Михаил Иманов - Чистая сила

• Название: Чистая сила
• Автор: Михаил Иманов
• Издательство: Современник
• Жанр: Детектив
• Год: 1988
• ISBN: 5-270-00184-5

События полудетективного характера, являющиеся следствием споров из-за крупного наследства, развиваются в романе необычайно стремительно. И главный герой произведения, невольный их участник, не может решить — на чьей он стороне. Его сомнения, попытки разобраться и уяснить, насколько действенна сила и власть денег, что такое любовь к людям и к отдельному человеку, что значит верная позиция в жизни, как быть максимально полезным обществу — вот основной круг проблем романа М. Иманова «Чистая сила».

---

Я долгим выдохом выдохнул через нос и насильно улыбнулся:

— Вы извините, но кажется, что в вашем возрасте уже эти игры… Все возня какая-то вокруг, а убрать — и ничего внутри нет. Никакого  д е л а  здесь нет.

— А тогда зачем горячиться? — в прежнем тоне сказал он.

— Надоело.

— И к Леночке поспешаете от этого?

— Это мое дело.

— Да уж, разумеется, ваше. Вот вы и сами признались, что — «дело», а говорили — возня. Только знайте, — он наставительно покачал головой: вокруг всякого дела — возня, а вокруг серьезного — трижды возня.

— Это все, что вам нужно было?

— Нет, не все, — он провел ладонью по доскам скамейки, положил рядом с собой шляпу (совсем не на то место, которое протер). — Я вот зачем вас ждал: вы к Леночке сейчас не ходите, там ее этот бородатый муж, она при нем ничего не скажет. А я вам только время хотел указать, когда можно будет — с толком. Как говорится: свое время всему под солнышком, каждому плоду, и так далее. А в пять часов, то есть, в семнадцать, ее бородатый уходит на прогулку, и всегда один. Для моциона души и тела. Думать уходит. У него много есть о чем подумать. А у таких все раз и навсегда расписано: когда гулять, когда спать, а когда в потолок плевать. Хоть потолок провалится, а в пять, если не придавит потолком, — прогулка. Гуляет он недолго — час, вам и этого вполне хватит. А Леночка в палате сидит, его там дожидается, по некоторым, как понятно, причинам. Так что в пять минут шестого можете свободно входить.

— Это все? — сказал я как можно более отчужденно.

— Все, — развел он руками.

— А вам-то зачем? — опять не удержался я.

— Я же объяснил — помочь, — отвечал он, не опуская разведенных в стороны рук, да при этом еще и плечи приподняв. — Или не верите?

— Не верю.

— А это ваше дело, — сказал он, делая ударение на «дело», — но сами убедитесь. Для чего вам знать о моем интересе, когда я вашему благоприятствую. Кстати, — подался он в мою сторону, видя, что я собираюсь уйти, — вы бы пока — до пяти еще времени много — одно доброе дело могли бы сделать. Нет-нет, не для меня. Для несчастного старика. Навестили бы его, он, кажется, вас ждет. Да и Алексей Михайлович советовал. Переждете до пяти, а уж там по своему прямому делу. И уверяю вас — в проигрыше не будете.

Говоря это, он поднялся, взял шляпу и, помахивая ею в такт бодрым своим шагам, прошел мимо меня. Я, почти завороженно, провожал его взглядом. У поворота он приостановился:

— Хочу напомнить вам, что Алексей Михайлович у старика около двух часов пробыл и при закрытых дверях, так сказать, с ним беседу имел, — он помахал шляпой и добавил: — Да не фигурально выражаясь, а запершись на ключ — изнутри, на два оборота.

И, еще раз взмахнув шляпой, он наконец удалился.

Я опустился на край скамейки. Мне стало не по себе — смутно и тоскливо.

2

Так бывает: задумал что-то важное, кажется, одно только оно в тебе, оно одно и светить может, а — вдруг! — какой-нибудь незначительный пустячок и встанет на дороге: издалека еще пустячок, а подойдешь вплотную, он тебе и свет загородит; его бы обойти и не думать, дело свое важное продолжать — так нет: пока не поймешь, почему он на твоем пути оказался, да пока не обсмотришь его со всех сторон, да пока не наудивляешься смелости (а скорее — наглости) пустячка встать на большой дороге — вот и остановка; и простояв так, почувствуешь, как с дела твоего уже некоторая важность сошла, осыпалась, как позолота; и сомнение ты примешь, и тоску ты впустишь, и сядешь у края дороги, и пожалеешь себя очень, хотя и знать не будешь — за что жалеешь? и почему сидишь? а только жалости к себе всегда больше, когда причин не ищешь и природы ее, жалости, не ведаешь.

Что нужно было Думчеву и почему он так говорил со мной? в чем его интерес? или нет никакого интереса, а просто глупость и привычка лезть не в свои дела? — все крутились у меня вопросы, и я не мог остановить их кружения и вникнуть хотя бы в один. И как всегда бывает: вопросов всё больше являлось, они копились и путались, а мне казалось, что вот-вот явится простой и главный вопрос, и не просто явится, а еще и ответ за собой притянет, и — все станет понятным. Но простой и главный вопрос не приходил, а мне стало вдруг жалко себя, как будто меня несправедливо и ни за что обидели, а успокоить позабыли.

