Всеволод Соловьев - Старый дом

• Название: Старый дом
• Автор: Всеволод Соловьев
• Издательство: "Бастион", "Пересвет". .
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1997

Всеволод Соловьев (1849–1903), сын известного русского историка С.М. Соловьева и старший брат поэта и философа Владимира Соловьева, — автор ряда замечательных исторических романов, в которых описываются события XVII–XIX веков.

В пятый том собрания сочинений вошел роман «Старый дом» — третье произведение «Хроники четырех поколений». Читателю раскрываются картины нашествия французов на Москву в 1812 году, а также причастность молодых Горбатовых к декабрьскому восстанию.

---

— Где Борис Сергеевич? — по своему обыкновению резко спросил Владимир.

— Сейчас здесь были — в спальне они, надо полагать…

Владимир прошел с портфелем, и Степан расслышал, как он говорил в соседней комнате:

— Вот, бери и успокойся, тут все — у меня больше ничего нет. Пусть какой угодно обыск сделают — ничего не найдут… Рассмотри эти бумаги и посоветуй, как мне быть…

Степан очень изумился, услыша слова эти. Он видел, в каком волнении был за минуту перед тем Борис Сергеевич, видел, что и Владимир Сергеевич какой-то особенный.

«Неладное что-то творится, — думал он, — а что такое — и понять невозможно. Давно в доме неладно… И все хуже, да хуже… Господи, чего ждать-то?» Он горько задумался. Он понимал и видел одно, что Владимир Сергеевич и Катерина Михайловна что-то мудрят и чем-то досаждают его барину. Он ненавидел их за это от всего сердца и даже не считал такое чувство греховным.

XXII. НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Борис ничего не успел посоветовать Владимиру. В течение нескольких дней они совсем даже не видались, да и не видали никого из «членов общества».

Между тем события шли быстро. Происходила известная борьба великодушия между великими князьями Константином и Николаем. Великий князь Николай, а за ним и Петербург, присягали новому императору — Константину. Цесаревич Константин в Варшаве отказывался от престола и присягал императору Николаю.

Начиналось смущение. Весьма многим было хорошо известно, что между покойным государем и цесаревичем было заранее решено, что царствовать должен Николай. Но молодой великий князь все же признавал права старшего брата, да и к тому же, несмотря на все свои нравственные силы, он остановился в невольном трепете перед великим бременем царской власти и царских обязанностей. Он думал прежде всего об этих обязанностях и испытывал благородное смирение, недоверие к себе, указывавшие на всю глубину его натуры…

Он решился прибегнуть к последнему средству — просил младшего брата, великого князя Михаила, съездить к цесаревичу за окончательным решением. Великий князь Михаил поспешно уехал. Все хорошо сознавали, что с таким делом невозможно медлить и минуты…

Хорошо сознавали это и заговорщики и решили воспользоваться междуцарствием для своих целей. Когда было получено окончательное отречение от престола цесаревича Константина и войска приводились к присяге императору Николаю, некоторые из офицеров, бывшие членами «общества», стали убеждать солдат, чтобы они не изменяли священной присяге, уже данной ими «императору Константину».

Решились на возмутительный обман и вели честных русских солдат на бунт — во имя законности и верности долгу присяги. Таков ловкий и легкий по обстоятельствам обман должен был удасться. Некоторые полки поддались ему, произошло грустное и ужасное недоразумение. Обманутые бутовщики стояли перед своими необманутыми собратьями — искренно считая себя исполнителями долга, а тех — бунтовщиками, готовые пролить кровь свою…

Заговорщики бегали между ними, возбуждая их горячими речами и в своей фанатической экзальтации даже не понимая, какую позорную роль они играют, не задумываясь о том, что вся кровь обманутых, неповинных людей ляжет на их совесть и будет смыта только их собственной кровью… Да и будет ли еще смыта?..

Темный народ был в изумлении и ужасе, не понимал, что такое происходит, на чьей стороне правда…

Мало-помалу вся эта многотысячная толпа начала проявлять инстинкты бессмысленного стада и, как всегда бывает в таких случаях, свирепела с каждой минутой. Эти люди, в большинстве своем кроткие и послушные, теперь не были способны поддаться никаким увещеваниям. По-видимому, для них не существовало никакой сдерживающей силы.

