Борис Норд - Флейта бодрости

• Название: Флейта бодрости
• Автор: Борис Норд
• Издательство: Государственное издательство. Северное краевое отделение
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1931

---

Флейта бодрости

Гудки затянули прощальную ноту.
Стальные винты в беспрерывном биеньи
зовут нас в поход,
в ледяные ворота.

А. Пестюхин.

1. Бросьте якоря у Северной…

Радостное солнечное утро.

Оно вливает в нас бодрость. Хорошо таким днем уходить в трудный, грозящий неведанными опасностями путь. Память о земле останется сотканной из солнечного зноя.

Во льдах и туманах мы будем часто вспоминать последнее утро земли.

* * *

„Седов“ со всех сторон окружен баржами.

— Майна![1]

— Вира!

— Вира по-малу!

С тех пор как „Седов“ ошвартовался[2] у пристани дальнего плавания, мы встаем и засыпаем под эти крики.

— По-о-лун-дра![3]

Над кормой в воздухе плавают поднятые лебедкой железные бочки с бензином.

— Вира по-малу!

Стрела лебедки медленно опускается вниз. Бочки катятся по палубе кормы.

С бака[4] доносятся сердитые крики матросов. Там грузят коров. Ошалелых, с растопыренными во все стороны, как палки, ногами, — лебедка передает их с баржи на „Седова“. С коровами много возни.

— В Канаде две тысячи диких мустангов[5] для Буденного грузил, так меньше хлопот было, чем с этими рогатыми дьяволами, — ругается кочегар Московский.

Московский черен, как житель Золотого берега восточной Африки. Он только что отбыл вахту[6] в пекле кочегарки. Сегодня некогда мыться в судовой бане. Сегодня некогда думать об отдыхе. Сегодня мы уходим в Арктику.

Это помнят все.

* * *

Насыщенные угрозой хлещущие звуки доносятся с набережной от пакгаузов.[7]

Это — начальник Северной Земли Ушаков вместе с новоземельским промышленником Журавлевым успокаивают ездовых собак.

По голому булыжнику архангельских мостовых они несли нарты[8] со скоростью пожарных лошадей. Свобода опьяняет собак. Прежде чем очутиться у трапа „Седова“, они месяц тряслись в вагоне с Дальнего Востока.

Белоглазые колымские собаки радостно воют при виде „Седова“. Им уже знаком пловучий дом. Из устья реки Колымы они совершили кругосветное путешествие морем Беринга, Тихим океаном, мимо Чукотского полуострова, Камчатки, Японии.

Закинув назад по-волчьи голову, они щурят на солнце свои белые, как у слепых, глаза.

Ледокол „Седов“.

В их вое слышится радость встречи с океанским простором. За ним, они знают, будет земля. Снега этой земли будут им второй родиной.

* * *

— Вира по-малу!

— Стоп!

В последний раз прокричал третий штурман эти надоевшие за последние дни слова.

Пасти трюмов[9] закрыты наглухо брезентами. Плотно закреплены просмоленные поморские лодки с полозьями, взятые на случай вынужденного странствования по пловучим льдам.

Сорок собачьих голов воют уже на юте.[10] Они — снова заключенные. Для них на корме сделаны большие деревянные клетки.

Шесть часов. Пристань дальнего плавания заполнили тысячи людей. Огромная толпа стоит вдоль решеток сквера у домика Петра. Сотни любопытных повисли на стальных переплетах подъемного крана. Все хотят увидеть начало рейса[11], который должен стереть последнее большое белое пятно на карте Арктики.

Заунывным, хватающим за сердце ревом сирены расстается „Седов“ с землей.

Под звуки марша начальник экспедиции, профессор Шмидт, открыл прощальный митинг.

— Архангельск — последний город земли, — говорит он, — в котором, отплывая в Арктику, мы получим напутственный привет от посылающего нас пролетариата. В прошлом году Архангельск вручил экспедиции „Седова“ знамя для водружения на лежащем в плавучих льдах архипелаге[12] Франца-Иосифа. Через льды мы пронесли это знамя. Сейчас оно развевается на острове Гуккера. Теперь „Седов“ плывет еще дальше. Северную Землю увидел в 1913 году капитан Вилькицкий. Больше с тех пор она никем не посещалась. И до сих пор на ней развевается истлевшее знамя истлевшей русской монархии. Мы должны узнать, как далеко тянется Северная Земля на север, где кончаются ее западные берега, большой она остров или архипелаг. На Северной Земле останутся четыре человека. Перед походом на Северную Землю „Седов“ сменит состав первой советской колонии на земле Франца-Иосифа. Мы идем на далекий север. Только по радио мы сможем сообщаться с землей. Очень возможно, что мы не вернемся из льдов в этом году. Но мы не будем одиноки. Мы едем как делегаты советской страны. Старые полярные исследователи были оторваны от общественности, они были одиноки, и это увеличивало трудности их борьбы. Мы же уносим в Арктику частицы энергии посылающей нас миллионной массы, — и мы победим!

