Николай Лейкин - Где апельсины зреют

• Название: Где апельсины зреют
• Автор: Николай Лейкин
• Жанр: Русская классическая проза

Лейкин, Николай Александрович — русский писатель и журналист. Родился в купеческой семье. Учился в Петербургском немецком реформатском училище. Печататься начал в 1860 году. Сотрудничал в журналах «Библиотека для чтения», «Современник», «Отечественные записки», «Искра».

Глафира Семеновна и Николай Иванович Ивановы — уже бывалые путешественники. Не без приключений посетив парижскую выставку, они потянулись в Италию: на папу римскую посмотреть и на огнедышащую гору Везувий подняться (еще не зная, что по дороге их подстерегает казино в Монте-Карло!). На сей раз компанию им составил купец-фруктовщик Иван Кондратьевич, который вообще не понимает, что он за границей делает и где находится в данный момент. Но как всякий русский человек, если что и решит, то выпьет обязательно.

Путешественники с приключениями пересаживаются с поезда на поезд; едят не то, что хотят (боятся, что им подсунут лягушку или черепаху); зевая, осматривают окрестности и постоянно попадают в уморительно смешные ситуации из-за незнания языка и нежелания понимать нравы и обычаи Европы.

---

Н. А. Лейкинъ Гдѣ апельсины зрѣютъ Юмористическое описаніе путешествія супруговъ Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановыхъ по Ривьерѣ и Италіи

I

Было около одиннадцати часовъ вечера. Въ Марселѣ, въ ожиданіи ниццскаго поѣзда, отправляющагося въ полночь, сидѣли на станціи въ буфетѣ трое русскихъ: петербургскій купецъ Николай Ивановичъ Ивановъ, среднихъ лѣтъ мужчина, плотный и съ округлившимся брюшкомъ, его супруга Глафира Семеновна, молодая полная женщина и ихъ спутникъ, тоже петербургскій купецъ Иванъ Кондратьевичъ Конуринъ. Путешественники были одѣты по послѣдней парижской модѣ, даже бороды у мужчинъ были подстрижены на французскій манеръ, но русская купеческая складка такъ и сквозила у нихъ во всемъ. Сидѣли они за столикомъ съ остатками ужина и не убранной еще посудой и попивали красное вино. Около нихъ на полу лежалъ ихъ ручной багажъ, между которымъ главнымъ образомъ выдѣлялся свертокъ въ ремняхъ съ большой подушкой въ красной кумачевой наволочкѣ. Мужчины не были веселы, хотя передъ ними и стояли три опорожненныя бутылки изъ подъ краснаго вина и на половину отпитый графинчикъ коньяку. Они были слишкомъ утомлены большимъ переѣздомъ изъ Парижа въ Марсель и разговаривали, позѣвывая. Позѣвывала и ихъ дама. Она очищала отъ кожи апельсинъ и говорила:

— Какъ только пріѣдемъ въ Италію — сейчасъ-же куплю себѣ гдѣ-нибудь въ фруктовомъ саду большую вѣтку съ апельсинами, запакую ее въ корзинку и повезу въ Петербургъ всѣмъ на показъ, чтобъ знали, что мы въ апельсинномъ государствѣ были.

— Да апельсины-то нѣшто въ Италіи ростутъ? спросилъ Иванъ Кондратьевичъ, прихлебнулъ изъ стакана краснаго вина и отдулся.

— А то какъ-же… усмѣхнулся Николай Ивановичъ. — Самъ фруктовщикъ, фруктовую и колоніальную лавку въ Петербургѣ имѣешь, а гдѣ апельсины ростутъ, не знаешь. Ахъ, ты, деревня!

— Да откуда-жъ намъ знать-то? Вѣдь мы апельсины для своей лавки покупаемъ ящиками у нѣмца Карла Богданыча. Я думалъ, что апельсины, такъ въ Апельсиніи и ростутъ.

— Такъ вѣдь Апельсинія-то въ Италіи и есть. Тутъ губернія какая-то есть Апельсинская или Апельсинскій уѣздъ, что-ли, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Ври, ври больше! — воскликнула Глафира Семеновна. — Никакой даже и губерніи Апельсинской нѣтъ и никакого Апельсинскаго уѣзда не бывало. Апельсины только въ Италіи растутъ.

— Позвольте, Глафира Семеновна… А какъ-же мы іерусалимскіе-то апельсины продаемъ? — возразилъ Иванъ Кондратьевичъ.

— Ну, это какіе-нибудь жидовскіе, отъ іерусалимскихъ дворянъ.

— Напротивъ, самые лучшіе считаются.

— Ну, ужъ этого я не знаю, а только главнымъ образомъ апельсины въ Италіи и называется Италія — страна апельсинъ.

— Вотъ, вотъ… Апельсинія стало быть и есть, Апельсинскій уѣздъ, — подхватилъ Николай Ивановичъ.

— Что ты со мной споришь! Никакой Апельсиніи нѣтъ, рѣшительно никакой. Я географію учила въ пансіонѣ и знаю, что нѣтъ.

— Ну, тебѣ и книги въ руки. Вѣдь намъ въ сущности все равно. Я хоть въ коммерческомъ училищѣ тоже два года проучился и географію мы учили, но до южныхъ странъ не дошелъ и отецъ взялъ меня оттуда къ нашему торговому дѣлу пріучаться.

— Ну, вотъ видишь. А самъ споришь.

Водворилась легкая пауза. Иванъ Кондратьевичъ Конуринъ апетитно зѣвнулъ.

— Что-то теперь моя жена дѣлаетъ? Поди тоже похлебала щецъ и ужъ спать ложится, — сказалъ онъ.

— Что такое? Спать ложится? — усмѣхнулась Глафира Семеновна. — Совсѣмъ даже, можно сказать, напротивъ.

— То есть какъ это напротивъ? Что-жъ ей дома одной-то объ эту пору дѣлать? Уложила ребятъ спать, да и сама на боковую, отвѣчалъ Конуринъ.

— А вы думаете, въ Петербургѣ теперь какая пора?

— Какъ какая пора? Да знамо дѣло, ночь, двѣнадцатый часъ ночи.

— Въ томъ-то и дѣло, что совсѣмъ напротивъ. Вѣдь мы теперь на югѣ. А когда на югѣ бываетъ ночь, въ Петербургѣ день, стало-быть не можетъ ваша жена теперь и спать ложиться.

Конуринъ открылъ даже ротъ отъ удивленія.

— Да что вы, матушка Глафира Семеновна… проговорилъ онъ.

— Вѣрно, вѣрно… Не спорь съ ней… Это такъ… подхватилъ Николай Ивановичъ. — Она знаетъ… Ихъ учили въ пансіонѣ. Да я и самъ про это въ газетахъ читалъ. Ежели теперича мы на югѣ, то все наоборотъ въ Петербургѣ, потому Петербургъ на сѣверѣ.

— Вотъ такъ штука! дивился Конуринъ. — А я и не зналъ, что такая механика выходитъ. Ну, заграница! Такъ который-же теперь, по вашему, Глафира. Семеновна, часъ въ Петербургѣ?

Глафира Семеновна задумалась.

— Часъ? Навѣрное не знаю, потому это надо въ календарѣ справиться, но думаю, что такъ часъ третій дня, сказала она наобумъ.

— Третій часъ дня… Тсъ… Скажи на милость… покачалъ головой Конуринъ. — Ну, коли третій часъ дня, то значитъ жена пообѣдала и чайничать сбирается. Она послѣ обѣда всегда чай пьетъ въ три часа дня. Грѣхи! вздохнулъ онъ. — Скажи на милость, куда мы заѣхали! Даже и время-то наоборотъ — вотъ въ какія державы заѣхали. То есть, скажи мнѣ мѣсяцъ тому назадъ: Иванъ Кондратьичъ, ты будешь по нѣмецкой и французской землямъ кататься — ни въ жизнь-бы не повѣрилъ, даже плюнулъ-бы.

— А мы такъ вотъ во второй разъ по заграницамъ шляемся, сказалъ Николай Ивановичъ. — Въ первый разъ поѣхали на Парижскую выставку и было боязно, никакихъ заграничныхъ порядковъ не знавши, ну, а во второй-то разъ, самъ видишь, путаемся, но все-таки свободно ѣдемъ. Слова дома кой-какія подъучили, опять-же и разговорныя книжки при насъ есть, а въ первый разъ мы ѣхали по заграницѣ, такъ я только хмельныя слова зналъ, а она комнатныя, а желѣзнодорожныхъ-то или что насчетъ путешествія — ни въ зубъ. Глаша! Помнишь, какъ мы въ первый разъ, ѣдучи въ Берлинъ, совсѣмъ въ другое мѣсто попали и пришлось обратно ѣхать да еще штрафъ заплатитъ?

