Василий Немирович-Данченко - Соловки

• Название: Соловки
• Автор: Василий Немирович-Данченко
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2001

В. И. Немирович-Данченко родился в Тифлисе, в семье офицера; учился в Кадетском корпусе. Результатом его частых путешествий по России и зарубежным странам стали многочисленные художественно-этнографические очерки. Немирович-Данченко был военным корреспондентом на трех последних войнах Российской империи — на русско-турецкой войне 1877–1878 гг., на русско-японской войне и на первой мировой войне. Русской армии посвящено много его художественных и документальных произведений, но наибольшую популярность у читателя он приобрел как автор развлекательных исторических романов («Королева в лохмотьях» и т. п.). Накануне революции вышло его неполное собрание сочинений в 50 томах.

Свою жизнь писатель закончил в эмиграции, в Праге.

---

— Тут никого нет?

— Есть, только «не род арестантов». Д_о_б_р_о_в_о_л_ь_н_о сидят.

«Кто решится жить добровольно в такой ужасной трущобе?» — и я вошел к одному из этих странных узников. Передо мною оказался высокий высохший старик. Как лунь, седая голова едва держалась на плечах. Глаза смотрели бессмысленно, губы что-то шептали. «Арестантом тоже был когда-то. Ему уж сто два года», — пояснил солдат. — Что же, он освобожден?

Оказалось, что лет шестьдесят тому назад этого старика посадили в Соловецкую тюрьму и позабыли о нем. Только лет двадцать назад вспомнили — и он был освобожден. Когда ему объявили об этом — было уже поздно. Старик помешался за это время. Его вывели из тюрьмы, он походил-походил по двору, глупо и изумленно глядя на людей, на деревья, на синее небо, и воротился назад в свою темничную келью. С тех пор он не оставлял ее. Его кормят, дают ему одежду, иногда водят его в церковь. Он подчиняется всему, как ребенок, и ничего не понимает. Где-то у него осталась семья, но во все продолжение своего заточения ни он о ней, ни она о нем ничего не слышала. Какая печальная жизнь! Что может сравниться с этим!

Другой узник, помещавшийся рядом и тоже добровольный, был высокий, крепкий, красивый человек, с окладистою русою бородою. Это бывший петербургский палач, пожелавший, по окончании своего термина, постричься в монастыре. Соловецкие монахи не отказались принять его, но с тем условием, чтобы он предварительно, пока они присмотрятся к нему, несколько лет прожил у них в тюрьме. Какое странное сближение: палач и монах. Этот узник совершенно доволен своею судьбою. Он замаливает старые грехи, веруя в искупление. Сила, чисто рабочая сила его не пропадет для монастыря даром. Из него будет хороший каменотес или носильщик, а Соловкам ничего больше и не надо.

— Ну, а наверх решительно нельзя? — спросил я у солдатика. Оказалось, что строго запрещено новым архимандритом.

— При старом капитан, что сидят здесь, ходили везде. Их и в кельи монашеские пущали, по лесам, по лугам. Ну, а как новый вступил, сейчас их высокоблагородие заперли, и никого к ним не пущают… Они ничего, ласковы, я допреж с ними в лес хаживал вместях!

— Что ж он делает?

— Чудной человек и больше ничего. Из себя жида изображают. Субботу соблюдают и разное такое. Одначе с архимандритом горды очень — не покоряются. Те их обращают назад, в православие, но одначе капитан не слушаются и на своем стоят!

— Скучает, верно?

— Как не скучать! Книжки тоже читают!

Как оказалось, это человек весьма образованный… Властные люди, которым тюрьма открыта, видевшие его, говорили, что он помешан и что его следует держать в психиатрической лечебнице.

— Они под святыми воротами, при старом архимандрите, проповеди богомольцам держали. Оченно это быстро говорят и руками машут! — заметил мой проводник.

— А кроме него кто еще там есть?

— Купец один… Хороший человек… Обходительный…

Больше я ничего не мог узнать об арестантах Соловецкого острога.

Когда я вышел отсюда, и меня со всех сторон охватил теплый воздух летнего дня, когда впереди опять раскинулась передо мною синь морская, а в вышине лазурь безоблачного неба, я невольно почувствовал все бесконечное счастье свободы… Какое блаженство пройти по этому зеленому лугу, углубиться в этот тенистый, словно замерший над зеркалом извилистого озера, лес. А там — в этих черных кельях острога, в этих погребах…

Да, только узник из-за решеток своей тюрьмы поймет неизмеримое, божественное счастье свободы. Как оттуда он должен смотреть на едва доступный его взгляду клочок голубого неба! С какою мучительною болью следит он за жемчужного каймою облака, набегающего на него, за серебряной искрою чайки, ныряющей в высоте, за робко мигающей оттуда звездочкой ясной зимней ночи. О, не дай Бог никому пережить эти ужасные годы одиночества и неволи. Легче — смерть!

XX В трапезной

Я осведомился у монаха об исторических подземельях Соловецкого монастыря.

— Какие подземелья? Погреба наши, что ли? Квасная, кладовая…

— Нет, тюрьмы подземные!

