Гари Штейнгарт - Приключения русского дебютанта

• Название: Приключения русского дебютанта
• Автор: Гари Штейнгарт
• Издательство: Фантом Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-86471-357-0

Когда Владимиру Гиршкину было двенадцать лет, родители увезли его из Ленинграда в Нью-Йорк. И вот ему уже двадцать пять, а зрелость все не наступает, и все так же непонятно, кто он: русский, американец или еврей. Так бы и варился Володя в собственном соку, если бы не объявился в его жизни русский старик по прозвищу Вентиляторный. И с этой минуты сонная жизнь Владимира Гиршкина понеслась стремительно и неуправляемо. Как щепку в море, его швыряет от нью-йоркской интеллектуальной элиты к каталонской наркомафии, а затем в крепкие объятия русских братков, обосновавшихся в восточноевропейском Париже 90-х, прекрасном городе Праве.

Экзистенциальные приключения бедного русского эмигранта в Америке и Европе увлекают не меньше, чем стиль Гари Штейнгарта, в котором отчетливо сквозит традиция классической русской литературы. «Приключения русского дебютанта» — это и лихой авантюрный роман, и серьезный взгляд на то, что значит быть чужаком в Америке и что значит быть американцем, и история…

---

— Странно, — удивлялась Фрэнни, наблюдая, как индийское семейство, не переставая ругаться, убирает из витрины зубную щетку размером в человеческий рост и запихивает ее в фургон с номерами Нью-Джерси. — У них было столько почитателей.

— Как же нам быть? — расстроился Владимир за свою подругу. — Где же отыскать натуральную зубную щетку в этом захудалом городишке? — Он поцеловал ее в щеку без всякой причины.

— В Челси, — ответила Франческа. — На пересечении Двадцать восьмой и Восьмой. Магазин называется, кажется, «Зубок». Минималистское место, но там все исключительно натуральное. Но тебе не обязательно сопровождать меня. Возвращайся домой, там ты сможешь составить компанию моей матери. Она тушит детенышей кальмаров в их собственных чернилах. Ты обожаешь такую фигню!

— Нет, нет, нет! — запротестовал Владимир. — Я обещал пойти с тобой за щеткой. А я всегда держу слово.

— Полагаю, я способна управиться в одиночку. Мне надоело всюду таскать тебя за собой.

— Ты о чем? Кто меня таскает? Я больше всего на свете люблю заниматься такими, м-м, прозаическими делами вместе с тобой.

— Знаю.

— Знаешь? — переспросил он.

— Влад, ты невозможен! — рассмеялась Фрэн, ткнув его пальцем в живот. — Иногда ты выглядишь таким счастливым, оттого что у тебя есть подружка. Ты ведь об этом мечтал, правда? Завести нью-йоркскую подружку. Бродить за ней тенью. Преданный друг, такой любящий и начисто лишенный какого-либо личного интереса, просто нежный, обалдевший от счастья парень. Зубная щетка? С удовольствием. Ведь это так прозаично!

Последнее слово она произнесла, подражая птичьему выговору Владимира: празаи-ч-но. Птенчик Владимир пискнул: чи-ик.

— Кое в чем ты права, — произнес Владимир, не зная, что еще сказать. И толком не понимая, что она имеет в виду. В животе вдруг забулькало, и он ощутил на языке привкус желчи. — Хорошо, ладно, — сдался он. — Нет проблем. — Он чмокнул ее на прощанье и попытался улыбнуться: — Чао, чао. Удачи тебе в поисках зубной щетки. И помни: средняя жесткость…

Но по дороге домой тяжесть в кишках, нервозность, щекотавшая внутренности, не отпускали. Ему мерещилось, будто измотанные продавцы шиш-кебабов и уличные торговцы книгами по искусству на Нижнем Бродвее — почетные граждане летнего города — буравят его презрительными взглядами, а рэперское бахвальство, изрыгаемое музыкальными автоматами, и впрямь столь устрашающе, каким хочет казаться. Что за непонятная тревога?

В спальне Фрэн царил привычный беспорядок: разбросанные книги, по виду самиздатовские, выпускаемые загибающимися фирмами, горы грязного белья, горошины противозачаточных и противотревожных таблеток. Толстый кот Кропоткин бродил по комнате, пробуя на язык всего понемножку и роняя клочки черно-серой шерсти равно на трусы и на литературу. А какой холод в комнате… Напоминает мавзолей… Окна закрыты, шторы задернуты, кондиционер всегда включен, единственное освещение — крошечная настольная лампа. Здесь стояла зима, как в Осло, Фэрбенксе или Мурманске, нью-йоркское лето не допускалось в это сумеречное место, в этот храм, возведенный в честь странных амбиций Франчески: раскурочить литературу начала двадцатого века, а заодно просветить иммигранта из страны Варшавского договора, создав из него нового человека.

В животе снова заурчало. И опять накатила тошнота…

Празаи-ч-но, чирикнул птенчик-Владимир.

Иногда ты выглядишь таким счастливым, оттого что у тебя есть подружка.

Бродить за ней тенью…

Ты ведь об этом мечтал, да?

И вдруг он понял, что происходит, отчего у него свербит в глотке и непорядок внутри: с него сдернули маску! Она догадалась! Обо всем! О том, как сильно он в ней нуждается, хочет ее и никогда не получит… Обо всем разом. Иностранец. Студент по обмену. Мальчик с советского плаката 1979 года «Зерновой еврей». В постели сгодится, но не в магазине натуральных зубных щеток.

