Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

• Название: Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
• Автор: Игорь Смирнов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1994
• ISBN: 5-86793-002-5

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.

Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).

И. П. Смирнов

---

2.2.1. Итак, ум расписывается в своем бессилии, когда он концептуализует то, что ему альтернативно, то, где его мощь иссякает, — он уступает дураку потраченный на него интеллект.

Отвлечемся от отвлеченности в понимании глупости и скажем попросту, что она — отсутствие ума, а не его аналог.

Не дефективным и нормальным детям надлежит решать, что лучше: прошлое или настоящее. И все же: обманывает не эксперимент, обманываются толкователи. Можно спорить с интерпретацией К. Левина, но некуда деться от осмыслявшихся им фактов. Дефективный ребенок возобновляет прерванную работу не потому, что он живет одним прошлым, но по той причине, что ее результаты кажутся ему аннулированными, когда его заставляют выполнить следующий урок. При переходе ко второму рисунку первый как бы перестает существовать. Прошлое достижимо для ребенка с поврежденным интеллектом только в настоящем. Он не в состоянии представить себе, что уже покончил с более ранним рисунком. Слабоумный не хочет смириться с тем, что его нет там, где он присутствовал. Короче говоря, он не готов к тому, чтобы его сознание было отчуждено от себя самого. Подопытные дети К. Левина не восходят к метасознанию.

Дурак не предрасположен к критической авторефлексии, к преодолению сознания иносознанием, к поискам автоальтернативы. Заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет.

Чем меньше изъяна находим мы в наших мыслительных действиях, тем мы глупее. Дурак самодоволен, что общепризнано. Умопомрачению подвержены мы все в той мере, в какой от нас ускользает правота Другого и правота как Другое, чем то, что нам дано. Круглый же дурак вообще не озабочен тем, истинен или ложен выбираемый им путь.

Бесконтрольное сознание дурака равно миру, оно натурализует себя, не проводит размежевания между собой и реальностью, является себе в виде бытия, неспособно к саморазличению. Сознание умного, ставя себя под вопрос, делается историческим, втягивается в процесс автосубституций. Энергия, питающая человеческую историю, сосредоточена в стремлении сознания самоопределиться.

Полноценный интеллект, отчуждающий сознание от самого себя, пребывает в состоянии нехватки и рассматривает ее как норму: он требует от тела аскезы, от граждан — выплаты налогов, от ребенка — послушания, от личности — соблюдения социальных запретов. Дураку закон не писан. В этом, собственно, и заключено этимологическое значение слова «идиот». Дурак не недостаточен, или: он дефицитен из-за того, что не мирится с дефицитом. Культура делает глупца героем сказки, ликвидирующим нехватку, которая имеет место в мире.

2.2.2. Говоря логически, тупоумию не удается контрапозитивная операция: ((х) → (у)) → ((-х) ←(-у)). Дурак не может возвращаться к уже бывшему с тем, чтобы отрицать прошлое ради неизвестности в будущем. Непознанное, подлежащее постижению, значимо только для умного и лишь при том условии, что он откажется от опыта, которым он владеет. Гносеологический акт контрапозитивен по своему содержанию. Он предусматривает, что мы отречемся от сделанного нами вывода: и от того, как мы его производили ((→) → (←)), и от того, чем он был субстанциально наполнен ((х), (у)) → ((-х), (-у)), дабы очутиться в полной неизвестности, требующей от нас личной познавательной инициативы. Дурак лишен воли к знанию, добываемому индивидуально.

2.2.3. Рассмотренная психологически, глупость сводится к маниакальности, т. е. к монотеличности. Маньяк неразборчив в средствах, которыми он пользуется, осуществляя свое намерение, ибо у него есть только одна цель, что делает подходящим для ее достижения любой инструмент вне зависимости от его специфического предназначения. Клептоман крадет не оттого, что у него нет денег на покупку, но из-за иной нужды: дабы доказать превосходство цели над способом приблизиться к ней. Дурак ставит телегу впереди лошади. Писатель отличается от графомана тем, что решает, создавая литературный текст, некую сверхзадачу: этическую, религиозную, философскую, политическую и т. п. Сверхзадача есть и у. «искусства для искусства»: мы имеем здесь дело с творчеством, познающим самое себя, превращающим свой прием в предмет изображения. Литература иллюстративна и автоиллюстративна. Она преследует сразу две цели, будучи, с одной стороны, эстетически отмеченной речью, а с другой, — вторгаясь в сферу смежных дискурсов или метадискурсивности. Литературная техника как таковая ни хороша и ни плоха — она получает качество, мотивированность в соответствии с транс- и металитературной установкой текста. Графоман, пишущий, чтобы удовлетворить свое желание писать, не в силах придать созданному им никакого качества. Графомания есть высказывание ради высказывания, которое не обладает ни позитивной, ни негативной ценностью, раз оно сопрягаемо лишь с самим собой.

