Кабадиана под личиной пенджабца или индуса. Держит контакт с Энвером. А появление такого типа означает, что Лондон затевает крупную акцию. Ташкент требует установить, под каким именем он путешествует».

Топот лошадиных копыт оторвал Пантелеймона Кондратьевича от письма. Он выжидательно посмотрел на дверь. Наклонив голову, чтобы не стукнуться о притоло­ку, всунулся (именно всунулся, потому что дверь была очень узкая) всем своим большим телом вестовой Тимо­феев и отрапортовал:

—  Привели.

—  Кого?...

—  Да того... перебежчика, у него ещё жена... да девчоночка у них...

—  А-а, Иргаш. Приехал!

—  Он самый. До вас рвётся, однако. В растерзанном виде. По солнышку шпарил, аж от конька пар валит, кабы не пал.

—  Коня поводи, а этого Иргаша давай сюда.

Сев прямо, Пантелеймон Кондратьевич сделал вид, что занялся делом. Он не шевельнулся, когда дверка с треском ударилась о косяк, и в комнату ввалился дей­ствительно растерзанный Иргаш. Вид у него был совсем дикий: лицо залил пот, глаза налились кровью.

—  Командир, — простонал Иргаш и, ударив текин­скую папаху свою оземь, всем телом повалился на пол. Он снова и снова повторял слово «командир», перемежая его нечленораздельными звуками.

Только выдержав большую паузу, Пантелеймон Конд­ратьевич спокойно спросил:

—  Что случилось, Иргаш? Как дела?

Всё ещё бормоча и захлебываясь, Иргаш поднял голову.

На какое-то мгновение Пантелеймон Кондратьевич поймал его взгляд и сразу сделал вывод: «Притворяется. Сплошной наигрыш. С этим хитрецом надо держать ухо востро». К такому выводу командир пришёл потому, что дикие истерические телодвижения, растерзанная одежда, искажённое лицо Иргаша никак не вязались с испытую­щим, изучающим и в то же время холодным взглядом Иргаша.

—  Ты устал, Иргаш, жарища, горячий ветер... Башку напекло, пойди, попей чаю, отдохни... Поговорим по­том.

Но такой поворот беседы нисколько не устраивал Ир­гаша. Несколько секунд он сидел, вытаращив глаза и открыв рот, и вдруг сказал совершенно спокойным, нор­мальным тоном:

—  Дело, командир, очень важное, — но тут же спо­хватился. Вцепившись руками  в борта халата, закатил неестественно глаза и начал выдавливать откуда-то да­леко изнутри отрывистые восклицания:

—  Господин!.. Пощады! Милости!

—  «Что такое? Помолчим, послушаем!» — подумал Пантелеймон Кондратьевич. Он медленно курил, пока Иргаш, раскачиваясь, как дивана, хрипел:

—  Пощадите его! Извините его! Он раскается. Гос­подин, проявите великодушие.

Он начал ловить руки Пантелеймона Кондратьевича, пытаясь их поцеловать.

—  Брось! Ты здоровый, крепкий парень. Чего лома­ешься? Говори толком!

—  Вы знаете его, вы доверяете ему! Но прежде чем я скажу, прежде чем я всё скажу... Клянусь, я всё скажу. Я требую... я умоляю, скажите, что его не тронут, обещай­те даровать ему жизнь, о, сокровище родников мудрости.

Льстивое, цветистое обращение, столь неуместное в этой глиняной, бедной хижине, прозвучало так нелепо, что Пантелеймон Кондратьевич разозлился:

—  Долго ты ещё дурака валять намерен?

Эти «родники мудрости» насторожили Пантелеймона Кондратьевича. «Явно Иргаш не то, за что себя выда­ет,— думал он.— Уж слишком выспренно говорит».

И глядя прямо в глаза Иргашу, он в тон его вычур­ным словом, продекламировал нараспев:

—  Тот, кто говорит тебе о недостатках другого, не­сомненно расскажет другим о твоих недостатках. Не правда ли?

Иргаш тупо поглядел на Пантелеймона Кондратье­вича. Он, видимо, ждал, что командир с жадностью примется его расспрашивать, что-нибудь пообещает. И потому что планы его не оправдались, Иргаш запутался и потерял нить мысли. Он продолжал всхлипывать и сто­нать, а Пантелеймон Кондратьевич читал в его глазах, что он старается выиграть время и подобрать нужные слова.

Наконец Иргаш заговорил:

—  Даруйте ему милость. Иначе я ничего не скажу. Режьте, жгите меня — не скажу. Даже если в масле кипя­щем варить будете, все равно не скажу. О несчастный ты, Иргаш! О несчастнейший ты из сыновей! Горе мне! Горе мне!

—  Значит, речь идёт о вашем отце, значит, вы приш­ли сказать что-то о вашем отце? — Пантелеймон Кондра­тьевич вздрогнул, но постарался скрыть своё возбужде­ние. Он холодно, испытующе смотрел на Иргаша, кото­рый под его взглядом весь сжался, скорчился.

—  Господин, — пролепетал он, — мой отец Файзи Шакир.

—  Это нам известно.

—  Я думал, отец пропал. Умер в Бухаре, а он... он... Чёрный огонь опалил мне сердце. Умоляю. Я отца люблю сыновьей любовью. Ужасно говорить сыну против отца... но...

Он судорожно сглотнул слюну и закашлялся. Панте­леймон Кондратьевич терпеливо ждал, хотя по телу его волной прошла дрожь отвращения.

—  Я люблю большевиков... и я помогаю вам, хоть и знаю, нет мне пощады в том мире... Когда я предстану пред ангелом Азраилом, он скажет...

—  К чёрту Азраила! Говори дело! — Пантелеймон Кондратьевич понял, что на Иргаша надо прикрикнуть.

—  Говори дело! — повторил он.

—  Сейчас, сейчас. Я спешу! Надо спешить, надо остановить руку предательства, руку моего... о... моего отца!

—  Так! — вырвалось у Пантелеймона Кондратьевича. Ему стоило больших усилий скрыть всё нарастающее беспокойство. «Файзи?!. Не может быть! Хотя тут и по­чище происходят истории...»

—  Сейчас, сейчас, но в сердце боль.. — бормотал Ир­гаш. — Сколько мне Советская власть даст за мои слова… об отце?

—  Скотина! — только и смог от неожиданности про­бормотать Пантелеймон Кондратьевич. «Ах, вот кто ты такой!» подумал он.

—  Понимаете, — деловито  продолжал Иргаш, — моего отца расстреляют. Мне большое горе, большой убыток. Прошу немного мне заплатить, самую малость!.. Новость стоющая, а потом я без отца останусь.

Пантелеймон Кондратьевич вдруг вскочил, схватил за плечо Иргаша, поволок его с неожиданной силой к про­битому, видно, недавно окну. Толкнул ставню. Горячий ветер пахнул в лицо сушью, огнем.

— Видишь, — сказал он Иргашу, — вон там домишко, тебя сейчас отведут туда... поставят спиной к стенке и расстреляют. А поганый твой труп прикажу бросить в степь — пусть его сожрут шакалы.