Екатерина Краснова - Люди и вещи

• Название: Люди и вещи
• Автор: Екатерина Краснова
• Жанр: Русская классическая проза

Поэтесса, детская писательница и переводчица, дочь профессора Андрея Николаевича Бекетова и Елизаветы Григорьевны Бекетовой, старшая тетка Александра Блока. Жена Платона Николаевича Краснова

---

Екатерина Андреевна Краснова Люди и вещи

Елена Николаевна ужасно любила вещи, и мелкие, и крупные, но, конечно, хорошие вещи — чтобы было куплено в хорошем магазине, сделано у хорошей француженки и всё настоящее.

— Я люблю каждую свою вещь, — говорила она часто.

— Вообще, любишь собственность, — поддразнивал муж.

— Да, люблю. По моему, Паскаль был просто дурак. Преглупо он это сказал: «La propriété — c'est le vol» [1].

— Не Паскаль, а Прудон.

— Ну, Прудон. Не всё ли это равно. Я всегда их путаю.

И точно назло Прудону, хотя и совершенно независимо, как от него, так и от всех прочих мыслителей-экономистов и социалистов, Елена Николаевна с полным сознанием своей правоты постоянно заботилась о своей собственности. Она никогда не думала о том, хороши или нехороши эти её наклонности и вкусы. Она знала, что у них с мужем нет ни копейки долга, и думала, что живут они, конечно, хорошо, но вполне благоразумно. Вон Савицкие проживают двадцать тысяч в год, хотя у них не больше двенадцати дохода; Лопухины живут прямо в долг; Петровы держат лошадей и задают балы, хотя они совсем небогаты. Нет, они гораздо благоразумнее и проживают несравненно меньше. Положим, их всего двое, детей нет; но зато есть имение в Рязанской губернии, на которое идёт тысячи две в год, по крайней мере, хоть и хозяйства там ровно никакого нет. От Петербурга далеко, всё за глазами; живёшь там всего каких-нибудь два-три месяца в год, да если бы и больше жили, что толку? Дворяне разве умеют получать доходы с имения? Это доступно только богатым людям, а богатых дворян теперь почти нет. Вот, например, хоть бы она, Елена Николаевна, и её муж. Ведь у них ничего нет; живут мужниным жалованьем и проживают почти всё, что получают. А ведь тратят только на всё самое необходимое; правда, Елена Николаевна любит всё хорошее, но никакой глупой роскоши себе не позволяет: ей в голову не придёт покупать себе бриллианты или выписывать платья из Парижа.

— К чему это? — рассуждает она. — Глупая трата денег. Моя портниха очень хорошо шьёт, и всего двадцать пять рублей за фасон. Какие тут бриллианты, когда нужно столько необходимых вещей. Вот в гостиную непременно нужно ковёр во весь пол — иначе никогда не будет комфорта.

— Да ведь у тебя и так три ковра в гостиной, — возражал муж.

— То-то и не хорошо, что три ковра. Я их сниму…

— И бросишь?

— Совсем нет. Они ещё очень годятся в другие комнаты; я уж им найду место, не беспокойся. Чем больше ковров, тем уютнее. К тому же в Петербурге без этого невозможно: всегда дует от окон, во всех квартирах, и с пола дует. Нет ничего легче, как схватить простуду, и нажить какую-нибудь скверную болезнь. Вон инфлюэнца чуть не в каждой семье. Доктора дороже всяких ковров обойдутся, — прибавляла она, чувствуя себя до глубины души такой практичной, благоразумной и умелой.

Муж не возражал, да ему и нельзя было возражать, потому что он сам любил, если не собственность (к которой чувствовал некоторую враждебность, потому что понятие о ней отождествлялось у него с представлением об имении, стоившем денег зимой и наводившем скуку летом), то вещи и даже специально японские и китайские вещи. У него была страсть накупать уродцев из фарфора и бронзы, чайную посуду, в которой он никому не давал пить чай, до которой даже не позволял дотрагиваться, и множество других интересных вещей; а для уродцев были совершенно необходимы подходящие этажерки и консоли, для посуды и прочей утвари ещё того необходимее подходящие витрины и столы, а в комнату, где всё это помещалось, ещё того необходимее соломенные циновки, вместо ковров, лаковая мебель и драпировки из китайского крепа. Ведь не повесить же шёлковые портьеры от Коровина или московский джут в такую комнату, где стоят три настоящих буддийских идола?

— Посмотри, — говорил Павел Александрович, показывая жене новую покупку. — Случайно нашёл в антикварной лавке. Всего пятнадцать рублей.

— Как, этот мерзкий чайник? Да ещё с отбитым носом?

— Да ведь это настоящий клоазонне. Это ужасно дёшево!

— Страшно дорого! За такую дрянь пятнадцать рублей! За пятнадцать рублей можно купить у Марсеру целую дюжину кофейных чашек. Кстати, мне необходимы кофейные чашки. Знаешь, теперь в моде разноцветные чашки, все разные. Это удивительно мило, я на днях видела у Сони. И за всю дюжину пятнадцать рублей.