2.2.4. В социальном плане дурак, не властный над собой, отторгает власть от всякого индивидуума, деперсонализует ее. Дурак бюрократичен (но это не значит, что любой бюрократ глуп). Власть места важнее для дурака, чем власть над временем. Он подчиняет окружающих его не себе, но социальной иерархии. Не вступает ли только что сказанное в противоречие с утверждением, что идиотия беззаконна? Нет! Чем более мы отчуждаем закон от нас, тем менее мы лично подлежим его действию. Закон толкуется дураком-бюрократом как закон для другого. Сам дурак охотится за привилегиями. Творцы больших бюрократических систем бесправия не случайно испытывали страх перед повальной глупостью. Ленин требовал перед смертью реорганизации специального контролирующего общественное сознание органа — «Рабоче-крестьянской инспекции». Сталин добивался от членов правящей партии «самокритики».

2.2.5. Наконец, с антропологической точки зрения дурак/дура гипертрофируют мужское начало у мужчин и женское — у женщин. У глупца мужского пола отсутствует Anima, у бабы-дуры — Animus. Мускулистый болван приуготовляет свое тело для того, чтобы оно могло стать объектом женского вожделения вообще, — точно так же, как пустоголовое существо слабого пола хочет принадлежать любому мужчине. Дураки обоего пола не умеют выбирать себе конкретного партнера, потому что партнерство для них — другое, чем они сами.

2.3.1. Глупость может быть свойственна представителям всех характеров в той степени, в какой эти представители равны себе, бесконтрольны, не метапсихичны. Глуп неиндивидуализовавшийся, себе самому не противостоящий характер. Глупа сверххарактерность. Травма, формирующая дурака, какой бы она ни была, не принадлежит ему лично, отчуждена от него в качестве всеобщего достояния, не позволяет ему различать себя. Дурака создает повторение травмы, создавшей его родителей. Т. е. бесконечность психизма. Дурак — психотипичен без страдания. Он счастлив в чужой незавершаемости.

Однако те из интровертированных мазохистов, для которых «я» выступает в виде вообще незначимой величины, составляют в их отношении к глупости/уму особую группу среди прочих психотипов. Метапсихика становится для мазохиста-интроверта, который в момент авторефлексии не обнаруживает ничего (а не просто не обнаруживает чего-то), избыточным, дисфункциональным элементом. Ум, т. е. способность к самосознанию, должен быть подвергнут с этой точки зрения критике. Ум глуп. Он не справляется со своим заданием. Автору художественного текста предписывается поэтому показывать глупость творческого акта. Текст компрометировался ленинградским авангардом второго поколения как таковой. Здесь проходило различие между позднеавангардистским творческим принципом и принципом традиционной пародии, компрометирующей всегда либо конкретный текст, либо определенное семейство текстов[614].

Чем менее автор контролирует свои творческие действия, тем аутентичнее его творение (ср. идею «автоматического письма» — главное, что французский сюрреализм, родственный Объединению реального искусства в качестве одного из направлений авангарда-2, оставлял во владение писателю). Автор пребывает в тексте как лицо, которое не в силах исправить ложное, не содержащее в себе никакой ценности, сочинение. Автор утратил свой авторитет. Но именно в этом качестве автору и удается, по идее позднего авангарда в его ленинградской редакции, избежать всех тех заблуждений, которые подстерегали бы его, доверяй он разуму, самосознанию. Объединение реального искусства (так же, как и сюрреализм) не ощущало своего субъективизма, потому что оно, борясь с интеллектом, теряло тот уровень, на котором субъект может различать себя, т. е. переставать мыслить себя как объективную данность.

2.3.2. Добычин в романе «Город Эн» (1935) описывает провинцию под углом зрения мальчика, который в самом конце повествования выясняет, что он был подслеповат и не мог видеть реальность такой, какой она была[615]. Эта полемика раннеавангардистским представлением о литературе как о заново видящей мир выражается Добычиным в редкой форме Wir-Erzählung: ребенок-рассказчик не отделяет себя от матери, говорит за обоих[616]. Ложный текст оказывается, таким образом, повествованием, учитывающим авторитетную точку зрения (матери). Голос реального автора без остатка растворен у Добычина в ложном слове героя-рассказчика. Садоавангардистской ностальгии по симбиозу Добычин противопоставляет фактический симбиоз в виде ложной связи[617].