— Еще-бы не помнить! Да вѣдь и нынче, изъ Берлина ѣдучи въ Кельнъ, чуть-чуть въ Гамбургъ не попали. А все ты… Потому никакихъ ты словъ не знаешь, а берешься съ нѣмцами и французами разговаривать.

— Ну, нѣтъ, нынче-то я ужъ подучился. Суди сама, какъ-же бы я могъ одинъ, безъ тебя, вотъ только съ Иваномъ Кондратьичемъ ходить по Парижу, пальто и шляпу себѣ и ему купить, пиджакъ, брюки и жилетъ, галстухи и даже въ парикмахерскую зайти, постричься и бороды намъ на французскій манеръ поставить! И вездѣ меня свободно понимали.

— Хорошо свободное пониманіе, коли изъ Ивана Кондратьича Наполеона сдѣлали, вмѣсто того, чтобы самымъ обыкновеннымъ манеромъ подстричь бороду.

— А ужъ это ошибка… Тутъничего не подѣлаешь. Я говорю французу: "энъ пе, но только а ля франсэ по французистѣе". А онъ глухъ, что-ли, былъ этотъ самый парикмахеръ — цапъ, цапъ ножницами да и обкарналъ ему на голо обѣ щеки. А вѣдь этотъ сидитъ передъ зеркаломъ и молчитъ. Хоть-бы онъ слово одно, что, молъ, стой, мусье.

— Какое молчу! воскликнулъ Конуринъ. — Я даже за ножницы руками ухватился, такъ что онъ мнѣ вонъ палецъ порѣзалъ ножницами, но ничего подѣлать было невозможно, потому, бороду ною большую увидавши, разсвирѣпѣлъ онъ очень, что-ли, или ужъ такъ рвеніе, да въ одинъ моментъ и обкарналъ. Гляжусь въ зеркало — нѣтъ русскаго человѣка, а вмѣсто него французъ. Да, братъ, ужасно жалко бороды. Забыть не могу! вздохнулъ онъ.

— Наполеонъ! Совсѣмъ Наполеонъ! захохотала Глафира Семеновна.

— Ужъ хоть вы-то не смѣйтесь, Глафира Семеновна, а то, вѣрите, подчасъ хоть заплакать, вотъ до чего обидно, сказалъ Конуринъ. — А все ты, Николай Иванычъ. Вѣкъ тебѣ не прощу этого. Ты меня затащилъ въ парикмахерскую. "Не прилична твоя борода лопатой для заграницы". — А чѣмъ она была неприлична? Борода какъ борода… Да была вовсе и не лопатой…

— Ну, что тутъ! Брось! Стоитъ-ли о бородѣ разговаривать! Во имя французско-русскаго единства можно и съ наполеоновской бородой походить, сказалъ Николай Ивановичъ…

— Единство… Наполеоновская… Да она и не наполеоновская, а козлиная.

— Кто патріотъ своего отечества и французскую дружбу чувствуетъ, тотъ и на козлиную не будетъ жаловаться.

— Тебѣ хорошо говорить, коли ты здѣсь съ женой, а вѣдь у меня жена-то въ Питерѣ. Какъ я ей покажусь въ эдакомъ козлиномъ видѣ, когда домой явлюсь? Она можетъ не повѣрить, что мнѣ по ошибкѣ остригли. Скажетъ: "загулялъ, а мамзели тебя на смѣхъ въ пьяномъ видѣ и обкарнали". Чего ты смѣешься? Дѣло заглазное. Ей все можетъ въ голову придти. Она дама сумнительная.

— Не бойся, отростетъ твоя борода къ тому времени. По Италіи поѣдемъ, такъ живо отростетъ. Въ Италіи, говорятъ, волосъ скорѣе травы растетъ, продолжалъ смѣяться Николай Ивановичъ.

Въ это время показался желѣзнодорожный сторожъ и зазвонилъ въ колокольчикъ, объявляя, что поѣздъ готовъ и можно садиться въ вагоны. Всѣ засуетились и начали хватать свой ручной багажъ.

— Гарсонъ! Пене! Комбьянъ съ насъ? кричалъ Николай Ивановичъ слугу, приготовляясь платить за съѣденное и выпитое.