— А вон Толстой на пятнадцать рублей кормит целый месяц десять мужиков. Вот ты и рассуждай, что дорого, что дёшево, — сказал Павел Александрович, уходя со своим чайником клоазонне.

— Какой вздор! — сказала жена ему вслед. — На эти деньги только с голоду можно умереть.

И она отправилась одеваться. Надо ехать к Соне: они сговорились вместе отправиться в Гостиный двор, покупать детям игрушки к ёлке. До Рождества правда ещё десять дней, но всегда лучше пораньше это делать: и дешевле, и не такая давка в магазинах.

Съездила очень удачно и, вернувшись домой, Елена Николаевна особенно обрадовалась, найдя у себя мать, которой можно было рассказать про игрушки!

— Надеюсь, ты обедать, мама?

— Да, душа моя. Конечно.

— И чудесно! У нас, как нарочно, твой любимый соус из артишоков…

За обедом, угощая мать соусом из артишоков, (в декабре оно немножко дорого, но зато вкусно) — она рассказывала, какие удивительные игрушки они с Соней купили. Особенно кухня для Любы, и пожарная команда для Серёжи.

— Кухня такая очаровательная, мама, что мне право самой захотелось поиграть. Плита настоящая — можно угольками топить или спиртом.

— Воображаю, чего это стоит!

— Всего пятнадцать рублей.

— Господи! Вон Толстой на пятнадцать рублей десять мужиков целый месяц кормит.

— Ну, так ведь это Толстой. На то он гениальный писатель. Но только не может быть, мама. Кто тебе это сказал?

— Никто не сказал. Я сегодня в газетах читала.

— Ах, мама, в газетах всё врут…

— Ну, не всё, Элен. Там подробно всё написано. Толстой устраивает общие столовые, где всякий обедающий получает обед из четырёх блюд…

— Как из четырёх? Это зачем? Даже у нас не каждый день четыре; иногда я заказываю только три.

— Ну, это только слава одна, что четыре блюда, — проговорил Павел Александрович, не отрывая глаз от дюшесы, с которой он тщательно снимал кожу серебряным ножом. — Этак мы у себя десять блюд насчитаем, если так считать, как там.

— А ты почему знаешь, как там считают?

— Да тоже в газетах читал как и maman. Это только ты одна теперь газет не читаешь.

— Ну, и что же ты там такое прочёл? — сказала Елена Николаевна, слегка задетая за живое. — Расскажи, пожалуйста, если это так интересно.

— Да ты возьми сама и прочти.

— Он наверно сам не читал, мама. Расскажи ты. Ну, что же они едят?

— Во-первых, хлеба à discrétion [2], сколько хотят; потом щи или суп, какой-то свекольник, каша или картофель, овсяный кисель…

— Ну вот, ну вот, как я говорил, — прервал Павел Александрович. — По нашему мы вчера ели сколько? Три блюда?

— Конечно, три: суп с пирожками, ростбиф и апельсинное желе.

— Прекрасно! Так суп — раз, пирожки — два, ростбиф — три, и к нему что такое у нас было? Брюссельская капуста, каштаны, морковка и грибы. Ещё четыре блюда — семь; желе — восемь.

— Кто же так считает!?

— Да, вот хоть бы у Толстого, всё так считается. То же самое, — упорствовал Павел Александрович.

— То же, да не совсем, — вздохнула его belle-mère [3]. — Даже как-то совестно эти ростбифы и желе есть, когда такая страшная нужда под боком, а вот ещё у тебя попрошу немножко, Элен. Очень вкусное желе — такое душистое.

— Это от мараскина. У меня всегда кладут мараскин. Но всё это наверно ужасно преувеличено, мама.

— Что преувеличено?

— Да вот… это всё. Голодающие. Право, куда ни пойдёшь — везде только и слышишь, что голодающие. Пожертвования, вечера, базары — всё в пользу голодающих. А между тем, как-то совсем незаметно.

— То есть, как это незаметно? Что ты хочешь сказать?

— Помилуй, мама, если бы всё это было правда… ну, действительно, в самом деле, — чтобы столько было голодающих… которые бы в самом деле голодали… с голоду умирали… по настоящему…

Елена Николаевна запуталась и умолкла.

— Ну? — сказала мать удивлённо.

— Я хочу сказать, что если бы это было всё правда, так разве бы стали все так жить?

— Кто, все?

— Остальные все. Ну мы, ты, Лопухины, Савицкие, Соня… Одним словом все, — сказала Елена Николаевна с нетерпением, сама внутренне удивляясь, что она это говорит.

— А как же нам жить, по твоему? — с глубоким недоумением спросил муж.

— Да так же, как мы и теперь живём, потому что я ничему этому не верю. Бедные всегда были и будут: одни беднее, другие богаче; сравнительно с мужиками, пожалуй, и мы богаты, ну, а сравнительно с какими-нибудь Поляковыми и Штиглицами — мы нищие. Всё сравнительно.