Наталья Рузанкина - Возвращение

• Название: Возвращение
• Автор: Наталья Рузанкина
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2008

---

А затем лазурная глубина выси, воскресший Китеж на берегу озера, схожий с молнией Воин с дивным взглядом — всё это стало просто картинкой на горизонте, а затем и горизонт погас, и вновь дорога, бесконечная дорога и наступающая ночь впереди.

Глава IX

Август выдался солнцеликий, с ранней прожелтью в пыльной листве, с запахом догорающих звезд высокими озябшими ночами.

Саша и Тёмка уехали в Швейцарию, Лерочка была еще в реанимации, слабой искоркой, готовой угаснуть, тлела она меж двух миров, и почти каждый вечер, по личному разрешению заведующего, я спешила к ней и, пугаясь альпийской снежной белизны стен, тоскливой бесприютности углов и остро заутюженного больничного белья, читала:

И тополя уходят,
Но след их озёрный светел,
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер…

Я читала Лорку и Хименеса и среди сверкающих россыпей их слов, тягучего напева цыганских романсеро с горьким привкусом зноя и роз пыталась найти ту путеводную нить, которая и выведет Лерочку к жизни.

— Читайте, — рыжеусый веснушчатый Лерочкин реаниматолог смотрел на меня припухшими от бессонницы глазами. — Какие-нибудь сказки, которые она любила в детстве, стихи. Будите ее. Кома — странная вещь, как знать, может, какое-то яркое слово или воспоминание дойдет до глубин уснувшего мозга. Читайте. Знаете, — и он смущенно улыбается, — мы здесь немного научились верить в чудеса. Что она любила?

— Испанскую поэзию.

— Странно… Женщина как с обложки гламурного журнала и вдруг — испанская поэзия. Впрочем… читайте! Постарайтесь ее разбудить. А родные?

— У нее никого нет, кроме полусумасшедшей тетки. От нее мало толку.

— Тогда вы…

* * *

Розово-оранжевые пятна заката догорают на стенах, будто укутанных в горный снег. Щемящий озноб от всего: от хлорированного до синевы больничного белья, от колючей клеенчатой кушетки, от пугающего своей непонятностью аппарата, на темном экране которого вспыхивают какие-то линии и от которого к Лерочке идут пластмассовые трубки. Глаза ее закрыты, лицо — воскового оттенка, и на нем выражение покорности и покоя, такой всеобъемлющей покорности и такого несмутимого покоя, что мне становится жутко. Не надо. Не смиряйся с этим, пожалуйста, не смиряйся. Ты одиноко, зябко замерла в невообразимом далеке, в коридоре, продутом сквозняком времен, и зачарованно смотришь на дверь страны, из которой нет возврата. Не надо, не открывай ее! Ведь именно тьма настигнет тебя, полная и окончательная, и в мире не останется ни следа, ни памяти о твоей стрекозиной красоте, кокетливой нежности, добром и легкомысленном сердце. Тебе не пребывать в счастливом инобытии, как учили мудрецы уснувших времен, ибо способ, который выбрала ты — преступление перед Предвечным, и ты подлежишь вечному страданию в той беззвездной пустыне отчаяния, которую древние назвали адом. Не надо, не открывай эту дверь! Вспомни иную страну! Вспомни, какие цвета, слова и краски в той книге жизни, которую ты отбросила в мучительном желании уйти от пожирающей тебя любви, любви к негодной и слабой твари, которой я отомстила за тебя. Ты оставляешь всех влюбленных, которые еще падут к твоим ногам, сраженные твоей ослепительной, женственной прелестью, все закаты и рассветы, и луга в белом ромашковом огне, и березовые аллеи в сочном янтарном свете бабьего лета, и наше маленькое озеро с малахитовой водой — в смолисто-розовой оправе темных серьезных сосен. Ты оставляешь Хименеса и Лорку, от стихов которых ты вдруг заплакала однажды, сказав, что это — лучшее, и выпросила у меня маленький черный томик, и затрепала его до дыр, перечитывая и повторяя: «Нет, послушай, послушай! Это же чудо!»

Останься хоть тенью милой,
Но память любви помилуй!
Черешневый трепет нежный
В февральской ночи кромешной…

Бродят души цветов под вечерним дождем,
О, ростки желтоцвета по кровельным скатам!
Вы опять отогрели заброшенный дом
Нездоровым и колким своим ароматом…

— Я знаю красивее, — послышался тихий, умиротворенный голос от двери, и всё вокруг: снежно-голубые больничные стены, хрупкое, полумертвое, в каких-то пятнах лицо Лерочки, худые желтоватые руки ее, с бессильной обреченностью вытянутые вдоль тела, зеленая клеенчатая кушетка возле и раскаленная кайма заката, отраженная верхними стеклами, — всё незаметно и неотвратимо подернулось вдруг странным пыльным светом.

Холод и древний неумирающий ужас объял меня, я уже слышала этот голос и видела этот страшный пепельный свет за мгновение до гибели моей Долины.

— Я тоже люблю Хименеса, — продолжал голос, — только не кажется ли тебе, что ты немного не поняла его, как не поняла и Лорку, и многих-многих цыганских певцов этой воистину опьяняющей страны, — и голос усмехнулся лукаво. — Вся поэзия Испании — это любовь к Смерти. Самое удивительное, нежное и незабвенное — о ней:

Когда умру — схороните меня с гитарой
                                                                           в речном песке.
Когда умру — в апельсиновой роще старой,
                                                                           в любом цветке…

Или:

На запоздалом рассвете
Скоро и я в синеву,
За корабельную рощу
К Вечной сосне уплыву

Там, где свидания вечны,
С солнцем сойдётся звезда,
И не пришедшего встретит
Тот, от кого ни следа…

Брось эту девочку и перестань повторять напевы потомков цыган и мавров, которые воображали, что знают всё о Любви и Страсти. Единственное, в чем они разбирались — это Смерть, и потому я люблю их, ибо воспели они мое творенье…

Воздух застыл, и само время в ужасе застыло от голоса, который никак не напоминал теперь золотую лаву там, на заре времен, в моей Долине, а был таким домашним, доверчиво-умиротворенным, почти отеческим.

— Брось эту девочку, — ласково повторил голос. — Она всего лишь провинциальная блудница, и получит всё, заслуженное ею, а вот ты… ты стоишь на Великом Пути, на Пути к своей Долине и к своему Возлюбленному. От меня не скрыто ничто на свете, и я знаю, что Предвечный в конце концов простил вас — уж это-то я знаю наверняка! Вспомни шум моря, сверкание гор, вспомни шелест садов, и цветы у крыльца, и шиповник у раскрытых окон, вспомни, как всё было просто, радостно, совершенно. Не нужно новых страданий, не нужно испытаний, чтобы достичь всего этого, все испытания — это безумный бред! Для тех, кто непомерно страдал, а ты страдала, дорогая, высшая радость должна быть дарована легко. Я желаю исправить свою ошибку, совершённую тысячи лет назад, и я укажу тебе путь в Долину. Она не умерла под пеплом и снегом, она ждет тебя. Я укажу тебе дорогу к ней и к твоему Возлюбленному здесь и сейчас… только… оставь эту девочку. Это жалкое глупое дитя принадлежит мне. Это — самоубийца.

— Тот, кто довел ее до этого, — я цепенела от запредельного ужаса и видела только мягкие волны плаща до полу, скрывшие фигуру, не в силах поднять взгляд к чудовищному лицу, — из… твоих?

— Из самых малых моих, — усмехнулся голос, и в нем певуче скользнула нотка гордости. — Из тех, кого можно раздавить каблуком и не почувствовать. Но довольно! Не стоит тебе на своем Пути забивать голову подобной ерундой. Ты избрана, ты идешь к своему Раю. Ни этот зачумленный город, ни его люди, которые в глупой и никчемной суете год за годом и круг за кругом приближаются к моей Державе и погибают только от одного вида моего вестника, не имеют над тобой власти. Я предлагаю тебе сделку, сделку, которая завершит все сомнения и страдания. Я верну тебе Долину и Бессмертную любовь твою, только… оставь эту девочку.

Всё это время я сидела на краю клеенчатой кушетки, ссутулившись, видя только край плаща, будто покрытого пылью, да пол, внезапно укрывшийся серым игольчатым инеем, но через мгновение в хрустящем воздухе подняла взгляд к Ужасу и Безумию, и опять, как много лет назад, в день гибели моей Родины, поняла: своего лица у Пыльного Существа, притворившегося Тенью в тот горький день и зачаровавшего дивными и страшными словами Возлюбленного моего, своего лица у этого Существа нет… Мириады лиц в одно мгновение сменились для меня в очертаниях этого лица, но беспрестанно в каждом новом облике проступала ужасающая гордыня, и лукаво улыбались изменчивые губы.

— Смотри, — сказал самый ласковый голос на свете, и белый сумрак больничной палаты колыхнулся от присутствия иного мира. — Узнаёшь?

Изумрудный свет волшебным радостным водопадом хлынул в полуоткрытую дверь. Не было выщербленного, в разводах хлорки, линолеума, не было стен, крашенных белой масляной краской, — в световом потоке под теплым летним ветром небывалого утра дрожала трава и раскачивались цветы, росистые, непроснувшиеся, а дальние горы горели в венце из шиповника и в широкой рассветной реке, обтекавшей полнеба. За темной, сонной, еще беззвучной рощей медным светом сияло море, и его горький родной запах обжигал дыхание. А за лесистыми невысокими холмами…