Ефим Зозуля - Подвиг гражданина Колсуцкого

• Название: Подвиг гражданина Колсуцкого
• Автор: Ефим Зозуля
• Жанр: Советская классическая проза

Ефим Зозуля — один из выдающихся отечественных писателей, чье имя и творчество возвращаются в большую литературу после многолетнего незаслуженного забвения. В первые десятилетия 20 века он был широко известен и как блистательный автор «Сатирикона», и как один из создателей журнала «Огонек», но сегодня он интересен как автор сатирических, фантасмагорических антиутопий, в которых узнавались реалии жизни в СССР, содержались меткие и беспощадные пророчества.

Ефим Зозуля погиб в боях подо Ржевом в ноябре 1941 года. Выросло несколько поколений читателей, и не подозревающих о творчестве писателя, который тесно был связан с Одессой. В предлагаемом сборнике Евгений Голубовский собрал из старых изданий, ставших библиографической редкостью, самые яркие и значительные его произведения, которые интересны и актуальны и сегодня — в XXI веке.

---

Ефим Давыдович Зозуля Подвиг гражданина Колсуцкого

Глава первая — самая прозаическая — ничего но поделаешь: именно так произошло все это

— Здесь живет Колсуцкий?

— Здесь.

— Дома?

— Дома.

И перед Колсуцким стоит худой рыженький военный человек, и Колсуцкий чувствует растерянность и страх. Глотать трудно. Нижняя губа начинает неудержимо прыгать.

То, что называется мыслью, сознательно и бессознательно, в словах и без слов, думает: кончилось благополучие. Кончилось. Кончилось. И быстро-быстро, как свет, как звук, пролетают образы: в Б. Гнездниковском арестанты за железными решетками. Ворота Чека на Лубянке. Расстрел. Это неясно, но страшно. До тошноты. А часовой у ворот будет так же сидеть. Наплевать, что расстреляли какого-то Колсуцкого, заведующего красноармейским складом. Будут носить чай в жестяных чайниках в караулку. Зимой у ворот Чека — следы-льдинки от пролитого кипятку. Автомобили будут мчаться, как всегда. Две девушки пройдут мимо страшных ворот и будут смеяться. Он видел однажды: под сильным конвоем ввели в ворота несчастного, а через минуту никто из проходивших не знал ничего об этом. Никто не знал. Те, что видели, ушли, а другие не видели. И две девушки прошли и смеялись. Образы девушек, смеющихся, захлестывают сердце.

Глотать трудно. Губа прыгает. Но Колсуцкий, привстав со стула и отодвинув немного начатый чай, говорит, закутывая слова в спокойствие:

— В чем дело? Вы ко мне?

— Вы Колсуцкий?

— Я.

Рыженький человек в галифе, во френчике-полушубке, с тяжелым револьвером на животе. Глаза маленькие, спокойные, осевшие, как сонные птички в клетках. Стоит и смотрит.

— Я — Колсуцкий. Что вам угодно, товарищ?

Внутренняя жизнь человека — океан, а логика — пароходик, скользящий по его поверхности. В океане — бездонная глубь, чудеса, бесконечное движение, непостижимая сложность, а пароходик плывет, стараясь не думать о бездне под ним.

— Я — Колсуцкий. Что вам угодно, товарищ?

— Вы заведующий четвертым складом обмундирования?

— Я.

— Одну минуточку.

Рыженький роется пальцами в кармане френчика на груди. Колсуцкий перестает дышать.

Такая должность. Такая должность! Проклятая должность! Прежний заведующий тоже пропал ни за что. Кто донес?! Рабочие! Артельщики! Сукины сыны!! А сами-то они с «экономией» как?! Он даже не знал до поступления на эту службу, что такое «экономия». Это когда выдают на фронт сто шинелей, — две недодать, а получить расписку на все сто. Не всегда в суматохе неопытный получатель будет считать правильно. «Экономию» меняют на пшено, муку, яйца. Это, по традициям артельщиков, законно. Брать себе со склада сапоги для носки и даже на запас, шинель и все остальное — тоже законно, по круговой поруке, а продавать нельзя. Молодой артельщик Снетков продал. Ему за это молча выбили несколько зубов. Неужели же артельщики донесли? За что?! Он не виноват ни в чем. Может быть, подрядчик? Этот ходил вокруг склада месяца два. Подарки предлагал, выпивать приглашал, знакомил с красивыми женщинами. Видит бог (Колсуцкий неверующий, но, кроме бога, нет свидетелей) — не поддавался! За что же? За что? Революция. Вот в чем дело! Это — революция. Самое главное: разобраться некому и, главное, некогда. Неужели расстреляют?! Неужели заберут из этой теплой квартирки, а жена будет спать, теплая, под теплым одеялом, сначала одна, а потом с Ивашкиным, который на нее зарится? Господи, каким голосом начать кричать, чтобы не было всего этого.

За дверью шум. Кашель. Много ног. Стук винтовок.

Дверь открывается. Торжественно-деликатно всовывается изжеванная голова председателя домового комитета. Это враг. Ему уже, по-видимому, сообщили, что у Колсуцкого обыск. Он торжественно, почти лучезарно спокоен. Он давно ждет гибели Колсуцкого. Он подходит к столу, на котором стоят недопитый чай и тарелка со сладкими коржиками. Внимательно и несколько иронически смотрит на них и садится за стол, свободно и широко садится, как у себя дома.

Военный вынул бумажку, развернул и поморщился: не та.

— Одну минуточку.

Повернулся и пошел к двери, к красноармейцам.

Колсуцкий смотрит на лицо председателя.

Горе. Да. Горе. Такие бывают лица у недоброжелательных или равнодушных ближних, когда у человека горе. Но к кому воззвать о помощи? Некого просить. Некого умолять. Горе, горе! Вечер, скоро ночь. Будет утро, и все — беспрерывно. Когда горе — сутки перестают делиться на день и ночь.

Рыженький возвращается с новой бумажкой в руках. Смотрит на нее и спрашивает:

— Ваш склад находится на Самарской улице?

— Да.

— Будьте любезны, товарищ, пойти со мною.

Пароходик плывет на поверхности бездны океана. Бездна бушует, качает, но он плывет-плывет, крепится-крепится. Даже ворочает над бездной винтиком.

— А позвольте нас спросить: ордер у вас есть?

Рыженький с недоумением, но просто, жестко и в то же время добродушно говорит:

— Никакого ордера не надо. Будьте любезны пойти со мной.

Председатель домового комитета смотрит на стол. В секундном молчании раздается его голос — равнодушный и тайно лукавый:

— А где ваша супруга, Константин Федорович?

— В театре.

Председатель глубоко качает головой: очень хорошо понял — точно весьма сложное.

…Качает головой. Этим качаньем он предает, доносит, клевещет. Он как бы говорит: в театре? Понимаю. Коржики? Понимаю. А почему тепло в комнате? Тоже понимаю. Дело понятное: заведующий складом — должность тепленькая. А вот попался, голубчик, и посмотрим, какие у тебя теперь будут коржики. Господи, господи! К кому обратиться?! Кто поймет? Кто спасет? Как тяжело! Как одиноко и холодно. Если бы они знали, как он хлопотал об этом билете в театр для жены в центральном управлении складов! Если бы они знали! Но пароходик мужественно режет, расталкивает волны — он, маленький, знает, куда плывет, хочет знать.

— Скажите, товарищ, куда же мы пойдем? В чем, собственно, дело?

— Идемте, вам говорят, — и все тут. Все будете знать. Вы заведующий складом? Так знайте свой служебный долг. Требуют по делу — так идем. Одевайтесь поскорее, пожалуйста!

Тон — простой, ясный, деловитый.

— А обыска не будет? — вежливенько спрашивает председатель.

— Не будет никаких обысков. Будьте любезны скорее, товарищ.

Колсуцкпй, дрожа мелкой дрожью, надевает валенки, шинель

и папаху. Он ни о чем не думает — он чувствует, обоняет запах несчастья. Это запах железа, холода, кисло-тошнотной гнили.

Оделся. Выходит. В дверях задерживается и видит, что председатель, медленно приподымаясь со стула и тоже собираясь уходить, самовольно, без спроса берет коржик и спокойно, нахально, нагло начинает его есть.

Колсуцкому ясно: все кончено.

В дверях красноармейцы. На лестнице — тоже. Тяжелое топтанье, огоньки цигарок.

Рыженький — впереди. Колсуцкий за ним. В воротах тоже красноармейцы и далее на улице ждет несколько человек. Всего человек тридцать.

За воротами рыженький негромко, просто, совсем по- домашнему командует:

— Построиться!

Тихо строятся на снегу — по четыре в ряд. Кого-то не хватает. Зовут:

— Елизаров! Ишь, черт.

Колсуцкий на тротуаре один. Его никто не охраняет.

Разве так арестовывают? По-видимому. Им не впервые. Знают, что никуда не убежишь: пуля догонит. Обычное: «убит при попытке к бегству». Страшно. Может быть, обратиться к ним, объяснить, что он ни в чем не виноват?.. Нет, не поймут. Да им это неинтересно. Им холодно и скучно. И лица какие мрачные. Жена придет домой из театра, узнает. Она холодная блондинка. Ляжет спать в платье, только и всего. А утром пойдет к Ивашкину, а Ивашкин, счастливый, будет звонить и Чека, спрашивать, где Колсуцкий. В десятой квартире у Александры Игнатьевны — муж расстрелян. И что же? Ничего, живет. Вчера стояла и очереди за ботинками. Что жизнь человека! Что жена! Что родство! Что дружба…

Темно. Болеет снег. В домах — огни.

Рыженький пошел вперед. Отряд — без команды — за ним.

Колсуцкий рядом с рыженьким. Рыженький приближается к нему, касаясь плечом, и говорит:

— Видите ли, товарищ, в чем дело: мы получили сведения, что сегодня ночью готовится нападение на склад шайкой бандитов. Их будет человек пятнадцать, вооружены ножами, браунингами, маузерами. Надо, значит, засаду устроить и переловить их. Засада будет на складе. Склад большой. Огней зажигать нельзя. А мы, понимаете, не знаем внутренних ходов и вообще расположения склада, — вот вы и будете водить нас. Вы — заведующий, это ваша обязанность. Я не мог сказать вам дома, потому что были посторонние лица, а это служебная тайна. Вам же, между прочим, должно быть стыдно, товарищ, так дрейфить. Должно быть, грешны, коли так боитесь. Стыдно! Склад обмундирования — это народное добро. Надо свой долг всегда помнить и быть готовым защищать то, что вам вверено.