Инал Кануков - Антология осетинской прозы

• Название: Антология осетинской прозы
• Автор: Инал Кануков
• Издательство: Ир
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В книгу вошли лучшие рассказы, повести, главы из романов осетинских писателей в переводе на русский язык.

---

Когда автобус отъехал от Шандра, на километр или около того, Джери подошел к водителю.

— Останови, — сказал он.

— А? — озадаченно переспросил водитель.

— Останови.

Джери вышел из автобуса и медленно пошел по дороге назад, к Шандру.

Когда человек побудет в горе один, думал он, нужно, чтобы рядом с ним был друг.

Джери шел по дороге, и он не знал, что сказать Шандру, и не знал, можно ли утешить его словами. Он шел по дороге, а в голове его вертелось назойливое:

Воскресенье пройдет,
Ори-орира.
Наступит понедельник!
Ой, орайда-орида-ой!

Анатолий Дзантиев ВЕЛИКАН АГАЛИ Рассказ

Великана звали Агали, Агали Таутиев. Появление его на улице мы встречали восторженными возгласами, разом бросали свои игры и устремлялись за ним ликующей ватагой. Впрочем, он не обращал на нас внимания, словно и не было за ним этой многочисленной ребячьей свиты, самые рослые из которой едва доходили ему до колена, да и то лишь вытянувшись на цыпочках. Неторопливо он вышагивал по кривым улочкам Осетинской слободки, и его пунцово-красные руки, торчащие из рукавов бешмета, раскачивались вдоль туловища в такт шагам, будто два огромных медных маятника. Лицо его было под стать рукам, — такого же ярко-красного цвета, а густой волос на голове отливал золотом. Работал Агали на местном кирпичном заводе. Труба завода уже с раннего утра принималась извергать клубы пушистого белого дыма, которые смешивались с такими же пушистыми белыми облаками в небе. Непросто было отличить, где начинаются облака и где кончается дым, и это-то и ввело однажды в заблуждение моего друга, хромоногого маленького Тима, вдруг заспорившего, что на заводе мастерят не кирпичи, а облака, и проигравшего на этом четыре новеньких бараньих альчика.

Агали обжигал кирпичи на заводе, и пунцовый цвет его лица и рук многие из нас связывали с его работой, но старик Сурен, сапожник, будка которого стояла на перекрестке двух улиц бок о бок с винным ларьком и возле которой в любой день и час можно было встретить любителей поговорить и выпить, не столько даже выпить, сколько поговорить, утверждал, что алым цветом кожи, как и великаньим ростом, Агали наделила сама природа, а возраст старика Сурена, бывшего свидетелем рождения не только Агали, но и самой Осетинской слободки, не давал нам права сомневаться в истинности его слов.

Роста Агали и в самом деле был великаньего. Если мы, точно муравьи, копошились где-то у его ног, то взрослые были ему только по грудь. Когда же Агали, шествуя по улицам в сопровождении своей неизменной свиты, останавливался возле встречного всадника, чтобы переброситься с ним словом, другим, Агали, упершись ногами в землю, а всадник, восседая на своей лошади, бывали почти одного роста, так что всаднику не надо было нагибаться, чтобы пожать ему руку, а Агали не надо было тянуться кверху, чтобы по-дружески хлопнуть всадника по плечу. Всадников на улицах в те времена было столько, сколько стало потом машин, а хороший конь даже тогда ценился выше, чем машина. У Агали не было своего коня. Тогда еще не было. Конь у него появился потом, правда, лишь на короткое время, так что Агали даже и проехаться на нем как следует не успел, и не потому, что не был обучен ездить верхом, тут скорее конь был тому виной, а разобраться, так ни коня, ни всадника винить не в чем. Просто тому бы коню да другого всадника, а Агали — другого коня, но тот, другой конь, появился много позже, когда даже хромоногий маленький Тим был уже по пояс этому Агали, и пригнал его для Агали из самой Кабарды его дядя по матери, не то Касполат, не то Бимболат. Тогда же старик Сурен сказал, что готов голову на отсечение дать, мол, Агали подкует коня и даже к молотку не притронется: зачем человеку молоток, если у него по бокам две медные кувалды болтаются? А Ирбек, продавец винного ларька, добавил:

— Не только подкует без молотка, но и поднимет в воздух этого коня со всеми его подковами и потрохами.

И среди тех, кто толпился в тот час возле будки Сурена, не нашлось никого, кто решился бы им возразить.

