Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

• Название: Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
• Автор: Игорь Смирнов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1994
• ISBN: 5-86793-002-5

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.

Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).

И. П. Смирнов

---

2.2.2. Сообщая значимость лишь иному, зачеркивая данное, Пастернак проводил мысль о том, что для книги нет мира, что она сосредоточена на самой себе:

Книга — как глухарь на току. Она никого и ничего не слышит, оглушенная собой, себя заслушавшаяся.[462]

Если социофизическая реальность и сравнима со знаковым универсумом, тогда с таким, в котором она исчезает как реальность, — с несуществующей книгой:

Громом дрожек, с аркады вокзала.
На краю заповедных рощ,
Ты развернут, роман небывалый.
Сочиненный осенью, в дождь;

(1, 220)

с запрещенным, изгоняемым из обращения текстом:

А сверху на простор
Просился гор апокриф;

(2,16)

с сочинением, прочитанным до конца и к тому же возвещающим конец того, кто его читает:

Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.

(2,86)

Объединимость мира с книгой преподносится Пастернаком как чудо, аномалия, отклонение от естественного порядка вещей:

Я видел, чем Тифлис
Удержан по откосам <…>

Он был во весь отвес,
Как книга с фронтисписом,
На языке чудес
Кистями слив исписан.

(2,15)

2.2.3. В поэзии Маяковского, где иное врастает в данное, книга составляет часть мира, жизненного обихода. Книга мира — это вывеска:

Читайте железные книги!

(41)

Текст, порабощенный социофизической средой, имеет лишь практическую функцию, утилитарен:

А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться <…>
Которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.

(175)

2.2.4. Постоянное стремление Хлебникова вмещать данное в иное, вело его к представлению о том, что мир интегрирован в книге. Хлебниковская парадигма мотивов мир-книга была исчерпывающим образом описана в статье А. А. Хансен-Лёве[463], откуда мы заимствуем приводимые ниже примеры.

По Хлебникову, природные элементы располагаются на страницах мировой книги:

Эту единую книгу
Скоро ты, скоро прочтешь!
В этих страницах прыгает кит
И орел, огибая страницу угла,
Садится на волны морские, груди морей,
Чтоб отдохнуть на постели орлана, —

(II, 3,69)

а наше восприятие реалий подобно чтению сообщений:

И я забыл прочесть письмо зари;

(I, 2, 238)

А ветер — доставит записку.
На поиск! На поиск!
Пропавшего солнца;

(I, 1, 285)

Толстый священник сидел впереди,
Глаза золотые навыкате,
И книгу погоды читал.

(II, 3, 141)

Мир развертывается во времени, записываясь в книгу; космос размещается на книжной полке:

Как грустен этот мир.
Время бежит — перо писарей <…>
Ах, если б снять с небесной полки
Созвездий книгу,
Где все уж сочтено.

(II, 3, 263)

Мир-в-книге — сам себе автор, писатель и его творение в одно и то же время:

Почерком сосен
Была написана книга песка,
Книга морского певца.

(II, 3, 357–358)

У рыбы есть тоже Байрон или Гете
И скучные споры о Магомете!

(III, 5, 46).

О Достоевский — мо бегущей тучи!
О Пушкиноты млеющего полдня!
Ночь смотрится, как Тютчев,
Замерное безмерным полня.

(I, 2, 89)

Последнее четверостишие представляет для нас особенный интерес, поскольку в нем Хлебников четче, чем где-либо еще, сформулировал свою общую логико-смысловую программу: потустороннее («замерное») бесконечно («безмерно»), не оставляя никакого места посюстороннему.

2.3.1. Последовательность «из жизни — смерть» развертывается Северяниным с тем, чтобы так или иначе опустошить импликат, ее конечный пункт:

Меня положат в гроб фарфоровый,
На ткань снежинок Яблоновых,
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых <…>
Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно, ореолочно
Согреет всех мое бессмертье![464]

В другом стихотворении («И рыжик, и ландыш, и слива») Северянин распространяет мысль об аннулируемости смерти на все сущее:

Все в мире приходит к гробам <…>

Мы все, будет время, погибнем <…>

Но помни: Бессмертное — живо!
Стремись к величавой мечте![465]

2.3.2. В разительном контрасте с Северяниным Пастернак интерпретирует смену жизни смертью так, что рисует конец лирического субъекта уже наступившим, уже испытанным до прихода действительного конца. Авторефлексируя, лирический субъект Пастернака покидает сферу жизни:

Я в мысль глухую о себе
Ложусь, как в гипсовую маску.

(2, 189)

Порождение текста означает гибель его автора:

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

(1,366)

Стихотворный текст описывает агонию лирического «я» (ср. цитировавшееся выше стихотворение «В больнице»), представляет собой прощание поэта с жизнью («Август») или призывание им скорейшей гибели:

Рослый стрелок, осторожный охотник,
Призрак с ружьем на разливе души! <…>

Целься, все кончено! Бей меня влет.

(1, 212)

Нужно, однако, учитывать, что мотив жизни берется Пастернаком и вне связи со смертью (например, в сборнике «Сестра моя — жизнь») и в этом своем качестве требует специального разбора, который мы здесь не будем производить.

2.3.3. Психо-логика, свойственная Маяковскому, понуждала его видеть в смерти одно из интегративных слагаемых жизни. Смерть неотменяема (в этом Маяковский расходится с Северяниным), но вместе с тем она не ведет к тому, что мертвое выкидывается из жизненного хозяйства. Мертвый поэт подобен в последних стихах Маяковского («Во весь голос») «римскому водопроводу», уцелевшему до «наших дней». В поэме «Человек» самоубийца может вернуться в мир живых, стать его частью. К тому же и мир мертвых, куда поначалу попадает покончивший с собой лирический субъект, ничем не отличается от среды, где обитают живые:

Здесь,
на небесной тверди
слушать музыку Верди?

(259)

Жизнь завершаема, но это — не полный ее конец. В стихотворении «Чудовищные похороны» Смех, как это ни парадоксально, еще участвует в самопогребении:

Смотрите: в лысине — тот —
это большой, носатый
плачет армянский анекдот.

Еще не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.
Куда — если умер <Смех. — И.С.> — уткнуться ей?

(98)[466]

2.3.4. Как мы уже могли наблюдать на примере сценки Хлебникова «Мирсконца», жизнь у него выводится из смерти (детство героя здесь следует за старостью)[467]. Функция поэта, с хлебниковской точки зрения, — вкладывать живое в того, кто уже умер:

Мой разум, точный до одной энной,
Как уголь сердца, я вложил в мертвого пророка…

(II, 3, 95)

В мертвой голове поэта (в «черепе») слова и мысли оживают, приходят в движение, обретают творческую энергию:

Мой череп — путестан, где сложены слова,
Глыбы ума, понятий клади <…>
Рабочие, завода думы жители,
Работайте, косите, двигайте!
Давайте им простор, военной силы бег
И ярость драки и движенье.

(IV. 187)

Живое происходит на свет из мертвого. Женский организм, дающий жизнь, — это тело террористки, сеющей вокруг себя смерть: