Николай Лейкин - В Екатерингофе

• Название: В Екатерингофе
• Автор: Николай Лейкин
• Жанр: Русская классическая проза

Лейкин, Николай Александрович — русский писатель и журналист. Родился в купеческой семье. Учился в Петербургском немецком реформатском училище. Печататься начал в 1860 году. Сотрудничал в журналах «Библиотека для чтения», «Современник», «Отечественные записки», «Искра».

В книгу вошли избранные произведения одного из крупнейших русских юмористов второй половины прошлого столетия Николая Александровича Лейкина, взятые из сборников: «Наши забавники», «Саврасы без узды», «Шуты гороховые», «Сцены из купеческого быта» и другие.

В рассказах Лейкина получила отражение та самая «толстозадая» Россия, которая наиболее ярко представляет «век минувший» — оголтелую погоню за наживой и полную животность интересов, сверхъестественное невежество и изворотливое плутовство, освящаемые в конечном счете, буржуазными «началами начал».

---

Н. А. Лейкин В Екатерингофе

В первое мая гулянье в Екатерингофе. Длинной вереницей тянутся экипажи по аллеям Екатерингофа. Убожество и роскошь перемешались. Вот похоронная карета с заколоченной гвоздем дверцей и ободранным нутром, битком набитая ребятишками незначительной чиновной птахи; вот роскошная коляска, служащая подводой восьмипудовому калашниковскому купцу с супругой. Вот так называемая купеческая тележка «вылезающего в люди» кулака-мещанина; вот и яковлевская эгоистка купеческого сына «из современных». Крашеные камелии в бархатных тальмах и крашеные камелии в брюновских цилиндрах и шармерских пальто-халатах. Гарцуют всадники, плетется плебс, по дорожкам. Звучит бойкая французская речь и звонко раздаются русские ругательства — не ругательства злобы, но ругательства восторга. Военные оркестры слились с завываньем шарманок и писком «петрушек». Орут «песельники», а немного подальше, соблазнившись их примером, затянули «собачку верную» и звонкоголосые баб толпа. Мастеровые и фабричные заигрывают с ними, кидая в них ореховую скорлупу.

На скамейке приютился молодой человек. Он сидит затылком к пешеходам и рассматривает катающуюся публику. К нему подсаживается небритая личность в холодненьком линючем пальтишке. Отек лица, измятый цилиндр набекрень, пестрые брюки с бахромой и в пятнах, хриплый голос, развязные манеры — вот вам его портрет.

— Дозвольте, благородный милорд, цигарочку закурить… — говорит он. — Мерси. Вы отодвигаетесь от меня? Напрасно. У меня тело грязно, но душа чиста. Один мудрец в одном месте сказал… Ну, да черт с ним! Это вы на катающихся любуетесь? Отлично! Много поучительного, особливо кто вот праведное житие знает сих волкодавов…

Измятый цилиндр поднимает руку и прямо указывает на проезжающего в коляске купца с купчихой.

— Верьте совести, что это торговое чрево и моими динариями начинено, — продолжает он. — Вы на меня смотрите, когда-то и я с регалией в зубу в трех колясках разъезжал, а теперь вот вместо регалии копеечную сильву дубинозу курю. Пардон, что махоркой беспокою…

— Ничего, мне очень приятно, — отвечает молодой человек.

— Приятно? Шарме. Честь имею представиться. Пьер из купеческих оболтусов! А на фамилию мою вам наплевать! Три каменные дома и четыре лавки с лесным двором на одном шампанском пропоил. Все сии рысачники знают меня чудесно, прогуливали со мной, и ни одна шельма не кланяется. Желаете для сокращения времени, я вам и их биографии расскажу?

— Пожалуйста.

— Авек плезир. Вот эта шельма в коляске когда-то в Красном Селе в лагерях фруктами торговал, а теперь два каменные дома имеет. Пароль донер! Расторговался и стал молоденьких джентльменов деньгами ссужать. Сто рублей даст, на двести расписку возьмет, потом на векселек перепишет и так далее и далее — смотришь, радужная-то в тысячерублевое достоинство и превратилась. А потом с вексельком-то к папеньке или к бабушке: «так, мол, и так, а хотя мы и люди махонькие, но все-таки вашего сродственничка и в долговом покормить можем». В Сибири места мало! Побывал у него в когтях и аз многогрешный. А уж что он этих самых купеческих оболтусов запутал, — про то лишь осетровские да вьюшенские кабинеты знают! Пардон! Вот еще экземплярчик! Алхимик, доложу вам! Из меди золото делает. Медиум, даже можно сказать, был, ибо вес золотого браслета, например, мог увеличить до бесконечности, единственно одним прикосновением собственных перстов с легкой примесью растопленного свинца. Алхимическая тайна его унесена в могилу его безвременно погибшим приказчиком, и теперь он спокоен. Пожалуйте, одно к одному. Березова бумажную фабрику знаете? Так это вот на стоялом рысачке-то его бывший артельщик. Обделал на левую ногу и скромнешенько фабрику бумажных картузов открыл, да, прикрываясь сим ремеслом, и давай по дисконтной дорожке ходить! Десяточек векселишек мелкеньких учтет, смотришь — через полгодика их уже полтора десятка сделается. Крупных векселишек не брал, растут плохо, да и векселедатель об них хорошо помнит, а сторублевеньких да побольше, побольше! И уж какой же мастер насчет каллиграфии — беда! Усача в коляске видите? Военным писарьком когда-то бегал, потом у нотариуса служил, подтибрил векселишечков крупного домовладельца Сорокина, из копейки их в полтину обратил, домик купил каменный, сыт по горло, а суньтесь теперь к нему, так коли можно рубашку с вас снять, снимет! Ну, надоел я вам! Пожалуй, и ассе! Прежде всего адье, а потом не одолжите ли келькшоз пур буар? Ей-Богу, холодно, да к тому же и ливрея-то моя ветром подбита.

Линючее пальто встает с места и делает под козырек. Молодой человек дает ему гривенник.

1906