Старец митрополит, пробовавший говорить, должен был удалиться, не добившись ничего. Любимец солдат и народа, всеми чтимый герой, Милорадович, один мог иметь успех. Его горячие простые слова начали уже производить действие… Заговорщики поняли, до какой степени этот старик им теперь опасен… Один из них пробрался к нему и, не задумываясь, спустил курок. Герой упал, смертельно раненный, обливаясь кровью… Послышались выстрелы… Площадь дрогнула… Все смешалось… Все слилось в адском гуле… Теперь это были уже настоящие дикие звери, почуявшие кровь…

И вдруг нашлась высшая сила. Молодой царь, не помышляя об опасности, полный вдохновения, появился среди толпы, обвел ее своим властным, орлиным взглядом… Могучий голос возвысился надо всеми беспорядочными звуками…

Миг — и толпа стихла… Народ расходился… Мысли прояснились — все поняли, в чем дело, недоразумение окончилось…

Еще рано утром Борис Горбатов узнал, что перед дворцом и на Сенатской площади происходят беспорядки. Он понял, в чем дело, и, не задумываясь, движимый невольным чувством, поспешил из дому и пробрался на площадь. Убедиться, что его предположения безошибочны, ему было легко: он заметил между солдатами «членов общества». Ему даже шепнули:

«Хорошо, что хоть в последнюю минуту вы с нами!»

Но он начал горячо уговаривать их «хоть в последнюю минуту» одуматься и исправить то, что еще можно.

Конечно, на слова его не обратили никакого внимания, и он скоро убедился в своем бессилии. Он остался, с тоскою в сердце, зрителем происходящего, надеясь, что по крайней мере ему удастся хоть в чем-нибудь и кому-нибудь помочь. Ему это удалось, действительно, когда появились раненые…

Однако его присутствие в толпе заговорщиков было заметно…

Борис возвратился домой, шатаясь от усталости, измученный и отуманенный всеми впечатлениями этого страшного дня. Он испытывал большую тяжесть, давящий гнет на сердце, вся душа его тоскливо ныла. Он не мог себя считать ни в чем виновным. Ведь не в его власти было предупредить хоть что-нибудь, хоть что-нибудь остановить. И потом — все это совершилось до такой степени неожиданно, что он был захвачен совсем врасплох. Но все же, несмотря на это сознание, в нем поднималось что-то томительное и давящее, как будто упрек совести, — и он никак этого не мог победить в себе.

Он прошел в свой кабинет, не спрашивая, дома ли кто-нибудь: ему тяжело было теперь встретиться с кем бы то ни было из домашних. Он опустился в кресло совсем обессиленный, велел Степану зажечь лампу и погрузился в полудремоту.

Рядом с ним, на его огромном письменном столе, лежал запертый портфель, оставленный братом. Он взглянул на этот портфель машинально и не остановил на нем своей мысли. Он подумал о брате и изумился, как это не вспомнил о нем до сих пор. Изумился, что весь день не видел его нигде. Где же он был все это время, что с ним, неужели он схвачен?..

Он изо всей силы дернул сонетку. Прибежал Степан.

— Дома Владимир Сергеевич?

— Никак нет, еще не бывали.

Он взглянул на часы — уже поздно — полночь скоро… Прошло еще несколько минут. К нему вошла мать; лицо ее было бледно, встревожено.

— Что с тобою? — кинулась она к нему. — Я только сейчас узнала, что ты вернулся… зачем ты не зашел ко мне? Я так мучилась, не зная, где ты, отец тоже… Говори же, что там такое?!. Ведь мы почти ничего не знаем, весь день не выходили… Кончилось ли, по крайней мере?

— Кончилось, maman, кажется, все кончилось! — глухо прошептал Борис. — Простите — я не зашел… я так устал… Я не в силах просто подняться… Сейчас лягу и постараюсь уснуть… Завтра утром все расскажу, все… а теперь… не могу…

Язык его просто не слушался.

— Ну, Христос с тобою… спи!.. Она перекрестила его, поцеловала.

— А Владимира все нет, — прибавила она, — ты не видел его?

У него так и замерло сердце.

— Не видал, верно, он скоро вернется.

Она вышла. Он опять крикнул Степана и приказал ему, как только вернется Владимир Сергеевич, тотчас же прийти и сказать.

— Если я буду спать, все равно разбуди — слышишь, непременно…

Оставшись один, Борис не стал раздеваться. Он прилег на диван, но сон был далек от него, несмотря на всю усталость. В его голове проносились отрывочно, беспорядочно все только что пережитые впечатления. Одна картина сменялась другою и только две из них возвращались постоянно…

Он закрыл глаза и ясно, во всех мельчайших подробностях, видел преображенное лицо Милорадовича, слышал его проникновенный, громкий голос… И потом вдруг что-то мгновенное, страшное, пробежавшее по этому лицу… его слова замирают… он падает… Потом еще: волнующаяся масса народа, разнообразные лица, на одних выражение страха, ужаса, отчаянья; на других какая-то сосредоточенная злоба… и надо всем этим могучая, грозная фигура молодого государя с гордо поднятой прекрасной головою; с ясными, нестерпимо блестящими глазами… Раздается звучный, будто совсем даже не человеческий голос… И вся эта разнородная масса немеет, опускаются руки, снимаются шапки, почти все падают на колени… вся площадь затихает. А он неподвижен — этот из железа вылитый великан, в нем ничто не дрогнуло… Все так же ясен, все так же нестерпимо блестящ его взгляд… Грудь вперед… в каждой черте выражается сознание своей силы…