— Ура!

— Ура!

— Ура! — воодушевленно несется с пристани.

На спардек[13] поднялся смуглый мужчина с энергичным лицом. Это — будущий начальник Северной Земли, бывший начальник советской колонии на острове Врангеля — Ушаков.

— Двести лет, — раздалось над притихшей толпой, — борется человек с ледяным сфинксом[14]. Двести лет, — но до сих пор географическая карта Арктики сохранила белые пятна. Тайны Арктики стережет могучая ледяная стихия. Тысячу жертв взято Арктикой. Льды ее обагрены кровью героев. „Седов“ столкнется грудь с грудью с ледяным сфинксом. Борьба за Северную Землю — последняя решительная схватка с Арктикой. Полярные земли не могут быть пасынками социализма.

Протяжно ревет второй раз сирена „Седова“. Последние мгновения у берегов материка.

— Сыну помора — капитану Воронину — ура!

На капитанский мостик в полной морской форме выходит капитан ледокола Воронин.

— Когда маяк Городецкий, — прокричал он в рупор,[15] — скроется из вида, „Седов“ возьмет курс прямо на север. Кругом будет небо и океан. Через несколько суток появятся ледяные поля. Со льдами „Седову“ придется выдержать неравное единоборство. Но на борту „Седова“ тридцать семь закаленных северных моряков. Мощный ледокол и смелая команда — это та сила, которая сломит полярные льды.

Проф. Визе (вверху), кап. „Седова“ Воронин (внизу).

— Якорь чист,[16] — кричит с носа боцман Янцев.

— Тихий — вперед, — отдает Воронин первую команду.

— Бросьте якоря у Северной! — кричат голоса с отодвигающегося берега.

„Седов“ разворачивается.

— До встречи на зверобойке! — кричат забравшиеся на ванты[17] шхуны „Госторг“ матросы.

Им более чем кому-либо понятны трудности нашего рейса. В их глазах сквозит искренняя товарищеская теплота. И она нас глубоко волнует.

Столпившись на корме, заглушая собачий вой, матросы и кочегары „Седова“ хором кричат в сомкнутые трубками ладони рук:

— До встречи… во льдах… Белого…

* * *

Около полуночи вышли в Северо-Двинский залив.

Белое море лежало впереди синим покоем. Жадно вглядываемся в исчезающую за кормой синюю черту на горизонте. Чуть уловимы очертания берега. Это все, что осталось от материка.

2. Груманланы XX века

Белое море памятно перламутром своих закатов и мертвым штилем. В июле над Белым морем — нескончаемая солнечная ночь. Два раза над зыбью расплавленной бирюзы ложилось оранжевое солнце. Не заходя, оно вновь всползало над мачтами „Седова“.

…Зимний берег всю залитую солнцем ночь то сливался с водою, то вновь набухал зеленью сосновых лесов.

Утром шестнадцатого июля, показавшись закругленным изумрудным мысом, Зимний берег в последний раз ушел за горизонт.

Сменили курс на норд-вест[18]. Пошли к Терскому берегу. И в полдень увидели его изгрызанные морем гранитные черные обрывы.

* * *

Огромный моторный карбас, погруженный на „Седова“ на острове Сосновце, лежащем в горле Белого моря, носит древнее имя Шпицбергена.

— Г-ру-ман-т, — читает, растягивая буквы, как резину, запасный матрос Селиверстов.

— Бывал у меня дедка на нем…

— На ком?

— На Груманте. Земля там такая — Эдыга. Там он с койдачанами промысел брал.

Эдыга. Так произносит Иван Селиверстов имя Эдге, — большого острова на юго-востоке Шпицбергена. Эдге раньше часто посещался поморами. На одной из возвышенностей острова восьмиконечные древние кресты сторожат целое кладбище груманланов. Селиверстов — их потомок. Он родом из Койды, известного всему Белому морю „поморского жилья“ на Зимнем берегу. На „Седове“ Селиверстов неуклюж и неловок. Проходя по палубе, я часто слышу, как боцман Янцев пилит его за медвежьи манеры. Селиверстов идет первый рейс матросом. Зато он мастер по ледяной ходьбе. В этом на „Седове“ у него нет соперников.

— Пожалуй, больше по льду, чем по земле, ходим, — сказал он мне однажды.