— Этого у нас вовсе нет. Слух один пущен, что есть будто. У нас есть один брат, очень эту старину любит. Ничего и он не нашел. Потом слышно было, что никаких таких местов у нас нет и звания. Ты, поди, у газетчиков читал? Врут!

Наконец, мы отправились в трапезную. Длинный коридор был весь расписан фресками, возбуждавшими в крестьянах-богомольцах беспредельный ужас.

— Б-оже мой!.. Глядь-ка, из глотки-то змей ползет… Разговор шел, по-видимому, между фабричными, которые и здесь оставались верны своей бесшабашной манере говорить.

— Чудеса, братец мой. А черт во какой… Ишь… Господи, спаси и помилуй!

— А вон пламя адово…

— Змий, исходящий из гортани, обозначает грехи, — объяснял монах: — сей грешник прииде ко схимнику, дабы покаяться во гресех своих. И виде схимник, что по наименовании грехов из гортани кающегося излетают гады и всяческая мерзость — скорпии и жабы, василиски и аспиды, хамелеоны и драконы крылатые. Напоследок оттуда показалась глава змия погибельного, но грешник не покаялся искренно, и змий обратно в гортани сокрылся. Из сего научитеся не таиться перед пастырем во дни покаянные!

— Удавит он его, братцы, змий этот…

— Не, он тихо…

— А змий сей обозначает великий грех противу духа святого…

— Поди, кто о благолепии храмов не заботится, тоже не похвалят? — спрашивает странница у монаха.

— Заботься по силам. Через силу тоже не подобает, ибо и о детях малых подумать надлежит, а кто имеет избыток, тому точно жутко будет за равнодушие ко храму, — объяснял монах. — Древле на церковь десятина шла, ныне — на волю каждому предоставлено!

Богомольцы продолжали изумляться и пугаться изображений адских мук и делать свои соображения о том, кого больше будут жарить на том свете…

— Всякому по делам его, значит… Все зачтется… Премудрость это, братцы!

Наконец, мы вошли в трапезную. Эта громадная комната в сводах поддерживается необыкновенной толщины колонной. Она вся расписана. Яркие краски, позолота, лазурь так и бросаются в глаза зрителю. Впрочем, все носит на себе отпечаток чисто восточного великолепия. Некоторые рисунки отличаются талантливостью. Таковы работы отца Николая, молодого художника-монаха — 25 лет. Чрезвычайно хороша его картина «Снятие со креста». В ней изящно и тщательно отделаны женские фигуры. Многие картины обнаруживают хорошее знакомство с анатомией.

Стол для богомольцев поставлен отдельно. На счет монастыря каждого кормят три дня. Затем нужно ехать, если на дальнейшее пребывание в обители не дано особого разрешения высшею властью. Богомольцу дают обед и ужин. За обедом, на котором присутствовали мы, все шло тихо, чинно и спокойно. Перед каждым — оловянная тарелка, деревянная ложка, вилка и нож. На каждые четыре человека подается одна общая миска с варевом. Сначала все, стоя у своих мест, ждут колокола. При первом ударе все молятся и садятся, но есть еще не начинают. Лишь при третьем ударе ложки опускаются в миски, и вдоль всех столов послушники разносят небольшие куски благословенного белого хлеба. Каждая перемена блюд возвещается колоколом. Хорошенькие монашки-подростки, похожие на девочек, разносят миски с кушаньем. По окончании обеда все строятся у своих столов в два ряда, и поется благодарственная молитва. Затем опять раздача благословенного хлеба и вновь пение псалма. Во время обеда читается св. Писание. Крестьяне обедают внизу со служителями, женщины же отдельно от всех. Как видите, и здесь относительно сословий соблюдается табель о рангах. При мне на обед было подано: соленая сельдь, окрошка из щуки со свежими огурцами, суп из палтуса, уха из свежих сельдей, пшенная каша с маслом и молоко. Кроме того перед каждым лежал громадный кусок хлеба, фунта в 2?. Мяса, разумеется, не подается никогда, и монахи быстро привыкают к этому, тем более, что большинство — крестьяне и дома у себя редко видели мясо. Северный крестьянин питается трескою и прочими рыбами из рода gadus, хлебом, брусникой, морошкой, солеными грибами (волнухами) и у моря — сельдью.

— Хорошо едят монахи!

— Кажись, такую бы жисть — не ушел бы из монастыря!

— А ты больше — о душеспасении… Подумай о душе… Ишь, тебя яства смущают… А в них, в яствах этих — блуд!

— Если с верой — какой блуд? Без молитвы, да без веры — блуд. А я с чистым сердцем…

— То-то… О душе подумай, главное. Потому ей-то — душе — оченно жутко, ежели да без Господа Бога!

— Одно слово всевидящее око… И все как на ладони… Должны мы, кажется, это понимать и чувствовать…

— А мы не понимаем. Потому в нас грех вселился… И за это нас следовает во как… Гли, гли — бесы бабу хворостят… во как. Поди, подлая, проштрафилась… Известно — она баба и в ей ум бабий… Однако и их на том свете не похвалят… Ишь хворостят как, а ей больно, и она кричит…