Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

• Название: Колодец одиночества
• Автор: Маргарет Рэдклифф-Холл
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1928

Мы все большие дураки перед природой. Мы придумываем свои правила и зовем их la nature; мы говорим — она делает то, она делает это. Дураки! Она делает то, что хочет, а нам она делает длинный нос.

(Рэдклифф Холл. Колодец одиночества)

---

Джейми не всегда была исполнена такого отчаяния; бывали дни, когда она, казалось, пребывала в отличном настроении, и в один из таких дней она позвонила Стивен и попросила ее привести Мэри после ужина. Должны прийти все — Ванда и Пат, Брокетт, и даже Валери Сеймур — потому что она, Джейми, убедила двух негров, которые учатся в Консерватории, прийти и спеть для них этим вечером; они обещали спеть негритянские спиричуэлс, старинные песни рабов с южных плантаций. Эти негры очень милые, их фамилия Джонс — Линкольн и Генри Джонс, они братья. Линкольн и Джейми очень сдружились; он интересовался ее оперой. А Ванда принесет свою мандолину — но вечер будет испорчен без Мэри и Стивен.

Мэри быстро надела шляпку; она решила пойти и заказать им какой-нибудь ужин. Раз они со Стивен будут там и его разделят, чувствительная гордость Джейми будет успокоена. Она пошлет им много еды, чтобы они могли есть и есть.

Стивен кивнула:

— Да, пришли им целые тонны еды!

3

В десять часов они прибыли в студию; в десять тридцать пришла Ванда вместе с Брокеттом, потом Блан вместе с Валери Сеймур, потом Пат в практичных галошах, надетых на туфли, потому что шел дождь, потом три или четыре студента, учившихся вместе с Джейми, и наконец, два брата-негра.

Они были очень непохожи друг на друга, эти негры; Линкольн, старший, был бледнее кожей. Он был невысоким и довольно крепко сбитым, с массивным, но умным лицом — сильное лицо, и слишком много морщин для тридцатилетнего. В его глазах было терпеливое, вопрошающее выражение, общее для глаз большинства животных и всех медленно развивающихся рас. Он очень спокойно пожал руку Стивен и Мэри. Генри был высоким и черным, как уголь, молодым негром, с великолепно прямой осанкой, но с жесткими губами, с бесцельно блуждающим взглядом и самоуверенными манерами.

Он заметил:

— Рад вас встретить, мисс Гордон, мисс Ллевеллин, — он двинулся поближе к Мэри и не без развязности попытался завести беседу.

Валери Сеймур вскоре уже беседовала с Линкольном, с той дружелюбностью, от которой он чувствовал себя легко — хотя сначала, казалось, немного стеснялся. Но Пат, родом из аболиционистского Бостона, была куда более сдержанной в своих манерах.

Ванда резко спросила:

— Я могу выпить, Джейми?

Брокетт налил ей крепкого бренди с содовой.

Адольф Блан сидел на полу, обхватив свои колени; и вот вошел Дюпон, скульптор — поскольку отсутствовала его любовница, он переместился поближе к Стивен.

Потом Линкольн уселся за пианино, прикоснулся к клавишам твердыми опытными пальцами, а Генри встал рядом с ним, очень прямой и высокий, и возвысил свой голос, гладкий и бархатный, но приятный и настойчивый, как звук рожка:

«Глубока река, дом мой за Иорданом.
Глубока река — Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,
Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,
Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,
Господи, я хочу переправиться в свой лагерь…»

И вся надежда тех, кто совершенно лишен надежды в этом мире, кто должен жить стремлением к своему последнему спасению, вся страшная, болезненная, тоскующая надежда, порожденная бесконечным страданием духа, казалось, рвалась из этого человека, потрясая слушателей, и они сидели, склонив головы и сжав руки, пока слушали… Даже Валери Сеймур забыла о своем язычестве.

Он не был образцовым молодым негром; на самом деле, он часто бывал совсем не образцовым. Незрелым животным, вот кем бывал Генри по временам, со своей страстью к выпивке и к женщинам — грубая, примитивная сила, которую выпивка делала опасной, а цивилизованность — агрессивной. Но когда он пел, его грехи, казалось, спадали с него, оставляя его чистым, неустыженным, торжествующим. Он пел своему Богу, Богу своей души, что однажды смоет все грехи с этого мира и щедро возместит всякую несправедливость:

«Дом мой за Иорданом, Господи, я хочу переправиться в свой лагерь».