Об Агали, о его росте и силе было известно не только у нас, на Осетинской слободке, но и по ту сторону Терека, в Курской и Молоканской слободках, а потом, когда прикатила коляска с усатым Шакро, оказалось, что даже и по ту сторону гор. О Шалдоне же — ближайшем нашем соседе — и говорить нечего, с Шалдоном у нас были свои счеты, своя особая дружба, так что мы и двух дней не могли прожить без того, чтобы не схлестнуться друг с другом. Не то, чтобы мы находились в состоянии непримиримой вражды, порой мы даже объединяли свои силы, чтобы совместно выступить против Турханы или Молоканки, а все же стычки друг с другом случались у нас регулярно. Зачинщиком в них с той и другой стороны всегда оказывался молодняк, ребятня вроде нас. Старшие уже потом присоединялись к нам, чтобы, не дай бог, не позволить уронить чести слободки, а уж если в дело вмешивались старшие, в первых рядах Шалдона всегда оказывался Шмидт — широкоплечий высокий немец с белокурыми волосами. Немцев в ту пору на Кавказе было немало. У них на подъезде к городу даже своя колония была, она так и называлась Колонкой, да и теперь в народе так называется — маленький уютный поселок, где во всем чувствовался хозяйский глаз и где все было ухоженным, чистеньким, аккуратным, точно в центральном городском парке.

Шмидт ростом был пониже Агали, но шириной плеч не только не уступал, а даже превосходил его, однако на этом превосходство немца над Агали и кончалось, потому что по силе их и сравнивать было нечего. Сила Агали была вне сравнения, вне соперничества, и это было яснее ясного каждому и у нас на слободке, и на Шалдоне, а в первую очередь, наверное, самому немцу. Стоило Агали при встрече чуть крепче обычного пожать руку, как немец прямо скручивался от боли, и так принимался трясти своей кистью, будто ее кипятком ошпарило или дубовой дверью прищемило. Поэтому мы, завидев Шмидта в рядах противника, призывали на помощь Агали, чтобы уравнять шансы. Он не заставлял себя ждать, появлялся из-за поворота, высоченный, краснолицый, краснорукий, будто только что выскочивший из парной Андреевской бани, и тут уже противник не выдерживал, поворачивал назад, сопровождаемый нашими криками и язвительными насмешками. А следом за отрядом поворачивал, поколебавшись для видимости, и сам предводитель, широкоплечий, белокурый Шмидт. Немец никогда не терял головы настолько, чтобы схватиться с Агали, а Агали хотя и не уклонялся от встречи с немцем, но и не делал никаких попыток провести или хотя бы приблизить эту встречу. Похоже, трезво взвесив свои возможности, Шмидт раз и навсегда отдал предпочтение сопернику, Агали же со своей стороны великодушно удовлетворился этим. И все же однажды Агали принужден был вступить в единоборство, хотел он того или нет, потому что в тот раз на карту было поставлено больше, чем его громкая слава великана, и даже больше, чем слава и честь нашей слободки, тут дело, пожалуй, касалось чести всех городских слободок, а задуматься, так, может, и всей Осетии. Только соперником Агали в том единоборстве выступал не Шмидт, Шмидт был судьей, а мы — зрителями, и тут уже было не до того, чтобы разбираться, кто с Шалдона, а кто с Осетинской слободки, тут уже мы все вместе надрывали глотки, подбадривая Агали.

В тот день мы уже с утра были на пустыре — я, хромоногий Тим и Чермен, сын Ирбека, продавца винной лавки, и у каждого в кармане раскрашенные бараньи альчики: у меня семь штук, у Тима — шесть, у Чермена — двенадцать. Потом подошел и Пипо, но не играть, а попрощаться, сказать, что уезжает на лето в село к дедушке. Только лучше бы ему в тот день никуда не уезжать или хотя бы задержаться на час-другой, не пришлось бы тогда Пипо кусать от зависти локти и приставать к нам с расспросами: «А потом?.. А потом?..» Не знал Пипо, что в то время, как телега его, поскрипывая колесами, тащилась в село, по Военно-Грузинской дороге к городу мчался роскошный фаэтон, запряженный парой гнедых, а в нем, помимо кучера, усатый молодой грузин Шакро да еще двое музыкантов, зурнач и доулист. Да и мы, выстраивая альчики на кону, даже и думать не думали ни о каком Шакро, знать не знали, что он уже на Реданте, сидит себе в чайхане «Нэ уэжай, голубчик мой», уплетает один шашлык за другим, в то время как хромоногий Тим выигрывает у нас альчик за альчиком, и когда у меня всего три альчика оставалось, у Чермена — два, а у хромого Тима их стало двадцать, фаэтон с Шакро и музыкантами уже и Чугунный мост миновал, но и тогда мы ничего не знали ни об этом фаэтоне, ни об его пассажирах. И только когда он, взметая за собой клубы пыли и преследуемый сворой слободских собак, осилил подъем у Осетинской церкви и под грохот доули и писк зурны покатил почему-то не по улицам слободки, а прямо по пустырю и вдруг резко остановился возле того места, где хромоногий Тим, припав на одно колено и прищурив глаз, целился в раскрашенный альчик, так что гнедые взвились в воздух, едва не подмяв его под себя, — только тогда мы наконец увидели эту роскошную коляску и в ней Шакро, хотя и тогда еще не знали, что развалившегося в коляске усатого грузина зовут Шакро. Музыка смолкла, и усатый человек, полулежавший в фаэтоне, поманил нас пальцем: