Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

• Название: Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской
• Автор: Екатерина Мещерская
• Издательство: Радуга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-05-005215-7

«О мачеха моя! О русская земля!.. Но я люблю тебя, суровую и злую». Эти поэтические строки Е.А.Мещерской ключ к ее мемуарам. В силу своего происхождения урожденная княжна Мещерская прошла через ад многочисленных арестов и лишений, но в ее воспоминаниях перед читателем предстает сильная духом женщина, превыше всего ценившая поэзию и радости жизни, благородство и любовь.

---

Когда Валя вернулась со службы, смеху и хохоту нашему не было конца… Мы с ней решили хотя бы первые два-три дня никого не видеть и не говорить нашим друзьям о моем к ней переезде. Хотелось походить вдвоем с ней в театры, заняться шитьем кое-каких туалетов. Иногда было так приятно такое времяпрепровождение, иногда так хотелось отдохнуть от людей…

Так, болтая и развивая всякие заманчивые планы на предстоящие дни, мы сидели за вечерним чаем, как вдруг вслед за раздавшимся в передней звонком в дверь Валиной комнаты постучала Марфуша.

— Валентина Кинстинтинна, к вам! — раздался ее голос.

Снова послышался стук в дверь, но на этот раз легкий и нерешительный. Мы обе невольно встали из-за стола навстречу неожиданному гостю. Валя шагнула к порогу.

— Входите же, входите! — торопливо сказала она и распахнула дверь.

В комнату вошел совершенно нам обеим незнакомый человек.

— Простите… я от вашего знакомого… я имею к вам письмо… простите, одну минуту… — говорил он сбивчиво, при этом торопливо и взволнованно роясь в своих карманах.

С первых же его слов, несмотря на то, что он превосходно и бегло говорил по-русски, буква «в», которую он выговаривал чуть тверже обыкновенного, похожая на «ф», выдавала в нем француза. Это предположение подтвердил очень плотный темно-коричневый драп его пальто, парижская шляпа, перчатки, которые он, сняв, впихнул в карман, и в особенности кашне. Оно было хотя и ярко, но необычайно красиво: но бледно-лимонному фону ползли коричневые, золотые и оранжевые тонкие клетки.

— Вот… наконец! — облегченно вздохнул пришедший, с торжествующей улыбкой протягивая нам обеим сиреневый, чуть смятый конверт. Пытливо всматриваясь то в одну из нас, то в другую, он спросил:

— Простите, но кто из вас Валентина Константиновна?

— Это я. — Валя взяла письмо и приветливо сказала: — Прежде всего выходите в переднюю и раздевайтесь, там у моих дверей вешалка, вы увидите. А мы пока прочтем здесь письмо…

Оно оказалось от одного давнишнего Валиного поклонника, американца, много лет назад уехавшего за границу.

«…мой друг Жильбер Пикар, с которым вместе я учился на инженера, предстанет перед Вами с этим письмом, — писал он. — Мечтой его самой заветной была всегда поездка в Советский Союз. Она сбылась: он едет к Вам жить и работать. Он долго добивался того, чтобы попасть в группу иностранных специалистов, въезд которых был разрешен вашим правительством. Я возлагаю на Вас все мои надежды и верю в то, что благодаря Вашему обществу мой друг увидит все достопримечательности Вашей столицы, а главное, что он не будет одинок в таком большом городе, как Москва…» За этим следовали всякие светские любезности.

— Когда же вы приехали и где остановились? — спросила Валя Жильбера, когда он, раздевшись в передней и снова постучавшись, вошел к нам в комнату.

— Я приехал сегодня утром и прежде всего направился отыскивать вас.

— Познакомьтесь, — сказала Валя, указывая Жильберу глазами на меня, — это моя подруга Екатерина Александровна.

После этого наше прерванное чаепитие продолжалось. Жильбер охотно к нам присоединился, а через какие-нибудь полчаса мы забыли о том, что только что познакомились. Жильбер не принадлежал к отпрыскам знатной французской аристократии. Его предки когда-то взращивали золотистый виноград на юге солнечной Франции. Потом, привлеченные торговлей, все дальше и дальше двигаясь по городским рынкам, достигли Парижа. Многие из его родственников умирали, сражаясь на баррикадах во время революции, в то время как другие шумели вокруг гильотины, требуя казни французской аристократии…

Потом из мелких ремесленников они обратились в более крупных торговцев, затем в зажиточных буржуа, а в восьмидесятых годах это были крупные коммерсанты с большой рентой в парижском банке.

Отец Пикара был владельцем небольшого завода мелкого машиностроения и двигателей внутреннего сгорания.

Пикар готовил из своих двух сыновей, старшего Жильбера и младшего Огюста, преемников, продолжателей его дела. Младший, Огюст, был рассудительный, степенный, похожий на отца, и он был счастлив в своем маленьком «царстве машин». Старший же сын, Жильбер, получил от матери всю пылкость, восторженность и трепетность ее романтической натуры. Он вырос среди русских, которых было всегда немало в Париже. Он считал почти родным русский язык и еще в детстве мечтал о России. Он победил недовольство и протесты отца и был одним из первых молодых специалистов, которые горячо откликнулись на призыв Советского Союза посетить его для обмена опытом с русскими инженерами. Он приехал сроком на два или три года.

Впоследствии Жильбер был прикреплен как инженер-механик к одному из наших заводов в качестве консультанта. Главная же точка его работы помещалась вначале на Мясницкой, в одном из ее переулков, и носила название какого-то МАШа.

Трудно передать то странное чувство, которое я испытала при первом взгляде на этого человека, при первом звуке его голоса, когда еще он стоял в нерешительности на пороге Валиной комнаты, когда шляпа наполовину скрывала его лицо, бросая на него тень, когда он взволнованно рылся в карманах, отыскивая письмо друга…

Я наблюдала за ним, тоже волнуясь почему-то не меньше, нежели он. Я боялась, что он (вдруг!) не найдет письма или его появление окажется недоразумением, он уйдет, и мы его больше никогда, никогда не увидим…

Узнав о содержании привезенного им письма, я вся прониклась одним чувством: помочь ему во всем. Сделать так, чтобы Москва стала ему родным, теплым и уютным городом!.. Быть его товарищем, гидом, кем угодно, лишь бы видеть его, видеть как можно чаще, всегда… каждый день…

В его внешности не было ничего особенного. Он был скорее некрасив. Высокий рост его казался еще выше от худобы; та же худощавость немного обостряла его тонкие и без того черты лица. Но какое-то невыразимое обаяние таилось в этом человеке. В какой-то тонкой ломкости его изящной фигуры, в непередаваемой грации каждого его движения, в живом, точно чем-то взволнованном разговоре, в глубине его темных-темных, как омут, глаз…

Жильбер смешно запинался в наших длинных отчествах, а сам, как француз, не имел такового.

Тогда мы с Валей тут же предложили звать и нас с ней по именам, причем имя Китти он принял безоговорочно, а Валю попросил разрешения называть Викки, имя, которое он только что придумал и которое в его произношении звучало неизъяснимой лаской.

Это решение имело скрытый от Жильбера, но очень важный для меня и для Вали смысл. Зовя друг друга коротко по именам, мы сказали Жильберу, что будем представлять его всем нашим знакомым как старого и теперь случайно найденного друга. Такое давнишнее якобы знакомство давало нам возможность скрыть его настоящее у нас появление из-за рубежа с письмом от иностранца. Несмотря на всю легальность приезда Жильбера, наше с ним знакомство могло быть неверно истолковано.

Что касается самого Жильбера, то он с первой же минуты появления у нас тоже оказался введенным в невольный, с нашей стороны, обман. Помимо всякого нашего желания, он принял нас за двух подруг, живущих вместе в одной комнате.

Эта маленькая, хотя и вполне невинная путаница окрасила наше знакомство в какой-то легкий и шутливый тон французского водевиля, который стал еще более походить на таковой, когда Жильбер, увидя пианино, сел за него и запел французские песенки. Пел он замечательно: у него был мягкий, небольшой баритон и та задушевная фразировка, которой так часто не хватает у настоящих певцов-профессионалов и которая, будучи присуща дилетантам, так пленяет нас и очаровывает.

Вмиг и я достала толстые тетради Валиных нот и романсов. Мы погрузились в музыку и пение, а очнулись только тогда, когда стрелка часов переползла далеко за полночь.

— У нас завтра собираются гости, — внезапно солгала я, так как больше всего боялась того, что Жильбер сочтет неудобным после столь долгого визита вскоре навестить нас.

— А я могу прийти к вам завтра? — тотчас спросил он.

— Конечно, конечно! — в один голос воскликнули мы с Викки.

Когда Жильбер ушел и дверь за ним закрылась, мы с Викки обе, точно сговорившись, застыли молча друг перед другом на пороге.

— Ну?.. — прервала она первая молчание. — Что ты о нем скажешь?

— Он обаятелен — искренно призналась я.

— Он мне больше нежели нравится, — как-то мрачно проговорила она. — Видишь, как странно: в течение всей нашей жизни, прожитой вместе с тобой, еще никогда ни один мужчина не вставал между нами… Не знаю, до какой степени он нравится тебе, но знай: я его не отдам, не отдам, чего бы мне это ни стоило…

— Викки, Викки, — я обняла мою подругу, — разве не так он тебя назвал? И разве это не значит, что он как-то обратил на тебя свое внимание? Обо мне забудь и думать. У меня нет в душе к нему ничего, напоминающего отношение женщины к мужчине. Успокойся и вспомни, кроме того, о том, что ты ведь хорошенькая. Но я скажу тебе мое мнение: он оставил в Париже таких красоток, что на наших москвичек и смотреть не станет. Не забывай, что он идет к сорока годам и до сих пор не женат. Это тоже кое о чем говорит…