Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

• Название: Колодец одиночества
• Автор: Маргарет Рэдклифф-Холл
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1928

Мы все большие дураки перед природой. Мы придумываем свои правила и зовем их la nature; мы говорим — она делает то, она делает это. Дураки! Она делает то, что хочет, а нам она делает длинный нос.

(Рэдклифф Холл. Колодец одиночества)

---

Однажды ночью, перед рассветом, она больше не могла это выносить; страх неизбежно уступил место ее потребности в утешении. Она попросит отца, чтобы тот объяснил ее самой себе; она расскажет ему о своем глубоком отчаянии из-за Мартина. Она спросит: «Может быть, я какая-то странная, отец, почему я так себя чувствую по отношению к Мартину?» И тогда она попытается очень спокойно объяснить, что она чувствует, и как интенсивно она это чувствует. Она попытается рассказать ему о своих подозрениях, что это чувство в ней — фундаментальное, оно гораздо больше, чем отсутствие любви; больше, куда больше, чем нежелание выйти замуж за Мартина. Она расскажет ему, почему она в таком смятении; расскажет, как ей нравилось сильное, юное тело Мартина, и его честное загорелое лицо, и медлительные, задумчивые глаза, и его беспечная походка — расскажет обо всем, что ей нравилось в нем. И потом — внезапный ужас и глубокое отвращение из-за этой нежданной перемены в Мартине, перемены, преобразившей друга во влюбленного — ведь изменилось только это, друг превратился во влюбленного и хотел от нее того, что она не могла дать ни ему, ни любому другому мужчине, из-за этого глубокого отвращения. Но ведь в Мартине не было ничего отвратительного, да и она не была ребенком, чтобы ужасаться этому. Она уже давно знала кое-что о жизни, и это не вызывало в ней отвращения, когда речь шла о других людях — но, когда речь зашла о ней самой, это отпугивало ее и страшило.

Она поднялась. Не было толку пытаться заснуть, эти вечные вопросы душили и терзали ее. Быстро одевшись, она пробралась к двери по широким низким ступенькам и вышла через нее в сад. Он выглядел чужим в лучах восхода, как знакомое лицо, которое вдруг преобразилось. В нем было что-то отстраненное, внушавшее трепет, будто охваченное экстазом. Она пыталась идти тихо, потому что чувствовала себя виноватой, ведь она со своими горестями пришла сюда незваной; ее присутствие смущало это странное затишье всеобщности, единения с чем-то, находившимся за пределами знания, но известным и любимым всей душой этого сада. Это единение было таинственным и чудесным, оно несло бы в себе покой, если бы она знала его подлинное значение — она чувствовала это где-то глубоко в себе; но как ни пыталась, она не могла его постигнуть; возможно, даже сад исключал ее из своих молитв за то, что она прогнала Мартина. Дрозд запел в ветвях кедра, и его песня была полна дикого торжества: «Стивен, посмотри на меня, посмотри! — пел дрозд. — Я счастлив, счастлив, все это очень просто!» Было что-то беспощадное в этой песне, которая лишь напоминала ей о Мартине. Она шла вперед, безутешная, глубоко задумавшаяся. Он уехал, скоро он опять окажется в своих лесах — а она не сделала попытки удержать его, потому что он хотел быть ее возлюбленным. «Стивен, посмотри на нас, посмотри! — пели птицы. — Мы счастливы, счастливы, все это очень просто!» Мартин шел по туманным зеленым просторам; она могла представить его жизнь там, в лесах, жизнь мужчины, привлекательную, как опасность, первобытную, сильную, властную — жизнь мужчины, которая могла бы стать ее жизнью… И ее глаза наполнялись тяжелыми слезами сожаления, но она не понимала, почему плачет. Она лишь знала, что какое-то огромное чувство потери, чувство неполноты овладевало ею, и слезы текли по ее лицу, и она вытирала их, одну за другой.

Теперь она шла мимо старого сарая, где Коллинс когда-то лежала в объятиях лакея. Глотая слезы, она задержалась там, пытаясь вспомнить, как выглядела эта девушка. Серые глаза… нет, голубые, и круглая фигура — пухлые руки, их мягкая кожа всегда была сморщена от мыла, и ее колени, которые так болели: «Видите эту впадину? Там и есть вода… Это так больно, что я с ног валюсь». И странная маленькая девочка, одетая, как молодой Нельсон: «Я хотела бы ужасно мучиться за тебя, Коллинс, как Иисус мучился за грешников.»… Из сарая пахло землей и сыростью, он слегка покосился, стал кривым… Коллинс лежала там в объятиях лакея, он целовал ее, злобно, грубо — разбитый цветочный горшок в детской руке… гнев, глубокий гнев… и огромная боль в душе… кровь на побелевшем от изумления лице, ярко-красная кровь, которая все капала и капала… прочь, прочь, дикий, безмолвный бег, прочь, куда угодно… боль в царапинах, треск порванных чулок…

Она не вспоминала об этом годами, думала, что все уже забыто; ничто не напоминало ей о Коллинс в те дни, кроме толстого, полуслепого и избалованного старого пони. Странно, как эти воспоминания вернулись этим утром; не так давно она лежала в кровати, пытаясь вспомнить детские чувства, которые вызывала в ней Коллинс, и ей это не удавалось, но этим утром они вернулись и были довольно яркими. Но сад теперь был полон новых воспоминаний; он был заполнен печальной памятью о Мартине. Она резко повернулась и вышла из сарая, направившись к озерам, которые слабо блестели вдали.