Зубная щетка? С удовольствием!

Так вот в чем дело. Она походя унизила его, он же, прилежный ученик, опять провалил задание. А он так старался, из кожи вон лез, чтобы угодить — раздел «Родители и дочь: как любить американскую семью». Он был послушным сыном, какого у Руокко никогда не было. Восторгался папочкиными исследованиями юмора: «Да, сэр, у серьезного романа нет будущего в этой стране… Необходимо повернуться лицом к комизму…» Восторгался мамочкиными дарами моря: «Лучшие в мире гребешки, мисс Винси. Разве что стоит добавить капельку уксуса». И, видит бог, восторгался дочерью. Обожал, бродил за ней тенью, потел, силясь ее постичь.

И все равно остался ни с чем…

Почему?

Каким образом?

Потому что он был совершенно один, в одиночку бился над задачкой, как быть Владимиром Гиршкиным, как существовать ни там, ни тут, ни в Ленинграде, ни в Сохо. Современному статистику, изучающему расы, классы и тендер в Америке, его проблемы наверняка покажутся микроскопическими. Верно, люди в этой стране страдают сплошь и рядом, их отшвыривают на обочину и ущемляют в правах, стоит им переступить порог собственного дома с целью выпить кофе с пончиками. Но они по крайней мере страдают как часть целого. Страдают в компании. Они связаны узами, Владимиру практически неведомыми: индийцы из Нью-Джерси загружают гигантскую зубную щетку в фургон; доминиканцы с авеню Б играют, сгорбившись, в домино; даже рожденные в Америке иудеи с готовностью перебрасываются шутками на работе.

А где круг общения Владимира? Американских друзей у него всегда было раз и обчелся — один Баобаб; ныне же, по молчаливому повелению Франчески, Баобаб стал абсолютно неприемлем. Русских друзей у Владимира не водилось. Все те годы, что он провел в агентстве им. Эммы Лазарус, русские представлялись ему темной потной массой, размеренной волной набегавшей на его берег, жалуясь, угрожая, уламывая, подкупая диковинными лакированными чайными сервизами и бутылками советского шампанского… Что ему было делать? Ходить на Брайтон-Бич и есть бараний пилав с очумевшими узбеками, только что спустившимися с трапа самолета? Навещать мистера Рыбакова, интересуясь, не пора ли крестить младшенького вентилятора? Назначить свидание какой-нибудь Елене Купчерновской из Квинса, без пяти минут выпускнице бухгалтерского отделения Барух-колледжа, девушке, которая, существуй она на самом деле, немедленно захотела бы зажить своим домом в чудесном возрасте двадцати одного года и родить ему одного за другим двоих детей? «Ой, Володя, я мечтаю о мальчике и девочке!»

А его родители? Лучше ли им живется за их линией Мажино — границей Вестчестерского пригорода? Доктор и миссис Гиршкины прибыли в Штаты, когда им было уже за сорок; от их жизни одним махом отрезали половину, оставившую по себе лишь смутные воспоминания об отпуске в солнечной Ялте, домашнем марципановом печенье, сгущенке, вечеринках в узком кругу на квартире какого-нибудь художника, где водка лилась лунным светом и пересказывались анекдоты про Брежнева. Они покинули своих раритетных петербургских друзей, немногочисленных родственников, всех, кого знали, получив взамен пожизненный срок заключения в отдельных комнатах пустынного мини-дворца в Скарсдейле.

Раз в месяц они ездят на Брайтон-Бич за контрабандной икрой и пикантной колбасой, там их окружают странные новые русские в дешевых кожаных куртках, женщины со свадебными тортами из завитых обесцвеченных волос на головах — абсолютно чуждая раса, которая по чистой случайности кудахчет на родном языке Гиршкиных и — во всяком случае, в теории — разделяет их религиозные воззрения.

Были ли Владимир и его родители петербургскими снобами? Возможно. Плохими русскими? Вероятно. Плохими евреями? Наверняка. Нормальными американцами? И близко нет.

Сидя в одиночестве, во тьме чужеземной спальни, которую он совсем недавно ошибочно принимал за родную, Владимир взял на руки Кропоткина, любимца семьи Руокко, и слезы закапали на гипераллергичный, подстриженный у кошачьего парикмахера мех. В этом адском искусственном климате, созданном Франческой в ее комнате, проказливый кот, анархист, как и его русский тезка, казался удивительно теплым и нежным. Иногда, лежа с Фрэн в постели, Владимир замечал, как Кропоткин смотрит на них — с пристальным кошачьим изумлением, словно только это животное и понимало грандиозность происходящего: правая рука Владимира обхватывает, сжимает, скручивает, гладит, мнет бледную американскую плоть любовницы.

Случались вечера, когда Фрэн, покончив с чтением и погасив настольную лампу, взгромождалась на Владимира, — лицо искажено невероятно сложной гримасой. Она обрушивалась на него с такой силой, что он уже не чуял себя и на ум приходил неприличный термин «вставить»: Франческа буквально вбивала Владимира в себя, словно иначе он обязательно от нее отпадет, словно только это и могло удержать их вместе. Покончив с ним, переждав в полном молчании долгую оргазменную дрожь, она обхватывала его голову и прижимала к костистой перемычке между своими маленькими грудями, оба соска стояли торчком, глядя в разные стороны, и в такой позе они оставались надолго, замерев в посткоитальном объятии, мерно покачиваясь вперед-назад.