Так я просидел довольно долго. Но не вечно же было так сидеть! Я встал, прошел вяло несколько шагов, оглянулся. Подумал: лучше бы вернуться к Алексею Михайловичу. Я уже повернул было, но мне стало снова неловко к нему по пустякам обращаться. И я побрел по дорожке в ту же сторону, куда скрылся Думчев. Я уже не думал о Думчеве, уже не искал его интереса, но — я как-то уже не так думал и о Марте.

Я поднял голову и посмотрел на солнце: оно еще было высоко и до пяти часов ему столько еще двигаться. Эти «пять» часов Думчева что-то уж очень благодатно во мне проросли. Я себе говорил, конечно, что он здесь ни при чем, что я дожидаться пяти часов не намерен. Я опять поднял голову, и опять глядел на солнце, и думал, что почему это на юге оно очень уж медлительно движется по небу? Но и я передвигался медлительно и старался идти  д о л г о. До главного корпуса я все-таки дошел: постоял у колонн с осыпавшейся штукатуркой, потрогал обнажившиеся кирпичи, подумал — а как это из прямоугольных кирпичей делают круглые колонны? — и вдруг легко сказал себе: «А что бы и в самом деле не сходить к старику?» Сказалось это во мне вдруг и легко, да еще добавилось, что при Мирике разговор получится вряд ли, а старика, так или иначе, нужно навестить. Что же касается Думчева, то если у него есть интерес, то пусть он с ним и остается, а мне голову ломать незачем. И еще: как раз до пяти и просижу.

Я похлопал ладонью по кирпичам, и хотя они звонко не отозвались, сбежал со ступенек почти с лихостью и бодро зашагал в направлении корпуса, где проживал «мой старик». Разузнав про номер его комнаты, я поднялся на второй этаж, прошел по веранде (здание было точно такое же, как и то, где жил я) и постучался у двери. Никто мне не ответил. Я постучался опять, а после паузы похлопал ладонью, и довольно усердно. Ответа не было, и я было уже повернулся уходить, как с той стороны двери, совсем близко, осторожный, но отрывистый голос сказал: «Кто?»

В первый момент я голоса не узнал, даже подумал, что ошибся дверью, а потому сразу не нашелся что отвечать. Но голос, который я теперь узнал, в том же тоне повторил: «Кто?»

— Это я, — произнес я как можно бодрее. — Это я, Саша.

— Кто? — повторил он в третий раз и лишь после молчания добавил: — Какой Саша?

— Алексея Михайловича сосед, — сообразил я ответить.

— Сосед? А-а, — наконец проговорил Никонов, совсем уже узнаваемо. — Подождите минутку.

Я подождал. Прошло минут, наверное, не менее трех, пока я услышал, как проворачивается ключ в замке. Дверь приоткрылась чуть-чуть, разве только чтобы палец просунуть, но в этой щелке, на уровне моего лица, я увидел глаза старика. Я увидел только глаз, из темноты на меня смотревший, но я поразился его испуганному блеску (не знаю — блеску ли только, но я поразился). Несколько мгновений он на меня смотрел пристально, потом проем медленно стал расширяться, хотя только до того предела, когда бы я только с трудом мог бы протиснуться; голова старика показалась вся.

— Проходите, — сказал он шепотом и посмотрел за мою спину.

Я невольно оглянулся за его взглядом, пожал плечами и втиснулся в дверь (он крепко держал ее в образовавшихся границах).

Как только я проник вовнутрь, он сразу же закрыл дверь (но не хлопком) и повернул ключ в замке («изнутри, на два оборота» — припомнились слова Думчева).

В комнате было темно, во всяком случае так мне сразу показалось. Когда глаза привыкли к свету, темнота сделалась сумраком, но все-таки густым. Шторы были плотно задернуты, постель стояла разобранной. Три подушки, одна на другой, а одна из них пухлая и широкая, явно не санаторная, делали изголовье высоким — так можно было, скорее, сидеть, чем лежать.

Я стоял у дверей; старик прошел мимо меня молча, молча же забрался на кровать, оперся о подушки, запахнул одеяло, поправил его у ног — перегнувшись и кряхтя — и все это аккуратно устроив, обратился, наконец, и ко мне.

— Что же вы стоите? — сказал он, впрочем, бесстрастно. — Возьмите вот этот стул. Нет-нет, поближе. Да, вот тут.

Я сел, почти касаясь коленями края кровати. Никонов одет был в халат, довольно потертый, но, как видно, дорогой, какие сейчас не носят, с шелковыми обшлагами — «академический», из-под халата виднелся ворот рубашки, очень ношенной, но чистой; на тумбочке возле кровати стоял графин с водой и два стакана, термос китайского производства, тоже старого образца, и несколько пузырьков лекарств.

— Хорошо, что пришли, — проговорил он чуть теплее, — я вас ждал. Видите ли, я приболел. Нет, правильнее, болею. А вы очень вовремя. Во-первых, спасибо… Но не в этом дело: вам Алексей Михайлович передал мою просьбу?