Рядом с озерами царила великая тишина, которой не мешали птичьи песни, ведь дух этого места был настолько тихим, что, казалось, звуки не проницали эту тишину. Вокруг своего острова плыл лебедь, ведь у его подруги теперь было полно птенцов в гнезде; иногда он сердито поглядывал на Стивен, хотя знал ее довольно хорошо, но теперь у него были птенцы. Он гордился своей великолепной, невероятной белизной, и отцовство заставило его чувствовать себя властным, так что он отказался есть у Стивен с руки, хотя она отыскала печенье у себя в кармане.

«Иди сюда, иди!» — позвала она, но он выгнул шею в сторону, пока плыл — как будто выражал презрительное отрицание. «Может быть, он считает меня выродком», — мрачно подумала она, еще больше чувствуя себя одинокой.

Озера охраняли массивные старые буки, и они сейчас стояли по колено в листве; красивый, блестящий ковер листьев, которые они бросали на уютную коричневую землю Мортона. Каждую весну маленький зеленый челнок добавлял новых нитей в уток и основу этого ковра, и год от года он становился глубже и мягче, и год от года сияние его становилось все более великолепным. Стивен с детства любила это место, и теперь неосознанно пришла сюда в поисках утешения, но его красота только добавляла ей грусти, ведь красота способна ранить, как обоюдоострый меч. Она не могла отозваться на этот покой, ведь она не могла заглушить то, что происходило в ее душе, чтобы и в ней настал покой.

Она думала: «Я никогда больше не разделю этот великий покой, всегда буду за пределами этой тишины — там, где будет абсолютная тишина и покой, я всегда буду в стороне». И, как будто эти слова были пророческими, она содрогнулась.

А потом лебедь взял и громко зашипел на нее, просто чтобы показать, что он настоящий отец. «Питер, — упрекнула она его, — я не причиню зла твоим детям; разве ты не доверяешь мне? Я же кормила тебя всю прошедшую зиму!» Но Питер явно не мог доверять ей, он позвал криком свою подругу, которая показалась из-за кустов и тоже зашипела, хлопая сильными сердитыми крыльями, что означало: «Убирайся отсюда, Стивен, неуклюжее, нескладное, нелепое создание; ты разрушаешь гнезда, ты смущаешь молодежь, ты огромное бескрылое пятно, которое портит такое прекрасное утро!» И вместе они зашипели: «Убирайся отсюда, Стивен!» И Стивен оставила их заботиться о своих птенцах.

Вспомнив о Рафтери, она пошла к конюшне, где все было в смятении и суете. Старый Вильямс вышел на тропу войны; он ругался:

— Пропади ты пропадом, парень, что ты творишь? Принимайся за работу! Шевелись-ка, взнуздай двух лошадей и не забудь наколенники — а этому ведру здесь не место, и венику тоже! Что, Джим отвел чалую к кузнецу? Господи Боже, ну почему не отвел? У нее подковы уже тоньше бумаги! Эй, Джим, сколько ты еще будешь плевать на мои приказы? Что, парень, эти две лошади готовы? Ну так давай, выводи! И не нужно тебе никакое седло, ведь седло им ссадины натрет!

Лоснящихся, красивых охотничьих лошадей выводили в попонах — ведь ранней весной по утрам было еще довольно зябко — и среди них шел Рафтери, стройный и норовистый; он был в капюшоне, и его глаза выглядывали наружу, яркие, как глаза сокола, из двух изящно обрамленных глазниц. Еще из двух отверстий наверху его колпака высовывались его маленькие острые уши, которые теперь прядали от возбуждения.

— Стой смирно! — взревел Вильямс. — Чего это тебе взбрело? Быстро, укороти ему сбрую, тебе тут не цирк, — и, завидев Стивен: — Прощенья просим, мисс Стивен, но это же чистое преступление — не подвести этого коня ближе, и я места себе не нахожу, пока он тут пляшет!

Они стояли, наблюдая, как Рафтери перескакивает через изгородь, потом старый Вильямс мягко сказал:

— Прямо чудо он у нас — лет пятьдесят уже я работаю в конюшне, и ни одного коня не любил так, как Рафтери. Но он не простой конь, он, видно, христианин, не хуже многих из тех, кого я знавал…

И Стивен ответила:

— Может быть, он поэт, как его тезка; я думаю, если бы он умел писать, то писал бы стихи. Говорят, все ирландцы в душе поэты, так что, возможно, они передают этот дар и своим лошадям.