Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

• Название: Колодец одиночества
• Автор: Маргарет Рэдклифф-Холл
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1928

Мы все большие дураки перед природой. Мы придумываем свои правила и зовем их la nature; мы говорим — она делает то, она делает это. Дураки! Она делает то, что хочет, а нам она делает длинный нос.

(Рэдклифф Холл. Колодец одиночества)

---

Адель сказала:

— Жан уверен, что получит повышение, он говорит, что недолго еще пробудет Poilu. Когда он вернется, то, может быть, уже будет капитаном — это будет чудесно. Я выйду замуж за капитана! Он говорит, воевать — это куда лучше, чем настраивать пианино, хотя я говорю ему, что у него отличный слух. Но если бы мадемуазель видела его в форме! Мы все считаем, что он выглядит великолепно.

Паддл сказала:

— Конечно же, Англия должна была вступить в войну, и, слава Богу, мы не слишком запоздали!

Стивен сказала:

— Все молодые люди в Мортоне пойдут на войну — каждый порядочный человек в стране пойдет на войну.

Потом она отложила неоконченный роман и сидела, молча глядя на Паддл.

2

Англия, страна обильных пастбищ, покоя и уюта, родных холмов, Англия боролась за свое право на существование. Наконец она встала лицом к лицу с ужасной реальностью, и она посылала своих мужчин в бой, ее армия уже шагала через Францию. Раз-два, раз-два — это была поступь Англии, чьи мужчины шли защищать ее право на существование.

Анна написала из Мортона. Она писала Паддл, но сейчас Стивен взяла эти письма и читала их. Ее поверенный завербовался, и управляющий тоже, поэтому старый мистер Персиваль, когда-то поверенный сэра Филипа, приехал, чтобы помогать в делах Мортона. Конюх Джим, который остался под началом кучера после смерти Рафтери, теперь говорил, что пойдет на войну; он, конечно же, собирался поступить в кавалерию, и Анна помогала ему своими связями. Шестеро из садовников уже завербовались, но Хопкинс уже перешел возрастной предел; он должен был вносить свою лепту, присматривая за своими виноградниками — виноград посылался раненым в Лондон. Теперь в доме не осталось слуг-мужчин, и на ферме дорога была каждая пара рук. Анна писала, что гордится своими людьми, и собирается платить тем, кто завербовался, половинное жалованье. Они будут сражаться за Англию, но она не могла не думать, что в своем роде они будут сражаться и за Мортон. Анна сразу же предоставила Мортон Красному кресту, и ей пообещали посылать туда выздоравливающих. Для больницы это место находилось довольно далеко, но для выздоравливающих годилось. Викарий собирался идти в армию капелланом; муж Вайолет, Алек, поступил в авиацию; Роджер Энтрим уже был где-то во Франции; полковник Энтрим получил работу в казармах Вустера.

Пришло нацарапанное сердитым почерком письмо от Джонатана Брокетта, который примчался в Англию прямо из Штатов: «Знаешь ли ты что-нибудь глупее, чем эта война? Она расстроила мне все планы — я ведь не умею писать ура-патриотические пьесы про святого Георгия и дракона, и меня тошнит от слов: «Это обычное дело!» Никакого тут дела не будет, дорогая моя, будут только убийства, а я всегда падаю в обморок при виде крови». И постскриптум: «Ну вот, пошел, пришел и сделал! Пожалуйста, присылай мне сладости, когда я буду сидеть в окопе; я люблю конфеты с кремом и, конечно же, печенье-ассорти». Да, Джонатан Брокетт и тот шел на войну — было что-то прекрасное в том, что и он должен был завербоваться.

Мортон лишался своих молодых людей, которые могли, в свою очередь, лишиться жизни за Мортон. Поверенный и управляющий уже проходят обучение. Конюх Джим, неразговорчивый, туповатый, собирается в кавалерию — Джим, который с детских лет был в Мортоне. Садовники, добрые, пропахшие землей, мирные люди, занятые мирным делом; шестеро из этих садовников уже ушли, вместе с парой молодых людей с фермы. В доме не осталось слуг-мужчин. Казалось, старые традиции еще держались, традиции Англии, традиции Мортона.

Викарий скоро приступит к более суровой игре, чем крикет, а Алеку придется забросить свои юридические книги и принять пару крыльев — забавно представлять Алека с крыльями. Полковник Энтрим поспешно надел форму цвета хаки и теперь, без сомнения, сквернословит на всю казарму. А Роджер — Роджер уже где-то во Франции, оправдывая свою принадлежность к мужскому роду, Роджер Энтрим, который когда-то так заносчиво ею гордился — ну что ж, теперь у него есть шанс доказать ее!

Но Джонатан Брокетт, со своими белыми нежными руками, дурацкими жестами и высоким смешком — даже он мог оправдать свое существование, ведь его не отвергли, когда он пришел, чтобы завербоваться. Стивен никогда не думала, что будет завидовать такому человеку, как Джонатан Брокетт.

Она сидела и курила, развернув его письмо на столе, нелепое, но смелое письмо, и оно каким-то образом обращало ее гордость в пыль, потому что она не могла оправдать свое существование подобным образом. Все побуждения, дарованные мужчинам ее народа, все смелые побуждения порядочных людей теперь были насмешкой над ней, и потому все мужское, что было в ее внешности, казалось, стало еще более агрессивным, возможно, агрессивным как никогда, из-за этого нового крушения. Она с негодованием осознавала свою нелепость; она была всего лишь выродком, покинутым на ничейной земле, в эту минуту великого устремления всего народа. Англия призывала своих мужчин в бой, а своих женщин — к постелям раненых и умирающих, и между двумя этими рыцарственными силами, поднявшимися на поверхность, она, Стивен, была вычеркнута из жизни — даже Брокетт был полезнее своей стране, чем она. Она глядела на свои худые мужские руки, которые никогда не были ловки в обращении с больными; они могли быть сильными, но довольно неумелыми; это были не те руки, что выхаживают раненых. Нет, определенно ее работа, если она найдет работу, не будет проходить у их постели. И все же, о Господи, надо что-то делать!

Она подошла к двери и позвала слуг.

— Через несколько дней я уезжаю в Англию, — сказала она им, — и, пока я буду в отъезде, позаботьтесь об этом доме. Я полностью доверяю вам.

Пьер сказал:

— Все будет сделано, как вы пожелаете, мадемуазель, — и она знала, что так и будет.

Тем же вечером она рассказала Паддл о своем решении, и лицо Паддл просияло:

— Я так рада, моя дорогая; когда приходит война, надо быть в своей стране.

— Боюсь, что им не нужны будут такие, как я, — произнесла Стивен.

Паддл положила маленькую твердую ладонь поверх ее ладони:

— Я бы не была так уверена в том, что война отвергнет таких женщин, как ты. Мне кажется, ты почувствуешь себя нужной, Стивен.

3

В Париже не с кем было прощаться, кроме Бюиссона и мадемуазель Дюфо.

Мадемуазель Дюфо пролила несколько слезинок:

— Я нашла тебя лишь затем, чтобы потерять тебя, Stévenne. Ах, сколько друзей расстанутся, может быть, навсегда, из-за этой ужасной войны — и что же мы можем поделать? Это не наша вина!

В Берлине люди тоже говорили: «Что же мы можем поделать? Это не наша вина».

Ладонь Жюли задержалась на плече Стивен:

— Ты такая сильная на ощупь, — сказала она с легким вздохом, — хорошо быть сильным и смелым в эти дни, и иметь глаза — увы, я довольно бесполезна.

— Никто не бесполезен, если может молиться, сестра моя, — почти сурово упрекнула ее мадемуазель Дюфо.

И в самом деле, многие думали так же, как она, и церкви были переполнены по всей Франции. Огромная волна благочестия затопила Париж, наполняя темные исповедальни, поэтому священникам пришлось теперь потрудиться, справляясь с массами кающихся — тем более что каждый священник, годный к строевой службе, был призван в армию. На Монмартре церковь Святого Сердца вся гудела от молитв верующих, а ведь эти молитвы произносили шепотом, в слезах, тайно, и они висели незримым облаком вокруг алтарей: «Спаси нас, священное Сердце Христово. Смилуйся над нами, смилуйся над Францией. Спаси нас, о Сердце Христово!»

Так весь день напролет сидели священники и слушали о застарелых грехах плоти и духа; однообразные речи, ведь эти грехи были одинаковыми, ибо ничто не ново под солнцем, тем более — наша склонность грешить. Мужчины, что не бывали на мессе годами, теперь вспоминали свое первое причастие; потому много было закоренелых богохульников, ставших внезапно косноязычными и довольно робкими, которые после смущенной исповеди топали к алтарю в новых армейских ботинках.

Молодые священники переоделись в форму и маршировали бок о бок с самыми стойкими Poilus, чтобы разделить их трудности, их надежды, их ужасы, их самые славные подвиги. Старики склоняли головы и отдавали ту силу, которая больше не оживляла их тела, через тела своих сыновей, которые бросались в бой с криком и песней. Женщины всех возрастов преклоняли колени и молились, ведь молитва долгое время была убежищем женщин. «Никто не бесполезен, если может молиться, сестра моя». Женщины Франции говорили устами скромной мадемуазель Дюфо.

Стивен и Паддл попрощались с сестрами, потом отправились в Академию фехтования Бюиссона, где нашли его за смазыванием рапир.

Он поднял глаза:

— А, вот и вы. Я должен смазать рапиры. Бог знает, когда я возьму их в руки еще раз, завтра я отправляюсь в полк. — Но он вытер руки о грязный комбинезон и сел, после того, как расчистил стул для Паддл. — Это будет совсем не благородная война, — ворчливо сказал он. — Разве я поведу своих людей со шпагой в руке? Да нет же! Я поведу своих людей с грязным револьвером в руке. Parbleu[55]! Вот современная война! Машина может лучше делать эту проклятую работу — в этой войне мы все будем только машинами, и ничем иным. Однако я молюсь о том, чтобы мы убили много немцев.