В глубоком басе Линкольна скрывалось глухое рыдание. Лишь время от времени он переходил на слова; но, пока он играл, тело его раскачивалось:

«Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,
Господи, я хочу переправиться в свой лагерь…»

Однажды начав, они, казалось, уже не могли остановиться; прочь унесла их музыка, опьяненных этой отчаянной надеждой безнадежных — куда сильнее, чем Генри мог бы опьянеть от неразбавленного виски. Они переходили от одной песни к другой, а их слушатели сидели неподвижно, едва дыша. И глаза Джейми болели от непролитых слез, а также от неподходящих очков; и Адольф Блан, мягкий и ученый, обхватывал свои колени и глубоко задумывался о многом; и Пат вспоминала свою Арабеллу и находила мало утешения в жуках; и Брокетт думал о нескольких храбрых поступках, которые он, даже он, совершил в Месопотамии — поступках, не записанных в донесениях, разве что если их записывал ангел; и перед Вандой разворачивалось огромное полотно, рисующее горести всего человечества; и Стивен вдруг нашла руку Мэри и сжала ее до боли; и усталые детские карие глаза Барбары обернулись, чтобы с тревогой задержаться на ее Джейми. Не было ни одного среди них, кого не расшевелила бы до глубины души эта странная, наполовину мятежная, наполовину умолящая музыка.

И вот она зазвучала, как вызов; повелительная, громкая, почти устрашающая. Они пели вместе, два черных брата, и за их голосами стоял крик множества людей. Они, казалось, выкрикивали свой вызов миру, от своего имени и от имени всех страждущих:

«Разве Господь мой не спас Даниила,
Спас Даниила, спас Даниила?
Разве Господь мой не спас Даниила —
Тогда почему не каждого?»

Вечный вопрос, на который не было еще ответа для тех, кто сидел здесь, пригвожденный к месту, и слушал…

«Разве Господь мой не спас Даниила —
Тогда почему не каждого?»

Почему?.. Да, но доколе, о Господи, доколе?

Линкольн резко встал из-за пианино и слегка поклонился, что показалось странно нелепым, пробормотав несколько высокопарных слов благодарности от себя и от своего брата Генри:

— Мы очень благодарны вам за ваше терпение; надеемся, что мы доставили вам удовольствие, — проговорил он.

Все кончилось. Остались только два человека с черной кожей и лоснящимися от пота лицами. Генри бочком подбирался поближе к виски, а Линкольн вытирал свои розоватые ладони элегантным платком из белого шелка. Все сразу заговорили, стали зажигать сигареты, двигаться по студии.

Джейми сказала:

— Пойдемте, люди, пора ужинать, — и залпом выпила небольшой бокал creme-de-menthe; но Ванда налила себе еще бренди.

Ни с того ни с сего они все вдруг развеселились, смеясь над пустяками, поддразнивая друг друга; даже Валери забросила свою привычную церемонность и не выглядела скучающей, когда Брокетт подтрунивал над ней. Воздух становился тяжелым и душным от дыма; печь выгорела, но они едва это заметили.

Генри Джонс потерял голову и ущипнул Пат за костлявое плечо, потом поднял глаза к небу:

— Ну и ну! Вот так сборище! Слушайте, ребятки, разве не жаркий у нас вечерок? Когда кто-нибудь из вас решит добраться до моего маленького старого Нью-Йорка, уж я вам его покажу. Городок что надо! — и он отхлебнул большой глоток виски.

После ужина Джейми сыграла увертюру к своей опере, и они громко аплодировали довольно скучной музыке — такой ученой, такой сухой, такой болезненно жесткой, настолько непохожей на Джейми. Потом Ванда извлекла свою мандолину и настояла на том, чтобы спеть несколько польских любовных песен; она пела густым контральто, явно дрожавшим из-за бренди. Она мастерски обращалась со звякающим инструментом, извлекая довольно приличные звуки, но ее взгляд был неистовым, и ее жесты тоже, и вот лопнула струна со звуком, который, казалось, совершенно вывел ее из равновесия. Она откинулась назад и растянулась на полу, и ее снова подняли Дюпон и Брокетт.

У Барбары снова начался тяжелый приступ кашля:

— Это ничего, — она хватала воздух ртом, — просто поперхнулась; не суетись, Джейми… милая… я же тебе говорю… это ничего.

Джейми, уже раскрасневшаяся, выпила еще creme-de-menthe. На этот раз она налила его в бокал без ножки и опрокинула одним махом вместе с содовой. Но Адольф Блан серьезно смотрел на Барбару.

 Они не расходились до утра; еще в четыре часа они никак не могли решиться пойти по домам. Все оставались до последней минуты, все, кроме Валери Сеймур — она ушла сразу после ужина. Брокетт, как обычно, был бесстыдно трезв, но Джейми моргала, как сова, а Пат спотыкалась о свои галоши. Что до Генри Джонса, он начал петь во все горло высоким фальцетом:

«Ох, кто меня спасет? Чей же я на свете?

Ох, горе мне, беда, я ничей на свете».